Лев Гудков: «Молодым в стране не хватает воздуха»

Непонимание настоящего приводит к страху перед будущим. Фото Fotolia/PhotoXPress.ru

В начале февраля в Москве состоялась ежегодная конференция Левада-Центра, на которой обсуждались основные события и тенденции в общественном мнении России в 2015 году. Социологические опросы после резкого патриотического подъема весной 2014 года зафиксировали к концу 2015 года снижение социального оптимизма и всех социальных показателей, включая и доверие граждан ко всем институтам власти, кроме президента. А отказ от демократического пути развития на протяжении второго десятилетия XXI века привел к тому, что в России оказалось «потерянным» целое поколение. О том, что именно социологи вкладывают в определение потерянности и какие последствия это может иметь для будущего страны, ответственный редактор «НГ-политики» Роза ЦВЕТКОВА попросила объяснить директора Левада-Центра доктора философских наук Льва ГУДКОВА.

– Лев Дмитриевич, в известной сказке Евгения Шварца о потерянном времени все, к счастью, заканчивается хорошо – всего четыре юных лентяя осознали, как бездарно обходились со временем, и сумели вернуть себе прежний облик и возможности. А в вашем докладе утверждается, что речь идет о потере целого поколения, и в отличие от сказки Шварца мы пока не знаем, чем это грозит нам в будущем...

– Чем грозит, это более-менее понятно: страна не будет развиваться, не будет ресурсов ни интеллектуальных, ни моральных для преобразования и движения к лучшему будущему, исчезнет само представление о будущем. Хотя оно уже пропало, представление о будущем, если сказать точнее. А соответственно нет мотивации к трансформации, стремления или желания лучшей жизни. Это чрезвычайно важно, ведь само по себе такое состояние не случайно и не может быть объяснено только одной причиной.

На поверхности это, конечно, результат неоконсервативной, или даже фундаменталистской, политики, традиционалистская риторика властей, которые заинтересованы в сохранении и обеспечении своей власти на весь мыслимый срок и соответственно подавляли интеллектуальное, моральное движение в обществе, то есть любые дискуссии о целях развития и средствах их достижения, общественной цене тех или иных политических проектов, ценностях и проблемах общества. Они подавлялись под флагом борьбы с экстремизмом, с «пятой колонной», и достигалось это установлением очень жесткой цензуры, прежде всего на телевидении. А как мы знаем, это главный инструмент для формирования общественного мнения.

Поэтому прекращение публичных дискуссий повлекло за собой подавление понимания людей о том, что происходит, в каком состоянии общество. И сегодня можно утверждать, что большинство людей внутренне ощущают ступор: куда идти и что с нами? Сам по себе взрыв патриотизма, поднятый пропагандой, и его манипулятивная роль заключалась в том, чтобы дискредитировать либеральные ценности, тот самый потенциал осмысления в обществе, критики действий властей. Критику надо понимать не в смысле поношения власти, а как анализ настоящего положения дел, включая необходимость навязать власти ответственность за последствия от тех или иных принимаемых ею решений.

Но эта мобилизационная антизападная риторика, навязанная обществу, перевод стрелок на внешних «врагов», мифологию вечного противостояния России и Запада, сняли с повестки дня вопрос об ответственности власти перед обществом, канализировав все накопленное ранее социальное раздражение и недовольство на другие объекты, избранные госпропагандой. Понятно, что в обществе очень широко распространены представления, что власть коррумпирована, эгоистична и недобросовестна, распространенность таких крайне негативных оценок много лет держится на уровне 40–45%, как мы фиксируем в ходе социологических опросов. Но теперь внимание общества отвлечено в сторону других объектов. Сам по себе эффект и эйфория от Крыма были не слишком долгими (хотя и более длительными, чем я предполагал вначале): уже со второй половины прошлого года обострение экономического кризиса и заметное снижение жизненного уровня населения переключили внимание людей на более приземленные вещи: рост цен, сокращение потребления, необходимость экономии и самоограничения во многих отношениях – от лишнего обращения к врачу и до отказа от давно назревшего ремонта квартиры или замены старого холодильника новым.

