Марк Смирнов "Россию можно поздравить с гениальным человеком..." - эти слова принадлежат известному русскому историку, академику Константину Николаевичу Бестужеву-Рюмину (1829-1897), организатору Высших женских курсов в Петербурге, которые впоследствии стали называться "Бестужевскими". А произнесены они были в 1874 г. по поводу блестящей защиты Владимиром Соловьевым магистерской диссертации "Кризис западной философии (Против позитивистов)".
Магистерский диспут Соловьева вызвал живейший интерес среди интеллигенции и в печати. Диспут стал истинным триумфом философа, которому тогда был всего 21 год.
С 1877 г. начинается петербургский период жизни Владимира Соловьева. После того как он оставил преподавание философии в Московском университете, его назначили членом ученого комитета при Министерстве народного просвещения в Петербурге. Вероятно, именно в этот период произошло сближение Владимира Соловьева с Бестужевым-Рюминым. В 1879 г. на квартире у Федора Тернера Соловьев вместе с Бестужевым-Рюминым и присутствовавшими там Николаем Страховым, князем Дмитрием Цертелевым, Тертием Филипповым и генералом Киреевым обсуждают создание первого в России Философского общества. Соловьев близко знакомится с Михаилом Катковым, Юрием Самариным, четой Аксаковых и Достоевским.
Судя по всему, в 1878-1880 гг. именно Бестужев-Рюмин предложил Соловьеву читать лекции не только на историко-филологическом факультете Петербургского университета, к чему стремился сам философ, но и на Высших женских курсах, которыми Бестужев-Рюмин руководил. Здесь следует сказать, что к этому времени Соловьев отлично зарекомендовал себя как профессор Московского университета, где он с 1875 по 1877 г. преподавал философию, и как преподаватель на Высших женских курсах в Москве, организованных профессором Московского университета, историком Владимиром Ивановичем Герье (1837-1919).
Осенью 1880 г. Соловьев начал свою деятельность как профессор Санкт-Петербургского университета. 20 ноября он прочел вступительную лекцию, которая называлась "Исторические дела философии".
Лекции Соловьева на Высших женских курсах, как и лекции в университете, были неожиданно прерваны катастрофой 1 марта 1881 года - убийством народовольцами Александра II. Говоря об этих событиях, все исследователи, как правило, сосредоточивают свое внимание исключительно на речи Соловьева, произнесенной в зале Кредитного общества 28 марта 1881 г., т.е. речи об отмене смертной казни народовольцев, убивших царя.
Но первым шагом к этой речи была лекция на Высших женских курсах, произнесенная 13 марта 1881 г. В ней Соловьев сформулировал свои взгляды на революцию: нельзя осуществить на земле правду путем насилия и убийств; христианство завещало человечеству осуществить царство правды, но только извращенное христианство могло дойти до мысли осуществить ложно истолкованное Царство Божие путем внешних средств - путем насилия. Современное революционное движение началось с того, чем кончилась Французская революция.
Высказав решительное осуждение насилию, Соловьев, будучи достаточно последовательным, должен был осудить и саму смертную казнь как наказание. Он неминуемо должен был сказать о необходимости помилования цареубийц, что шло вразрез с монархическими идеалами славянофилов.
"Завтра приговор. Теперь там, за белыми каменными стенами, идет совет о том, как убить безоружных. Ведь безоружны же все подсудимые узники... Но если это действительно совершится, если русский Царь, вождь христианского народа, заповеди поправ, предаст их казни, если он вступит в кровавый круг, то русский народ, народ христианский, не может за ним идти. Русский народ от него отвернется и пойдет по своему отдельному пути".
В верхах речи молодого Соловьева расценили как революционную провокацию, но сами славянофилы, похоже, надеялись спасти наговорившего лишнего соратника. Благодаря хлопотам Бестужева-Рюмина и некоторых высокопоставленных лиц философ не подвергся административной высылке, но попал под негласный полицейский надзор.
Этот смелый поступок Соловьева имел неблагоприятные последствия... В автобиографии Соловьев пишет: "В марте 1881 г. прочел публичную лекцию о смертной казни и был временно удален (курсив мой. - М.С.) из Петербурга. В том же году вышел в отставку из Министерства народного просвещения". Здесь Соловьев не пишет, что его речь послужила поводом для временного запрета ему публичных лекций и установления за ним негласного полицейского надзора, под которым он находился до конца своих дней...
