Надежда Муравьева В 1920 г. Осип Мандельштам создал одно из прекраснейших своих стихотворений – «Веницейская жизнь». Все оно пронизано еле ощутимым терпким запахом тлена: торжественный город, покачивающийся на водах Адриатического моря, предстал перед поэтом в дымке карнавальной смерти:
Тяжелы твои, Венеция, уборы,
В кипарисных рамах зеркала.
Воздух твой граненый. В спальне
тают горы
Голубого дряхлого стекла.
Только в пальцах – роза или
склянка,
Адриатика зеленая, прости!
Что же ты молчишь, скажи,
венецианка,
Как от этой смерти
праздничной уйти?..
Смерть, где жало твое?
Эта мысль не нова, многие чувствовали так же – недаром чуть позже Томас Манн напишет страшную повесть «Смерть в Венеции». В ней знаменитый писатель умирает от холеры и любви посреди безжизненной красоты полумертвого города.
В XXI веке Петр Вайль в изящной книге «Гений места» вторит Мандельштаму: «Венеция запечатлела в мировом сознании свой умирающий образ, о чем здесь напоминает все»┘
И все же венецианский парадокс и по сей день предстает изумительным и драгоценным чудом перед нашими глазами: умирающий город в любом случае – самый живой на свете. В этом смысле с ним происходит нечто подобное неистребимому чуду Церкви: согласно священному предсказанию, «врата ада не одолеют Ее».
Так выходит и с Венецией: с ее каналами, где отнюдь не царствует «тонкий и острый запах гниения и разложения» по Вайлю, и с ее наглыми, толстыми голубями и бакланами. С ее бесконечно множащимися Тицианами и Тинторетто, Беллини и Карпаччо и с ее матовыми розоватыми фонарями вдоль набережных. С ее непрестанной, самой искренней на свете музыкой: полновесным журчанием воды из фонтанчиков на улицах и площадях. И, конечно, с ее палаццо и храмами.
Бегущая по волнам веры
В венецианском пространстве, щедро поделенном на сто двадцать островов, представлены самые разнообразные и немыслимые воплощения человеческой радости и полета. В путеводителях их привычно называют церквами и базиликами.
Здесь и огромные позднеготические замки вроде базилики Фрари, и кружевные веера собора Сан-Марко, и победоносный, отовсюду видный купол белоснежной базилики Санта-Мария делла Салюте над Троицким островом.
С V века город качается на волнах Адриатики, как гигантская колыбель прозрений, искусств и ремесел. Его сваи, вбитые в дно лагуны, держат дома, чьи первые этажи пустуют – там невозможно обитать из-за сырости. Зато наверху из окон разлетаются занавески, горят на подоконниках красные и белые цветы. В стенах укрыты миниатюрные алтари: Божья Матерь, Христос с пылающим сердцем в руках, разнообразные святые. Город не меняется веками, и даже краны, высящиеся над очередным облупившимся палаццо или над зданием Академии, как-то незаметны на общем фоне.
В определенном, очень таинственном смысле этот город буквально из морской пены рождает сакральные символы, и, повинуясь им, каждый дом предстает ни много ни мало алтарем. Этому очень способствуют золотые и лазурные мозаики на стенах, древние черепичные крыши и пышные цветы. Особый итальянский цвет – охра всех видов и мастей, обшарпанные двери, трава сквозь камни.
В Венеции нет жалких и уродливых зданий, даже если речь идет о кварталах еврейского гетто, где пахнет форшмаком, стены серы и почти нет растений на балконах. Как писал тот же Мандельштам: «В роскошной бедности, в могучей нищете живи спокоен и утешен┘» Именно так: бедность здесь, как сказали бы в XIX веке, «поэтична», то есть дивна и уверена в себе. Поэтому каждому дому здесь можно поклониться, как алтарю, – он идет по водам, будто совершенно фантастический образ веры.
Следует заметить, что, несмотря на все разглагольствования о смерти и тлении, дымчатый город еще ни разу не оступился и ко дну не пошел. Недаром его хранитель и попечитель – святой апостол и евангелист Марк, лев с крыльями, а не маловерный Петр, испугавшийся бездны Генисаретского озера: «Почто, маловерный, усомнился? Токмо веруй и спасен будешь», – было сказано тогда дрожащему апостолу. Ничего подобного город святого Марка еще ни разу не слышал. «Маловерным» его не назовешь.
Золотой воздух Сан-Марко
Мощи апостола, вступившего на берег лагуны и, по легенде, услышавшего от ангела обещание: «Pax tibi, Marce, evangelista meus!», ныне находятся под алтарным столом в базилике Сан-Марко. Здесь же рядом под киворием, опирающимся на четыре алебастровые колонны, хранится величайшее сокровище Венеции – Золотой алтарь, Пала д’Оро. Увидеть его в непраздничные дни можно только заплатив символическую сумму и проследовав внутрь, за гробницу апостола.