– По принципу, да, мы признаем, что у нас много бед и проблем, но если б не внешние враги, которые мешают нам хорошо жить, то мы действительно замечательно зажили бы?

Данные предоставлены аналитическим центром Юрия Левады (Левада-Центром)

– Да, и первый симптом деградации общества – его неспособность к пониманию: можно действительно говорить о сильном сужении проблемного поля, публицистического пространства для осознания происходящего и критики действий собственной власти. Как сегодня люди объясняют себе причины нынешнего кризиса? Называют в первую очередь как бы ни от кого не зависящие вещи – падение цен на нефть, затем – антироссийские силы или заговор против России, враждебная деятельность США и их приспешников, западные санкции (без всякой отсылки или объяснения того, а почему они, собственно, были введены?) и т.п. Мало кто в состоянии указать на проводившуюся экономическую политику российского руководства. И никто не осознает, что сегодняшний кризис означает конец той социально-политической модели – государства, распределяющего нефтегазовую ренту, на которой держался нынешний авторитаризм. Почему-то положение в других странах, включая и многие сырьевые экономики (например, Норвегии, Канады), не так драматично, как у нас (если забыть о схожих режимах, например, о Венесуэле).

Взрыв патриотизма, или постимперского национализма, появление устойчивой фигуры врага, которая все время смещается – то в сторону Украины, то потом переносится на Запад, на ИГ, на Турцию, и т.д., – это не спонтанный процесс, а направленное воздействие на общественное мнение, технология мобилизации массовой поддержки. Можно ожидать появление новых фигур врагов, против которых будет направлен народный гнев, на которые будет успешно канализирована или спроецирована враждебность, и тем самым в очередной раз достигнута цель консолидации общества вокруг власти. Правда, всякий раз это будет все более слабый ответ на угрозы.

Этот процесс негативной консолидации вопреки поверхностной логике, когда люди, в принципе властью недовольные, тем не менее демонстрируют одобрение ее действий, стал неожиданным для оппозиции, для более критически настроенной части общества: как такое возможно? А средств для объяснения и понимания у наших демократов не оказалось, и возник эффект, который я называю кризисом реальности: недоверие к социологии, к статистике, вообще к каким-то научным данным. Это состояние дезориентированности оборачивается тотальным недоверием, асоциальностью, или иначе – доверием только к самим себе. По-другому это называется – низкий уровень социального капитала, что присуще странам с высоким уровнем насилия. Часто приходится слышать от политиков: «Я доверяю только тем источникам информации, которые согласуются с моим мнением». Но то же самое говорят и самые обычные люди – наши респонденты на фокус-группах, то есть наша «элита» и наши низы думают одинаково, точнее – одинаково примитивно, поскольку отсутствие доверия в обществе и к тем, и к другим, и к третьим – это признак незначимости авторитетов, состояние дискредитации любых институтов – финансово-кредитных, политических, моральных, научных, медийных, падение уважения к учителям, врачам, военным, священникам, а не только лишь к депутатам, чиновникам или олигархам. А если нет специализированных групп или инстанций, которые могли бы ставить диагноз, проводить анализ ситуации, то тогда мы остаемся с суждением на уровне самых банальных оценок происходящего, а значит, оказываемся в замкнутом круге собственных представлений и обоснований, компенсируемых иллюзиями, ростом иррациональных надежд (на лидера, на скорое окончание кризиса, на смену режима, на победу на выборах, на выигрыш в лотерею). За этой второй причиной деградации общественного сознания стоят, как мне кажется, гораздо более сложные проблемы, связанные уже не только с нынешним взрывом патриотизма, мобилизации, пропаганды, но и гораздо с более длительными циклами.

– Утрата надежд, которые всегда стимулируют движение вперед?

