Что означает операция в Сирии для российской политики

Немного беременная войной Россия? Фото Reuters

Удары российской авиации в Сирии продолжаются чуть больше месяца – слишком малый срок, чтобы делать какие-либо фундаментальные выводы, но уже достаточный, чтобы обозначить некоторые политические грани этого конфликта.

Комплекс Демиурга

В официальной трактовке российские действия в Сирии – это превентивный удар по запрещенному в России «Исламскому государству» (ИГ) и другим террористическим группировкам, несущим угрозу России. Далее в официальном изложении следует тезис о поддержке сирийского президента Башара Асада как единственной силы, имеющей легитимное право, готовность и при этом физическую способность бороться с ИГ «на земле».

Официальная версия, по-видимому, меняет местами настоящие приоритеты: главной целью скорее можно считать поддержку Асада, а уже вторичной – борьбу с джихадистами. И, кстати, не только с ними, но и, видимо, со всеми подряд, кто Асаду противостоит. Во всяком случае, замечания официальных лиц о том, есть ли вообще в Сирии умеренная оппозиция, звучат весьма откровенно и куда красноречивей адресованных России западных обвинений в политической неразборчивости при выборе целей для бомбежек.

Другими словами, геополитическая логика все-таки преобладает над логикой безопасности. Кроме того, она, по-видимому, имеет определенную гибкость. Есть понимание, что персонально за Асада мы не держимся и что итогом нашего «сирийского похода» должен быть политический процесс, в результате которого Асад все-таки уйдет (впрочем, непонятно когда). Зато он останется жив, Россия покажет, что не бросает союзников, а в той хотя бы относительно мирной политической системе, которая со временем сложится в стране (опять же непонятно как), российское влияние останется очень весомым.

Данные рассуждения все же неполны, поскольку оставляют за скобками важный психологический момент: еще пару лет назад подобная операция казалась вообще немыслимой. Кремль, конечно, поддерживал Асада и дипломатически, и гуманитарно, и пропагандой, и оружием, но никому и в голову не приходило отправить ему в поддержку боевую авиацию. Когда Россия вообще в последние десятилетия проводила военные операции в дальнем зарубежье, да еще так, как сейчас, когда поставила почти весь мир просто перед фактом? Вспоминается лишь поначалу эффектная, но в итоге неудачная попытка закрепиться в Косово. А еще на память приходит сворачивание военных баз на Кубе и во Вьетнаме 10 лет назад – как символ того, что военных амбиций далеко за пределами собственных границ у России нет. С тех пор мы как-то больше концентрировались на ближнем зарубежье.

За последние пару лет ситуация поменялась кардинально. Крым, Донбасс – на фоне продемонстрированной Кремлем способности добиваться своего, идя на огромные риски, развитие сирийского сюжета вызывает не шоковую, а скорее настороженно-понимающую реакцию – «ну а почему бы и нет?» Получилось в Украине – получится и в Сирии. Мечта о многополярном мире становится явью. Правда, с другой стороны, у кремлевских обитателей столь же явно начинают проявляться чувства «вершителей судеб» и «творцов истории». Теперь – не только внутри и вблизи России, но и в мировом масштабе. Комплекс Демиурга? Возможно.

Владимиру Путину, конечно, очень повезло в каком-то смысле с Бараком Обамой. Еще в ходе кризиса вокруг сирийского химоружия (август-сентябрь 2013 года) российский президент, кажется, твердо понял про своего американского коллегу одну вещь – он хочет не воевать, а договариваться. А в ходе украинских событий – еще одну: даже будучи, видимо, серьезно задетым, обострять отношения до предела Обама не станет, оставляя дверь полуоткрытой для переговоров.

Обама рисковать не будет – а вот с ним можно рисковать. Это довольно важная деталь, поскольку США могут (пусть и не без вероятного ущерба для себя) существенно осложнить нам жизнь в Сирии. Но в Кремле, судя по всему, уверены, что этого не произойдет. Так что надо ковать железо, пока горячо – ведь Обаме осталось находиться в Белом доме чуть больше года, мало ли каким будет его преемник? При этом о конфронтации с США речи, конечно, не идет – Путин тоже хочет договариваться. Но уже с позиции равного. Многополярный мир – не больше, но и не меньше.

Оптимизм поневоле

Говорить о долгосрочных тенденциях в общественных настроениях, вызванных российскими авиаударами в Сирии, пока преждевременно, однако первая реакция весьма любопытна.

Прежде всего интерес к событиям в Сирии среди россиян несколько вырос. В 2012 году (данные ВЦИОМа) и июне 2013 года (данные Левада-Центра) за событиями в ближневосточной стране пристально следили всего 8% россиян. В последнее время их доля увеличилась до 15% (Левада-Центр) – 22% (ВЦИОМ). Причины роста понятны: это и сам факт вовлечения России в конфликт, и очевидно возросшая насыщенность информационного пространства данной тематикой. Однако раньше-то сирийский сюжет находился на периферии общественного внимания – и, если бы не вмешательство Москвы, оставался бы там и поныне.

