Владимир Разуваев
Политология – это не про эпатаж и умные позы, а наука про состояние общества. Фото с сайта www.polit.msu.ru
О российских политологах в последнее время любят судить почему-то по телевизионным ток-шоу. Это когда пожилые и не очень пожилые люди громко кричат друг на друга и постоянно перебивают оппонентов. Я не любитель подобных зрелищ, но, переключая программы, время от времени на них попадаю. Честно говоря, политологов среди ругающихся мужчин и женщин я почти не видел. Впрочем, возможно, что мне попросту не повезло.
Политология вообще-то это наука о политике, а не умение махать руками. Она отражает состояние общества, а потому с учетом специфики нашей страны развивалась она в России очень плохо. Точнее, долгое время почти совсем не развивалась. Я вообще-то считаю единственно оригинальным русским политологическим произведением «Войну и мир» Льва Толстого.
Едва ли кто-нибудь будет сейчас спорить о том, что российская политология ныне находится в жесточайшем кризисе. Я спросил у профессора Василия Зверева о трудностях с современной российской исторической наукой. Мой друг сказал, что наши историки прежде всего не могут справиться с синдромом постмодернизма, дальше назвал еще несколько факторов. Он меня насмешил: российская политология в отличие от историографии пока даже до модернизма добраться не может, какой там постмодернизм…
Вы хотите знать рейтинг цитирования отечественных политологов зарубежными научными журналами? Догадаться легко. Согласно Essential Science Indicators – нулевой уровень. Если обратиться к данным SciValSpotlight – практически нулевой. Политологами СССР и России с 1980 года в мировых научных изданиях публиковалось в среднем 36 статей в год. При цитировании российских работ преимущественное внимание уделяется проблеме элит, терроризму и национализму. Собственно теории политологии в этих исследованиях нет.
Кризис отечественной политической науки складывается из нескольких факторов. Первый состоит в том, что она еще очень молода и реально начала развиваться с начала 1990-х годов.
Второй фактор в том, что у нас по-прежнему очень мало хороших профессионалов в этой сфере. Даже седые профессоры и доктора наук не получили соответствующего систематического образования. В лучшем случае мы были самоучками. Отсюда очень большие проблемы с передачей знаний своим ученикам. А если учесть, что лучшие профессионалы в свое время из-за финансовых соображений предпочли поменять сферу деятельности, то картина получается вполне определенной.
Огромной проблемой в развитии отечественной политологии является третий фактор – уровень оплаты труда. Получившие соответствующее образование бывшие студенты уходят куда угодно, но не в науку. Среди тех ребят, которым я преподавал в конце 1990-х, нет ни одного ученого. Не только их я могу понять, но и своих сверстников. Например, Игоря Бунина, который в свое время ушел в политтехнологи и навсегда остался в этой сфере. Вячеслав Никонов вообще отправился в политику. В разное время я сам занимался GR, PR (в том числе, каюсь, черным), журналистикой, политическим анализом, был и политтехнологом. Везде платили больше, чем в науке (даже в журналистике).
Дело, конечно, не только в размере оплаты труда. Мне довелось в США (и не только там) встречать профессоров, которые принципиально не хотели заниматься ничем, кроме науки. Даже если они были признанными экономистами и могли легко подзаработать на стороне. Для них важнее всего было удовольствие, которое они получали от интеллектуального труда.
У нас, боюсь, средний российский политолог особого удовольствия от работы, как правило, не испытывает – кошмарно низкий уровень зарплаты заставляет его искать приработок где только можно. Что наносит науке жестокий удар: ведь чтобы ею плодотворно заниматься, нужно время хотя бы для того, чтобы просто подумать. Вспомним, например, воспоминания Киссинджера о своей работе в Госдепе. А когда человек после рабочего дня в одном из институтов РАН скачет куда-то, чтобы провести три пары изнуряющих занятий со студентами, у него не остается ни времени, ни сил, ни желания, чтобы творить. Какая там наука – выжить бы в этой жестокой жизни.
Четвертый фактор состоит, на мой взгляд, в крайне низкой интеграции в мировую политологию. Существует зависимость между количеством публикаций в ведущих мировых научных изданиях, уровнем цитирования и грантовой активностью, а также числом чтения лекций в западных университетах. Россия в отношении связей с ведущими политологическими центрами и умением работать по современным научным правилам, в том числе на грантовом направлении, очень отстала. Даже от Китая, который, напомню, стартовал в научной гонке в области политической науки куда позже.
Может быть, еще хуже то, что мы демонстрируем мало желания изменить свое поведение. Тем более теперь, в условиях конфронтации с Западом. Однако результат такой политики ужасен уже сейчас, а будет еще хуже. И не только в политологии. Долгое время мы гордились своей математикой. Сейчас у нее нулевой уровень по системе ESI. У компьютерных наук – тоже, да и не только у них. На мировом уровне находятся только физика и клиническая медицина.