– Я в данном случае говорю не об этих надеждах, не о тех, которые связаны с энергией достижения, с воображением, порождающих идеальную  работу ради будущего. Помните, у Мартина Лютера Кинга было: «…у меня есть мечта». Речь скорее о других: о маниловских мечтаниях, наркотических надеждах слабого Я, иллюзиях, dreams, как у Шекспира: «Мы созданы из вещества того же, что наши сны, и сном окружена вся наша маленькая жизнь». Ослабли или даже исчезли инструменты понимания настоящего, а отсюда – нет и позитивного образа будущего, которое рождается как реалистическая проекция ваших или наших возможностей. Напротив, компенсаторные или инфантильные мечтания – это индикатор утраты самой идеи о том, что общество можно изменить, что оно способно к трансформации – другому состоянию, более открытому, свободному, демократичному и прочее. Отсюда – и перенос ответственности на «вождя», спасителя, сильную руку. Утрачено вот это сознание, стремление к изменению, к свободе, что мотивировали людей 20 лет назад или во время перестройки, – уверенность в том, что страна может перейти от советской системы – репрессивной, жесткой, от дефицитарной экономики – к более свободной и справедливой системе, где люди защищены правовыми институтами, где вклад человека оценивается более справедливо, потому что люди включены в рыночную экономику и в меньшей степени зависят от коррумпированной и циничной власти, а их жизненный успех связан только с собственными усилиями.

Это говорит о том, что кризис доверия совпал с концом этой самой идейной платформы, программы, которая двигала и воодушевляла людей во всей восточной Европе. Это важная вещь, что сегодня в России об этом не думают и не верят в такую возможность и не видят тех сил, которые могли бы продолжать это эволюционное движение к более справедливому и открытому обществу. Такого рода иллюзии еще сохранились в старших возрастных группах, которые, собственно, и выходили на митинги протеста, а среди молодежи этого стремления уже просто нет – почему мы и говорим о потерянном поколении. Молодежь полностью сформировалась под воздействием путинской системы воспитания и пропаганды, она воспринимает сегодняшнее состояние российской жизни как вполне благополучное, ей кажется, что у нее есть то, чего она хочет, – возможности потреблять, развлекаться, сидеть в чатах. Сегодняшняя молодежь отличается в целом невысокими запросами, в основном прагматическими, – хочет большую зарплату, быструю карьеру, ориентирована на определенный уровень потребления.

Данные предоставлены аналитическим центром Юрия Левады (Левада-Центром)

– Мы становимся обществом потребления? Но ведь и развитые страны тоже проходили через это?

– Это именно общество потребления! Да! Но западное общество потребления возникло в ситуации демократии, рыночной экономики, личной свободы, выбора и определенных моральных ценностей – достойной платы за труд, социальной защиты, контроля над властью, честности, участия и ответственности в политике – там было много того, что обуславливало движение к лучшему обществу. У нас же молодежь ориентирована на высокий уровень потребления вне зависимости от того, как это происходит и какими средствами обеспечивается.

А то, что это все обеспечивается близостью к власти, коррупцией и каналами распределения от нефтяной ренты посредством государства, молодых людей очень мало заботит, хотя для них очевидна сомнительность любого такого экономического благосостояния. Мысль, что лучше живет тот, кто во власти, кто пользуется инсайдерской информацией, кто включен в сомнительные отношения бизнеса и власти, кто сросся с властью, широко распространена в общественном мнении, тем более что это почти ежедневно подтверждается скандальными разоблачениями коррупции в высших или средних кругах власти. В массе это порождает убежденность в нелегитимности чиновничьей или депутатской собственности, но боюсь, что такого рода возмущения в большой степени вызваны завистью к тем, кто удачливее, кто лучше устроился в этой жизни, чем, собственно, моральными резонами. По нашим опросам видно, что большинство людей уверено – окажись они на месте чиновников или депутатов, они вели бы себя аналогичным образом. Поэтому успех или ориентация на благосостояние, на высокое потребление сопровождается цинизмом: достичь благосостояния хотелось бы любой ценой, вне зависимости от средств достижения, и это ведет, конечно, не просто к морализму, но и к разложению общества.

Потому что одновременно с этим обесцениваются действительно серьезные достижения в таких областях, где невозможна симуляция нового: в науке, инновационном бизнесе, даже – в настоящей открытой политике или открытой общественной деятельности или других сферах, которые, вообще говоря, необязательно должны быть мотивированы потребительскими интересами. Например, работа врача или учителя, ученого явно обесценена, эти занятия молодежью рассматриваются как наименее привлекательные и малозначимые, поскольку оплачиваются достаточно низко. По существу, это означает глубокую перверсию всех ценностей, моральных главным образом, извращенное понимание уважения и общественного статуса, положения в обществе.