Сам Соловьев этим выступлением поставил себя в крайне сомнительную ситуацию: и в мыслях не имея ничего оппозиционного режиму, он вызвал восхищение радикальной молодежи и негодование и недоумение монархистов-государственников, среди которых были и его покровители-славянофилы.
Спешно покидая Петербург, Соловьев не успел проститься со своим петербургским благодетелем и покровителем Бестужевым-Рюминым. Он даже не объяснился с ним по поводу того, что произошло на лекции 28 марта, о чем в то время судачил весь город. Вот как Соловьев объясняет это в своем первом после происшествия письме к Бестужеву-Рюмину:
"Я уехал отчасти по нездоровью, главное же по некоторым другим причинам, о которых расскажу при свидании. Этими же причинами объясняется и внезапность моего отъезда. Не думаю возвращаться к преподавательской деятельности; поэтому и с предложением меня в университет прошу Вас повременить. Теперь буду много писать и печатать, уста же разверзать только в чрезвычайных случаях, ибо в многоглаголании несть спасения..."
Судя по материалам личного дела Владимира Соловьева из Министерства народного просвещения, в начале апреля 1881 г. Соловьев подал в министерство, к которому был приписан, прошение об отпуске в связи с болезнью и покинул Петербург.
В столице Соловьев отсутствовал полгода и, вероятно, вернулся в Петербург только в конце сентября - начале октября, потому что уже 5 октября 1881 г. принял последнее участие в заседании Ученого комитета Министерства народного просвещения. А на следующий день, 6 октября, подал лично министру - барону Николаи - прошение об отставке. 11 ноября отставка была принята, хотя барон Николаи сказал Соловьеву: "Я этого не требовал". И только 26 ноября 1881 г. Соловьев подчистую был уволен из министерства в звании отставного коллежского советника.
18 сентября, вероятно из Москвы, в адрес Бестужева-Рюмина отправлено еще одно, судя по всему, последнее письмо:
"...Невозможность для меня читать в первое полугодие происходит оттого, что по разным печальным обстоятельствам личным я все это лето не мог ни отдыхать, ни работать и теперь должен месяца три предаться усиленному писанию, для чего и поселяюсь в сорока верстах от Петербурга в совершенном уединении. Во втором же полугодии я и желаю, и надеюсь читать, и притом на обоих курсах <...> читать я намерен во всяком случае бесплатно".
В автобиографии Соловьев пишет: "В январе 1882 года возобновил чтения в Петербургском университете и на Высших женских курсах, но через месяц (курсив мой. - М. С.) уехал из Петербурга и оставил окончательно профессорскую деятельность".
Через год он оказывается в кругу либералов и позитивистов-западников (впрочем, так и не найдя с ними полного взаимопонимания). Каковы подлинные причины этого решения? Вряд ли можно считать серьезным довод племянника философа священника Сергея Соловьева-младшего, которой считает, что Соловьеву профессорская деятельность вообще была не по душе.
На наш взгляд, непосредственной причиной неожиданного перехода Соловьева из лагеря славянофилов и почвенников в стан их идейных противников стали мартовские выступления Соловьева против смертной казни, произведшие в славянофильских кругах эффект разорвавшейся бомбы. Именно это событие, вскрывшее различие их взглядов на идею царя и природу самодержавия, привело к охлаждению отношений Соловьева с Бестужевым-Рюминым и последовавшему их разрыву. Выступая за прощение цареубийц, Соловьев тем самым полемизировал со своим другом и благодетелем, который вряд ли разделял опасения Соловьева (оказавшиеся пророческими): если царь предаст казни этих преступников, он вступит в кровавый круг - и тогда завертится страшное колесо революции...
Все биографы Соловьева, за исключением Эрнеста Радлова, об этом молчат. В своей книге "Владимир Соловьев. Жизнь и учение" Радлов пишет: "Бестужев-Рюмин был на первых порах совершенно очарован Владимиром Соловьевым и видел в нем гения, но очень быстро это очарование прошло и уступило место весьма отрицательному отношению. Причина, конечно, заключалась в "измене" Соловьева славянофильским началам и в симпатии к католичеству. Разочарование было обоюдное, ибо Соловьев убедился, как он выражался, в "двоедушии К.Н. Бестужева-Рюмина". В чем же заключалось это "двоедушие"?