Пятый фактор – очень малое влияние мировой политологии на отечественную. Отчасти это объяснимо. Я помню, как в первой половине 1990-х читал в МГУ теорию классической геополитики группе бывших преподавателей научного коммунизма и истории КПСС. У меня впоследствии было мало более внимательно и заинтересованно слушающей аудитории. Им надо было переучиваться. Но, боюсь, многие из них ограничились в дальнейшем полученными знаниями, тем более что большего от них, как правило, и не требовали.
У нас, к сожалению, недопустимо низкое количество переводов ведущих мировых трудов по политологии. Я до сих пор не могу понять, почему на русском есть все основные работы Збигнева Бжезинского и ни одной – классика мировой политологии Габриэля Алмонда. Один – глыба и в трудах, и (к сожалению, он скончался) в личном общении. Другой – на пару порядков, если не больше, ниже и в том и в другом. Между тем, если учесть низкий уровень знания большинством российских политологов даже одного английского, не говоря уже о нескольких иностранных, отсутствие переводов ведущих авторов мира сказывается на состоянии отечественной науки. Я действительно не понимаю, почему наши студенты могут читать Бжезинского и не знакомиться с работами Алмонда.
Но дело не только в переводах. В 1990-е произошел какой-то слом отношения российских читателей к мировой политологии. Я к тому времени стал заниматься наукой только для собственного удовольствия, но периодически бывал в библиотеке ИНИОН. В середине 1980-х – в читальных залах огромное количество посетителей. Страшно сказать: очереди стояли на вход в общий зал. Через 10 лет читателей стало в разы меньше. Еще через 10 лет все стало еще хуже. Ситуация с читателями сейчас, после пожара в институте, вообще нулевая. И это касается шестого фактора. Есть общая проблема всей бывшей и нынешней отечественной науки: хочешь быть академиком – становись директором института. Это мой покойный учитель, выдающийся египтолог Михаил Коростовцев, стал членом академии, будучи на посту всего лишь заведующего отделом и минуя промежуточную ступень член-корра. А так все забюрократизировано.
Седьмой фактор тоже очень специфический. Насколько я слышал, есть большая проблема с публикациями молодых специалистов. Поскольку двое из моих детей собираются в ближайшее время защищать кандидатские, мне это близко. Говорят – еще раз скажу, что говорят, – публикации статей, которые признает ВАК, сейчас платные. Если это правда, то опять же возвращаемся к финансовому фактору в жизни политолога, который и так получает гроши за свою работу.
Другое дело то, что я знаю на собственном опыте. Для защиты докторской необходимо иметь монографию. Я доктор политических наук уже больше 20 лет. Мне нет нужды платить за свою очередную книгу. Но опубликовать ее за счет издательства (о гонораре давайте забудем, мы не во Франции) практически невозможно.
Можно понять и издателей. Петр Соснов («Университетская книга») считает, что многое упирается в то, что научная книга – товар. В этом своем качестве она потеряла свое основное свойство – ликвидность, если говорить о рентабельности. Сегодня на ликвидное продвижение сторонними силами рассчитывать уже не приходится. «Себестоимость велика, по стране книги не распределить, макет делается очень долго, если он качественный».
Восьмой фактор – востребованность новых политологов, желающих оставаться в своей профессии. Давайте честно: сейчас они никому не нужны. В одних случаях ставки занимают люди даже старше меня по возрасту, в других – непонятно кто. Есть интересные и позитивные случаи вроде факультета национальной экономики РАНХиГС, где сознательно не боятся экспериментов, но они очень редки.
Как вы уже поняли, эти заметки очень субъективны. Да, можно было бы обратиться к цифири и попытаться что-то доказать. Можно было бы раскритиковать концепцию реформы РАН, но мне этого не хочется. Слухи о распиле государственных денег в академических институтах и вузах? Знаком с ними, но у меня нет ни одного реального подтверждения их подлинности. И так далее по списку.
Я все это к тому, что когда вы видите под подписью – «политолог», подумайте, получил ли этот автор хотя бы соответствующее образование. Не хочу никого обижать, но в подавляющем большинстве случаев он попросту присвоил себе это гордое звание. Что, конечно же, не красит нашу профессию. Слишком много халтурщиков.
А вообще-то политология как мало какая другая наука отражает состояние дел в обществе. Выводы здесь очевидны. В России сегодня она, как мне кажется, очень точная наука – набор субъективизма. В том числе в таком ее ответвлении, как исследования международных отношений. Допустим, проблема Крыма. Я лично – полностью «за». У меня есть аргументы – геополитические, исторические и культурные. В том числе личные: мой дед в 1944 году брал Симферополь. Но давайте опять же честно: я нигде не читал обоснованных аргументов против этой акции. И мне это не нравится.
Дарья Гармоненко 