Данные предоставлены аналитическим центром Юрия Левады (Левада-Центром)

– Какие же профессии наиболее предпочтительны сегодня для молодых? Что говорят ваши опросы?

– На первом месте, конечно, госслужба, поскольку является прямым доступом к благосостоянию, экономическому процветанию, но вместе с тем то же самое чиновничество и политики оцениваются как наименее порядочный и наиболее аморальный контингент людей.

– Разве здесь нет противоречия: молодые люди оценивают эту профессию негативно, но более всех других к ней стремятся?

– Совершенно точно, так и есть. И это свидетельство разложения и развращения общества. Ведь есть одна очень важная вещь, которая определяет общественный климат, в том числе и доверие: идея общего блага и человеческого достоинства связана с общественным признанием. Это то, на чем держатся западные демократии. Поэтому они самым тщательным образом следят за качеством людей во власти, контролируют власть, поведение, слова, доходы и расходы чиновничества и прочее. Самый высокий уровень институционального и межличностного доверия – в скандинавских странах, там, где высокий уровень распределения сочетается с высоким уровнем общественного контроля над властью, там самый низкий в мире уровень коррупции и самый высокий уровень общественного согласия, альтруизма, благотворительности, участия в политике и общественной жизни. Как раз там ситуация – полярная по отношению к нам. Российская власть, жестко подавляя или дискредитируя оппонентов и критиков, вводя цензуру в СМИ, в Интернете, тем самым разрывает систему межгрупповых коммуникаций, возможности дискуссии в обществе, стерилизуя общественное пространство до состояния чистого социального идиотизма.

– Мы говорим о потерянном поколении вследствие сильного прессинга властных механизмов над общественным сознанием. Но разве не все последнее столетие власть последовательно боролась с инакомыслием в нашей стране? Почему именно сегодня это произошло так быстро и стало так критично? Ведь еще в начале 90-х было устремление в будущее, и все мы верили, что это будет?

– Энтузиазм в начале 90-х действительно был. Но разложение в дальнейшем – это был не столь быстрый процесс. Последние 15 лет с точки зрения социологии и есть цикл репродукции, смены поколений. За вычетом из 25 лет (а демографы так определяют поколение) 10 лет младшего школьного и детсадовского возраста – это как раз и будет время формирования взрослого человека. Поэтому за время путинского правления действительно сформировалось целое новое поколение. Это примерно те, кто родился буквально в конце перестроечного времени, кто застал очень тяжелые годы существования своих родителей. И теперь молодые люди крайне негативно оценивают и боятся таких полуголодных условий жизни, поэтому они очень высоко ценят экономические блага. В определенном смысле это поколение, которое восприняло и воспроизводит подсознательный страх своих родителей оказаться в нищете или вернуться в советское время дефицитарного общества.

– А сейчас получилось так, что сначала россиянам показали картинку прекрасной жизни западной, а потом эту картинку затемнили, заретушировали?

– С одной стороны, вошла в жизнь российская массовая культура со своими стандартами, представлениями о том, что такое хорошая и достойная жизнь. Она была принята с большим энтузиазмом, как некоторые новые стандарты жизни, как сфера свободы (на фоне идеологического нудежа советского агитпропа), но одновременно массовая культура вытеснила уважение, почитание тех групп – носителей культуры, которые отличаются действительно высокой квалификацией, достижениями. С другой стороны, массовая культура, разрушив советскую уравниловку и идеологическое принуждение, вытеснила тех, кого можно было бы назвать настоящей элитой – в науке, искусстве, преподавании, медицине и других сферах. И заменила это нормами потребительской культуры. То есть в обществе стал цениться тот, кто лучше живет – вне зависимости от источников этого благополучия. А это очень важно: социальный порядок тогда воспринимается как справедливый, если социальные позиции, занимаемые человеком, общество расценивает как заслуженные. У нас этого нет. И это обстоятельство перевернуло действительно все ценности и приоритеты молодых. Массовая потребительская культура лишена исторического измерения, она руководствуется принципами «здесь и сейчас», что для молодых означало катастрофическое сужение и временных, и культурных горизонтов, примитивизацию сознания. Любой университетский преподаватель вам скажет, что культурный или исторический багаж современных студентов чудовищно убогий (отчасти это объясняется катастрофическим провалом в 1980-х – начале 2000-х школьного образования в этих областях, но это внешние причины). Правда, подобная ограниченность сочетается с тем, что нынешняя молодежь обладает такими инструментальными навыками (знанием языков, компьютера и т.п.), которыми до них не обладало ни одно другое поколение. Отсюда – ограниченные в экзистенциальном плане запросы и крайнее довольство собой, положением дел в стране, что делает настоящее поколение стерильным. С некоторой осторожностью я бы предположил, что изменения возможны в следующем цикле: дети нынешних молодых людей, отталкиваясь от своих родителей, будут уже другими – большими идеалистами, альтруистами, людьми общественно мотивированными.