Созданный в Византии в X веке, сотворенный из чистого золота и множества переливчатых драгоценных камней, покрытый геммами и эмалями, алтарь сам по себе – отдельный храм. В центре его – Христос Пантократор, держащий в руке усыпанную рубинами и сапфирами Книгу Жизни. Вокруг Христа – золотые и лазоревые евангелисты, ангелы и пророки.
Пала д’Оро – часть сияющего храмового мира, потому что своды Сан-Марко озарены золотыми мозаиками, перетекающими друг в друга, как реки. Вращающийся алтарь, который во время больших церковных праздников разворачивают лицом к прихожанам, заставляет забыть о времени. Он – часть бессмертной души Венеции, и, глядя на него, начинаешь понимать, почему город держится на воде.
Собор Сан-Марко причудлив и невероятен – веками его создавали многие поколения художников, удивительным образом не отклонившись от единого гармонического замысла. Его строили с IX по XVI век, и сложной слоеной архитектуре собора не помешали ни пожары, ни народные восстания. Может быть, его охраняет покровительница города византийская икона Божией Матери «Никопея» («Победоносная»), захваченная крестоносцами в 1204 г.
Сан-Марко перестраивали три раза, и в конечном счете он обрел каноническую византийскую крестово-купольную структуру. Древний зодчий был явно родом не из Италии. Недаром русский художник Врубель не мог насмотреться на золотые своды собора. «Родная, как есть, Византия», – писал он о Сан-Марко.
От золотых византийских мозаик сердце пилигрима по святым веницейским местам может смело устремиться совершенно в иной мир: на Троицкий остров, к Санта-Мария делла Салюте.
Целительница города и другие стражи
Белоснежная базилика, округлая, как адриатическая раковина, была построена в XVII веке, и история ее необычна (как, впрочем, и история каждого дома в Венеции).
В 1630 г. в городе свирепствовала чума. Страшная болезнь унесла жизни тысяч человек. В Сан-Марко молились Божией Матери об исцелении воздуха, воды и людей. Не об этом ли строки Мандельштама:
Тонкий воздух кожи, синие
прожилки,
Белый снег, зеленая парча.
Всех кладут на кипарисные
носилки,
Сонных, теплых вынимают
из плаща┘
Божия Матерь вняла мольбам горожан, и поэтому в самом центре снегового и строгого пространства базилики высится главный алтарь – его мощные и величавые мраморные статуи повествуют об избавлении города от чумы. В центре – чудотворная икона смуглой Божией Матери-целительницы, привезенной с острова Крит. По праздникам ее увенчивают особой короной, похожей на венцы польских Богородиц.
В ризнице этой базилики хранится известный холст Тинторетто «Брак в Кане», где теплый и живой свет, стелющийся от центральной фигуры Христа, ведет трепетный диалог со скользящим отражением зеркал. Они – круглые и квадратные – лежат наготове для посетителей, чтобы облегчить им разглядывание большой, высоко повешенной картины Тинторетто и других полотен. В окна под потолком проникает дневной свет и тоже ходит по холсту.
Вообще в Венеции и на ее островах очень много бродячего света. Это – постоянная работа воды и солнца: мелкая серебряная зыбь, похожая на чешую, прыгает по стенам, гладит черный испод гондол, пробирается внутрь церквей сквозь стекла.
Известно, что с каждым годом Венеция на несколько дюймов уходит под воду. В церкви Святого Захарии можно заглянуть в небольших размеров пробоину в полу и увидеть, где находился этот самый пол в XVI веке – метра на полтора его пришлось поднять. С давних пор трещины мостовых заливались известью – от крыс и сырости. Возможно, именно из-за крыс венецианцы всегда любили котов: они до сих пор встречаются в изобилии, особенно почему-то в саду городской больницы Иль Оспедале.
Следует заметить, что невероятных размеров равнодушные твари с рваными ушами, истошно поющие в садах самой красивой и древней больницы в мире, так же величественны, как море вокруг. Они – сторожа города и его островов. Они, как ни крути, все-таки родственники святого льва с крыльями: одной, божественной породы. Коты чуть брезгливо прохаживаются по старинным мозаичным полам мимо негромкого фонтана. Кажется, они знают себе цену. Весьма вероятно, что, будь у них крылья, как у главного хранителя Венеции, они и не подумали бы летать – лень, да и как-то неприлично, слишком уж по-птичьи. К чему ронять кошачье достоинство? Пусть разные там львы летают, если хотят.