В 1893 г. в журнале "Вестник Европы" Соловьев опубликовал статью в двух частях под названием "Из вопросов культуры"; часть вторая называлась "Исторический сфинкс" и, по сути дела, была посвящена воззрениям тогдашнего председателя Славянского общества К.Н. Бестужева-Рюмина на "славянскую идею".
Соловьев писал: "Вместе с другими славянофилами, а также публицистами "охранительной" печати "существо славянской идеи" почтенный профессор видит в православии, которое он определяет следующим образом: "Православие, как понимает его русский народ, - это отсутствие духовного единовластительства, полная веротерпимость, соединенная с уважением к чужой вере. Таковое православие не только не может служить к разобщению между отдельными славянскими племенами, но даже облегчит их объединение".
Интересно отметить, что Соловьев, цитируя Бестужева-Рюмина в начале статьи, не называет его, и только в конце первого раздела появляется фамилия "известного профессора истории" (да и то в скобках). Создается впечатление, что первоначально, садясь за работу над статьей, Соловьев и не собирался называть имени своего бывшего патрона по Санкт-Петербургскому университету и Высшим женским курсам, но полемический задор заставляет его это сделать, хотя бы и вскользь.
Утверждение маститого историка и славянофила о свойственной православию веротерпимости ("не в богословском смысле, а в смысле культурно-исторического начала"), конечно же, не может оставить Соловьева равнодушным. В противовес мнению Бестужева-Рюмина он приводит идеи по русификации и насаждению православия в Западном крае публицистов право-консервативного лагеря, группировавшихся вокруг "Московских ведомостей". Соловьев пишет: "...патриоты "Московских ведомостей" предлагают, например, следующий образ действий относительно неправославного населения: "Католики-поляки должны быть поставлены на всем пространстве девяти западных губерний в такое положение, чтобы они вынуждены были выселиться из края. С этой целью должно быть прежде всего воспрещено (и твердо проведено в жизнь это запрещение) лицам неправославного вероисповедания не только приобретение, но и арендование земель в крае, а также управление имениями".
Здесь уж, очевидно, дело идет не о том "православии", которое (по словам профессора Бестужева-Рюмина) в силу присущей ему веротерпимости "не только не может служить к разобщению между отдельными славянскими племенами, но даже облегчит их объединение". Наши сокрушительные патриоты также стоят за объединение, но лишь в тамерлановском смысле... Нет на всем огромном протяжении Российской империи такой религиозной и национальной разновидности, которая не подлежала бы искоренению во имя тех самых высоких начал нашей веры и народности, на которые указывают ораторы Славянского общества".
Владимир Соловьев, разумеется, хорошо понимал разницу и отличие между "примирительным патриотизмом" петербургских ораторов Славянского общества (Бестужев-Рюмин) и крайним, по выражению Соловьева, "истребительным патриотизмом" московских публицистов, эпигонов М.Н. Каткова (Тихомиров и Грингмут). И те и другие провозгласили свои притязания на православие, истинный патриотизм и единомыслие с русским народом, но взгляды их оказались диаметрально противоположными. И те и другие "вдохновляющим началом своего патриотизма признают "православие", которое, по словам Соловьева, "таким образом, является каким-то двуликим Янусом или скорее сфинксом с женским лицом и звериными когтями".
Такая резкая постановка вопроса и его заострение дают Соловьеву возможность как публицисту задаться вопросом в чисто риторической форме: что же из этих двух - существенно и что - случайно; что должно исчезнуть и что останется: звериные когти или женское лицо? По мнению Соловьева, этот вопрос имеет колоссальное значение для русского национального самосознания, от решения его в ту или иную сторону зависит все наше культурно-историческое будущее.
"Несмотря на принципиальную противоположность наших двух национализмов, человеческого и звериного, практически различие между ними всегда как-то стирается, и притом всегда в пользу второго. Как только дело из области отвлеченных формул и определений переносится на жизненную, конкретную почву и какой-нибудь определенный вопрос ставится ребром, так сейчас же человеческое лицо нашей национальной идеи начинает бледнеть, блекнуть, черты его сливаются во что-то бесформенное и туманное, и наконец оно бесследно исчезает, а от нашего сфинкса остаются одни совсем не загадочные звериные когти".