Способность Кремля добиваться своего, идя на огромные риски, развитие сирийского сюжета постепенно обретает смыслы именно у тех, кто однозначно поддерживал присоединение Крыма.  Фото Интерпресс/PhotoXPress.ru

Отношение к российским действиям в Сирии изменилось за короткий промежуток времени. Пока военная операция была все более ожидаемым, но еще не свершившимся фактом, преобладали негативные оценки. В сентябре за прямую военную поддержку руководства Сирии (введение войск) высказались всего 14% опрошенных Левада-Центром. Когда операция началась, выяснилось, что россияне все-таки разделяют действия авиации и возможность ввода сухопутных сил. Согласно замерам ВЦИОМа, в октябре помощь Дамаску ударами с воздуха поддержали 40%, а гипотетическую наземную операцию – только 5%. С одной стороны, свою роль сыграла телекартинка, демонстрирующая безопасность бесконтактной войны. С другой – обещания властей о том, что операция пройдет исключительно с применением авиации и вообще долго не продлится. Однако 28% опрошенных Левада-Центром – довольно много – даже после начала авиаударов считают, что России вообще не следует вмешиваться в конфликты типа сирийского.

Отчасти снять страхи населения перед участием наших в чужой войне удалось. Но только отчасти. Несколько увеличился уровень тревоги перед возможностью террористической атаки: опасения стать жертвой теракта высказали 65% опрошенных ВЦИОМом (58% – в сентябре прошлого года). 23% участников того же опроса назвали террористической угрозой ИГ – год назад его вообще не упоминали. Большинство октябрьских респондентов Левада-Центра – 46% – с той или иной степенью уверенности говорят о том, что российское вмешательство в сирийский конфликт может перерасти в «новый Афганистан». В обратном уверены только 38%. При этом, согласно данным ВЦИОМа, остановить исламистов на дальних подступах (прямая отсылка к официальной версии начала операции) считают необходимым 64% россиян. А вот воздержаться от участия в сирийской войне, чтобы не спровоцировать террористов, хотят лишь 29% (при этом сама формулировка вопроса оставляет желать лучшего). Тот же ВЦИОМ рапортует о рекордном количестве респондентов, считающих, что российские власти смогут защитить граждан от террористической угрозы (77%).

Наконец, несколько вырос рейтинг президента Владимира Путина. Наибольшую цифру доверия главе государства показал ВЦИОМ – почти 90%, в сентябре были 86%. Для ВЦИОМа это стало новым рекордом замеров, и новый показатель был прямо увязан социологами с последними событиями в Сирии. Чуть меньший уровень зафиксировал Левада-Центр – 88% в октябре против 84% в сентябре. ФОМ в сентябре сообщал о 81–83-процентной доле оценивающих деятельность Путина одобрительно, а в октябре – уже о 84–85%. Существенно выросла доля тех, кто безусловно доверяет президенту – с 35% 20 сентября до 41–43% в октябре. А в целом уровень доверия – абсолютного и относительного – вырос с 82–83% в сентябре до 85–87% в октябре.

Рост рейтинга Путина примечателен уже в силу распространенности мифа о предельном путинском большинстве, сложившемся в результате украинского сюжета – пресловутых 86%. Потому что слабо представляется человек, который, условно говоря, не поддержал присоединение Крыма, но поддерживает российские авиаудары в Сирии. Выясняется, что у пропутинского большинства есть еще резервы для количественного роста. Еще более примечательно, что растущее доверие президенту действительно трудно объяснить чем-то иным, кроме как одобрением сирийской кампании – и это при довольно сложном отношении к ней населения.

Общая же картина общественной реакции на российское военное вмешательство в сирийский конфликт удивительно противоречива. Общество считает сирийскую войну чужой и опасается рисков вмешательства в нее – терактов, ИГ и «нового Афганистана». И в то же время одобряет отправку российских войск и верит в то, что поступившие таким образом власти способны его защитить от растущих рисков. С одной стороны, определенный парадокс, с другой – а что еще людям остается?

Милитаризация телеэкрана

Опасения россиян объяснимы, но скорее всего несколько преувеличены. Во всяком случае, ввод полноценного экспедиционного корпуса в Сирию – слишком очевидное политическое самоубийство (тем более в предвыборные годы), чтоб хотя бы из-за этого он мог произойти даже в случае, если войска Асада начнут паническое бегство. А террористическая угроза – увы, объективная данность, по-видимому, мало зависящая от того, воюем мы в Сирии или нет.

Впрочем, сирийская операция вызывает немало других вопросов. Вот лишь некоторые из них. Скажем, продолжительность операции. Можно сколь угодно эффективно наносить удары с воздуха, но без адекватных действий на земле они не будут иметь никакого результата. Между тем начавшееся еще 8 октября сирийско-иранское наступление пока достигло весьма локальных успехов. Более того, оно оказалось уязвимым перед контрнаступлением противников Асада. Это ставит под сомнение значительную часть эффекта от российских действий в арабской республике, изначально заявленных как краткосрочные. С ростом продолжительности хода операции сами собой начнут возникать вопросы о ее целесообразности.

Другой пример – экономика конфликта. Пока что она изучена весьма поверхностно. Согласно журналистским исследованиям, Россия тратит на военную операцию от 2,5 млн до 4 млн долл. в сутки. Предположим, операция затянется на год. За это время может набежать 1–1,5 млрд долл. Это не слишком большая, хотя и немалая, сумма в общих масштабах российского бюджета. С другой стороны, в условиях экономического кризиса, а в особенности – планируемых сокращений социальных расходов, эти траты неизбежно будут вызывать растущее недовольство.

Еще один спорный момент – проблема перенасыщенности информационного пространства военными сюжетами. Вот уже полтора года – с некоторыми промежутками – топовые новости так или иначе повествуют о том, как «наши» (донбасские ополченцы, исходя из подачи информации, однозначно «наши») воюют с «не нашими». Эта милитаризация медиаполя, возможно, сейчас как-то подпитывает нашу национальную гордость, но и ненормальность отсутствия позитивных «мирных» новостей все сильнее начинает бросаться в глаза.