Россия сегодня живет в безвременье

Русскому человеку всегда свойственно жить как бы вне социального времени. Фото Reuters

Что сегодня, кроме Украины, волнует россиян, с какими чувствами и надеждами они смотрят в будущее страны и что думают о ее прошлом и настоящем – все оттенки социоощущений российских граждан в беседе с ответственным редактором «НГ-политики» Розой ЦВЕТКОВОЙ постаралась показать завотделом социально-политических исследований Левада-Центра Наталия ЗОРКАЯ.

– Наталия Андреевна, наверное, уместно сравнить жизнь страны с жизнью отдельно взятого человека, который, рождаясь, начинает постепенно познавать мир. И в разные периоды своего бытия он по-разному воспринимает и реагирует на окружающую его действительность. Детям, к примеру, свойственно бесстрашие в поступках, правда, до тех пор пока взрослые не начинают их запугивать: не упади, не обожгись, не ходи. Дальше наступает период осмысления – кто я в этом мире, как бы так побыстрее стать взрослым, чтобы самому решать, как и когда поступить и т.д. Вот если воспользоваться этой аналогией, то в каком именно возрасте, на ваш взгляд, сегодня находится Россия?

– Если следовать этим сравнениям дальше, то, как правило, ребенок далеко в будущее не загадывает и каких-то грандиозно-конкретных планов не строит. Это, конечно же, свойственно людям в более зрелом возрасте. Весной прошлого года в очередном опросе Левада-Центр задавал нашим взрослым респондентам такие вопросы: с какими чувствами они смотрят в свое собственное будущее и в будущее России?

И ответы на эти, казалось бы, разноуровневые вопросы практически совпали: подавляющее большинство респондентов, 59%, сказали, что смотрят в свое будущее и будущее страны с беспокойством, опасениями, тревогами. Это говорит и о большой зависимости от государства, и о хроническом недовольстве большей части людей своим настоящим, за что ответственность в их глазах несет государство, и об очень размытых, неопределенных представлениях о своем будущем. У значительной части россиян, по данным наших опросов, нет ясного представления, куда вообще движется наша страна, а до начала украинских событий от двух пятых до половины опрошенных считали, что страна движется по неверному пути.

– Такие страхи о будущем – разве это не присуще взрослым людям вообще, вне зависимости от политической действительности?

– И да и нет. Представление о будущем у нашего общества в целом измеряется очень короткими сроками. Большинство населения, но особенно – старшего возраста, у которых жизненный ресурс в принципе меньше, – живут больше настоящим и с трудом могут планировать свою жизнь на многие годы, поскольку многие живут в ощущении зависимости от внешних институтов и невозможности на них повлиять. Около 80% людей считают, что они могут повлиять только на жизнь своей семьи и отвечать за нее, все же остальное – собственная работа, работа школ, больниц, госучреждений, тем более политика государства – воспринимается ими как слабо или практически неконтролируемая сфера, на которую они никак не могут повлиять. Но за которую они и не отвечают.

Мы много лет задавали вопрос о том, на сколько лет вперед человек планирует свое будущее, начиная с 1990 года, то есть уже более 20 лет, и на протяжении всего этого времени фиксируем, что людям несвойственно думать (или они не способны думать) о сколько-нибудь долгосрочном будущем. Правда, если взять 1990–1991 годы, то мы все помним, что тогда была ситуация турбулентная, переломная для страны. И можно понять, почему более 60% респондентов в эти оба года говорили о том, что они не знают даже, что с ними будет в ближайшие месяцы, что уж говорить о каком-то далеком будущем. В те годы на много лет вперед строили планы лишь 1–2% опрошенных, а на ближайшие год-два – 14%, то есть очень маленькая часть наших респондентов.

Потом мы задавали этот вопрос уже в начале 2000-х, с которых в России стала присутствовать некоторая стабильность. Как известно, уже стали выплачивать зарплату, пошло некое выравнивание между потребностями и потреблением, и главное – произошла адаптация, привыкание к происходящему. Ну и, конечно, приход такой фигуры, как Путин, в 1999-м, сопровождавшийся в том числе и войной на Кавказе, а для нашего общества такая ситуация – военная, она всегда действует мобилизующе, тогда подскочили все надежды на улучшение – и настоящего, и будущего.

– Как военные действия, к которым страна каким-то образом имеет отношение, могут повлиять на уверенность россиян в стабильности ситуации?