Причем поглощение человеческого образа звериным происходит и внутри самих представителей славянофильского лагеря, которые сознательно или бессознательно скатываются на позиции элементарного шовинизма.
"Исторический сфинкс" Соловьева - это резкое выступление против патриотов всех мастей и оттенков, которые стремятся скрыть антихристианскую сущность своей проповеди, своих стремлений и приемов, и здесь Соловьев не делает между ними никакой разницы и не щадит даже своих бывших друзей и единомышленников. Среди них не только Бестужев-Рюмин, но и Достоевский, не только Катков, но и Страхов, Филиппов, Киреев и другие, которые сыграли в первый период жизни молодого Соловьева громадную роль, помогли ему занять подобающее место в высших кругах тогдашнего общества.
Особое негодование вызывает у Соловьева известное двуличие просвещенных представителей славянофильского лагеря, рассуждающих об открытости русского православия, его терпимости ко всем религиям и национальным группам населения империи. А в это самое время в стране угнетались не только религиозные меньшинства и инородцы, но и значительная часть русского народа - старообрядцы, исповедовавшие древлеправославное благочестие дониконовской Руси. Не это ли побудило Соловьева говорить о "двоедушии" Бестужева-Рюмина, а вместе с ним и других некогда единомысленных с ним и достаточно симпатичных ему людей?
За недостатком документальных материалов о последнем этапе взаимоотношений Соловьева с Бестужевым-Рюминым попробуем применить метод экспликации и приведем воспоминания Соловьева о другом, не менее крупном и ярком представителе позднего славянофильства и русского государственничества. Речь идет о Михаиле Никифоровиче Каткове (1818-1887) - публицисте, общественном деятеле, издателе журнала "Русский вестник" и газеты "Московские ведомости".
"В 1881 году мне пришлось невольно причинить своему доброжелателю сильное огорчение. В конце марта этого года я читал публичную лекцию против смертной казни... Вместе с апокрифическими записями этой речи стали ходить о ней в Петербурге и тем более в Москве самые фантастические рассказы, отголоски которых дошли до заграничных газет. Через несколько дней получаю тревожное письмо от Любимова (профессора Московского университета - М.С.): "Объясните, ради Бога, что случилось, что такое вы наговорили. Здесь ходят невероятные слухи. Михаил Никифорович, который вас так всегда любил, глубоко огорчен и со слезами говорил мне, что ваша речь - оскорбление народного чувства, дерзкий вызов целому обществу..."
Конечно, говоря свою речь, я менее всего думал о той посторонней точке зрения, с которой Катков взглянул на это дело. При свидании он не заговаривал об этом происшествии, а я не находил полезным и приличным поднимать спор против старика. Таким образом, наши добрые отношения продолжались еще некоторое время. Но уже выяснилось принципиальное несогласие, при котором дальнейшая практическая солидарность становилась невозможною".
Расставаясь с лагерем консерваторов, порывая с прежними друзьями и покровителями, Владимир Соловьев все более оформлялся как общественный деятель либерального толка. Порвав с правоконсервативными изданиями ("Московскими ведомостями", "Русским вестником", "Гражданином" и др.), он связал свою дальнейшую жизнь с кругом авторов и сотрудников журнала "Вестник Европы", все более становясь критиком государственно-общественного и церковного строя императорской России, т.е. одним из первых российских инакомыслящих. Оставил ли этот разрыв горечь в его душе? Несомненно, но этот идейный конфликт не перешел в личную вражду, не был отягощен, как это часто бывает, желанием мести. Свидетельством тому являются слова Соловьева о своих бывших друзьях, ставших впоследствии непримиримыми противниками, написанные им за три года до смерти:
"Христианская религия несовместима <...> с тем культом народности, который исповедовали славянофилы и Достоевский, но знаю, что они были людьми искренне верующими, что они не видели противоречия в своих убеждениях и по неведению хотели служить двум господам <...>".
Доклад прочитан на Международной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения Владимира Соловьева (23-27 сентября 2003 г., Москва).
Дарья Гармоненко 