– А сама молодежь видит перспективы для себя здесь, в России?

Данные предоставлены аналитическим центром Юрия Левады (Левада-Центром)

– В целом да. Она вполне оптимистично настроена и очень позитивно воспринимает жизнь. Пока. Но есть небольшая часть (процентов 15 от всей возрастной когорты), лучше образованная, потенциально самая продуктивная, поскольку эти молодые люди воспитывались в семьях с большим культурным капиталом, чувствует себя довольно некомфортно в стране, им не хватает воздуха. Многие из них (самые одаренные) будут уезжать. И поэтому многие специалисты говорят о крайне пессимистических перспективах страны, неизбежности ее деградации и превращения в третьестепенную региональную державу. Страна проиграла шансы, которыми могла воспользоваться, чтобы превратиться в успешную страну.

– Мы почему-то согласились снова быть несвободными…

– Отчасти это наследие советской системы – страха, репрессий, устрашения. Нежелание людей высовываться, жить только своей частной жизнью. Более глубокие причины лежат в крайне низкой ценности человеческой жизни, советский человек не обладал чувством собственного достоинства. Это не психологическая характеристика, а социальная. Это хорошо заметно и в постсоветских среднеазиатских республиках, где наличествуют еще более жесткие авторитарные режимы. Но то же сегодня и в России: дефицит самоуважения компенсируется коллективным переживанием патриотической гордости.

– Получается, мы все это унаследовали почти на генетическом уровне?

– Это инерция институтов, не генов, она очень длительная. Без понимания интересов людей, которые поддерживают эти институты, мало что можно изменить.

– И что же, у нас нет вариантов развития?

– Варианты есть. Надо понять, где мы находимся. Пока общее состояние в стране, как его назвал Михаил Зыгарь, – нахождение в зале ожидания. Чего-то люди ждут, но сформулировать, чего, не могут. То ли боятся катастрофы, то ли ждут выхода из кризиса – это иррациональные ожидания, отражающие социальную, политическую и интеллектуальную беспомощность.

– Речь идет о некой общественной депрессии?

– Совершенно точно. Вот с этого и начинать надо.

– Диагноз понятен, как лечить-то?

– Путь один: восстанавливать межгрупповые и общественные связи, последовательно разрушаемые нынешней властью путем цензуры, репрессивных законов и полицейской практики, имитациями общества разного рода. Я не верю в то, что откуда-то могут прийти к власти какие-то оппозиционеры, пусть даже либералы, которые лучше знают, как надо все устроить. Никакая «модернизация сверху» или «демократизация сверху» уже невозможна. Надо расширять пространство многообразия в обществе, заново воссоздавать структуры межгрупповых коммуникаций, открывать возможности для дискуссий, самоорганизации, осознания значимости своих частных и групповых интересов и их защиты. Это медленный процесс, но, как мне кажется, единственно реальный путь изменений.

– И для этого нужно публично осознать, что многое пошло не так, как ожидалось, необходимо признать ошибки, совершенные в том числе и теми, от кого зависело принятие окончательных решений. Ваш Центр может дать процентный прогноз в пользу такого политического раскаяния власти?

– Я думаю, вероятность такого исхода – примерно 0,5%. Но… Мне очень нравится выражение Сенеки: «И после плохого урожая надо сеять».