Вообще же хранителей у города много, и среди них не только апостол Марк, вода, сонм святых и коты. Огненная, через край бьющая световая стихия тоже представлена здесь, но не в своем первичном виде, а скорее на полотнах живописцев. Прежде всего это относится к грандиозному полотну Тициана «Ассунта» или «Вознесение Девы Марии».
Горний огонь базилики Фрари
Из самой сердцевины базилики Фрари, обители францисканцев-миноритов XIII в., вырывается ярчайшее пламя, от которого не больно глазам. Это – заалтарный образ кисти одного из величайших художников Возрождения, мягко и властно подчиняющий себе различные измерения базилики. Оторваться от него нельзя. Огненные, рвущиеся вверх одежды Девы Марии и багряные туники стоящих внизу людей, растопленное золото рая и сизо-синие крылатые плащи. Все оттенки пожара.
Базилика Фрари соперничает с Сан-Марко. Она – как ларец с сокровищами, столь неисчислимыми, что не стоит и трудиться описать их все. С виду же этот ларец поражает чистотой и благородством линий и далек от всякой пышности. Позднеготический стиль, красноватый камень, стройные пропорции. На площади перед базиликой играют музыканты и льется вода. Внутри скрывается чудо.
Здесь в порфировой урне хранится сердце великого скульптора Кановы, помещенное внутри пышного мемориала. Это надгробие ваятель создавал, дабы почтить Тициана, перед которым преклонялся. Смерть оборвала его замысел. Ученики скульптора завершили работу, посвятив надгробие своему умершему наставнику. Искусные мраморные надгробия и памятники одевают высокие стены. Здесь находится деревянная статуя Иоанна Крестителя – единственная в своем роде, шедевр Донателло начала XV века.
Здесь в ризнице горит одна из самых дивных работ Беллини – триптих «Дева Мария на троне с Младенцем и святыми». Ее обрамляет резная золоченая рама искуснейшей работы. Здесь очень много внутреннего света. В центральном нефе резные монашеские кресла – стасидии – изукрашены фигурами и затейливыми узорами. Они блестят, словно сотворены не из дерева, а из красного коралла.
Столетия и художественные миры не поглощают друг друга. Как и в Сан-Марко, в базилике Фрари изобилие красот не утомляет, а умиротворяет. Дело в том, что красота здесь не вычурна и не мучительна для взгляда, как и вообще в Венеции. Город кропотливо создавался в согласии с потаенными ритмами творчества, признака здоровой (или выздоравливающей) души. Творчества не может быть много или мало – оно либо есть, либо его попросту нет.
Надводная работа души
Карнавальное безумие и строгие полумаски, гробовые, черные гондолы и нежные фасады палаццо, древние тупики и подворотни. Ряженые на набережной, зеленоватые пирожные в витринах, печаль еврейского гетто. Заброшенные серые дома на острове Джудекка. Запахи кофе и сырости, камня и соли. Свечи в окнах и на столах кафе вдоль Большого канала, главной водной улицы города. Вместо машин – катера и гондолы. Вместо городского шума – плеск и звуки голосов.
Мир души – не райский, он разный. Он может быть дик, как одинокая фигура в золотой маске, стоящая неподвижно посреди глухой улочки – зачем, почему? Вокруг ни туристов, ни горожан. Одеяние цвета воронова крыла, окаменелость, даже бесприютность. Морок, страсть к обману, страху и игре. «Черным бархатом завешенная плаха и прекрасное лицо»┘
И тут же страсть к радости и полноте жизни. Как по-детски писала современница Мандельштама Ахматова, по-своему преподнося плавучий город:
Золотая голубятня у воды,
Ласковой и млеюще-зеленой;
Заметает ветерок соленый
Черных лодок узкие следы.
Сколько нежных, странных
лиц в толпе.
В каждой лавке яркие игрушки:
С книгой лев на вышитой
подушке.
С книгой лев на мраморном
столбе┘
Ликование и игра, страхи, пугающие сны и мгновенные прозрения. Подводная и надводная работа души.
И вокруг, на островах – та же безупречная душевная резкость наведения: взгляд не рассеян, он цепок и точен. Глаз художника, кружевницы, каменотеса. Взгляд женщины, ищущей в море дальний, единственно нужный парус. Церкви стоят каждая на своем месте, мостовые подметены, и ступени набережных до скрипа вымыты морем. Маленькие сады во дворах аккуратны и пестры, как мозаичные картины. Люди неторопливы. Разноцветные дома тянутся вдоль каналов: нет игрушечности, есть игра и покой. Монастыри за каменными стенами и островное кладбище Сан-Микеле занимают в этом мире строго отведенные места. Мерная мастерская веков.
Поэтому-то город и не тонет, и вряд ли когда-нибудь опустится на дно: вопреки прогнозам он, в отличие от града Китежа, непобедим.