– Взаимосвязь, достаточно сложным образом объясняемая, очевидна. Нашему обществу присуща негативная мобилизация, усиление советских комплексов осажденной крепости, соответственно внешней угрозы, образов внешнего и внутреннего врага неизменно поднимает общий настрой: всплеск надежд, позитивных ожиданий и – поддержку власти. Видимо, только в такой своей воинственной ипостаси (за этим стоит комплекс «великой державы») государство и пробуждает массовые позитивно-воинственные ожидания. Мне кажется, что за этими настроениями стоит своего рода жажда «социального реванша», в том числе – ценой подавления воображаемого противника. Ведь как бы ни рос в нулевые годы уровень относительного благосостояния, все равно на протяжении всех этих лет значительные массы населения испытывали хроническое недовольство и своим положением, и работой государства, включая высшее руководство. Такой воинственно-агрессивный подскок общественных настроений, сопровождающийся резким, почти предельным ростом поддержки первого лица, мы наблюдаем сейчас в связи с украинскими событиями, с присоединением Крыма и российской политикой в отношении Украины. 

То же самое происходило и в 2008 году, когда случился российско-грузинский конфликт, хотя это был кратковременный эффект, который не изменил тренд падения поддержки высшей власти, продлившийся  примерно до зимы 2014 года.

Процесс постепенной пассивной адаптации (приспособления без существенного изменения своей жизни) просматривался на протяжении всех нулевых, шел медленный рост тех, кто говорил, что может планировать свою жизнь ну хотя бы на 5–6 лет вперед, на какой-то определенный цикл. От 6% в 2001-м эта цифра выросла до 15% в 2012-м. Такая слабо представленная рационализация своего будущего как раз и связана с постоянным ощущением нестабильности, незащищенности своей жизни от произвола на всех уровнях жизни общества, в обыденной жизни и, может, особенно важно, очень слабой надеждой на улучшение жизни. Людям среди прочего важна уверенность в том, что цены не будут расти такими темпами, как они растут сейчас, что образование не станет настолько дороже, что гарантировать его детям уже станет невозможно, что система здравоохранения будет работать не хуже по крайней мере, чем она работает сейчас.

Важный показатель для слабой рационализации будущего – это отсутствие у большинства сбережений, только 30% говорит в опросах последнего времени о их наличии, остальные могут рассчитывать только на зарплаты, пенсии и пособия, какие-то подработки. Причем значительная часть этих сбережений – это так называемые деньги на черный день.

В этом контексте тревожного, неуверенного отношения к своему будущему на протяжении многих лет компенсаторным механизмом выступает позитивная мифологизация советского прошлого, массовые ретроориентации, которые активно инструментализировала власть и ее «элиты» по мере утраты демократического вектора развития страны начала 1990-х годов.

– Попытки идеализировать не то, что еще предстоит, а то, что уже было, – это не попахивает неким медицинским диагнозом?

– Подменять представления о прошлом, искажать их, тем самым все больше блокировать реальное, глубокое понимание советского прошлого и его последствий для настоящего, так называемую проработку прошлого, это и означает уничтожение не только настоящего, но и будущего. Невозможно понять настоящее, не разобравшись в том, из чего оно выросло, соответственно – увидеть перспективы его развития. В знаменитой книге Александра и Маргарет Мичерлих «Неспособность скорбеть» (1967), где разбирается с психоаналитических позиций состояние послевоенного немецкого общества, есть термин «дереализация». Он очень подходит для описания массовых умонастроений нашего общества, которое не хочет реально помнить и вспоминать, думать и понимать, что происходит в настоящем, а потому живет как бы вне социального времени, именно поэтому все чаще мы снова слышим слово «застой».

Массовые настроения показывают на протяжении многих лет, что главным для большинства является стабильность. Но если разобраться в этой установке поглубже, то понятным становится, что это своего рода отказ от изменения, а значит, в каком-то смысле и от будущего. Представления о брежневской эпохе как наиболее стабильной и благополучной, выступающей для многих как некий позитивный образец, говорят о том, что в массовом сознании очень глубоко сидит установка на государственные гарантии, на стабильный заработок, который позволяет выстраивать свою жизнь как раз в короткой временной перспективе, и очень слабо развита установка на достижение, на изменение, на рост. Может быть, поскольку именно в нашей стране такое достижительское поведение требует особых усилий и не подкреплено соответствующими ценностями успеха, самосовершенствования, культивирования, соответствующей этикой, большинство предпочитает выбирать привычный путь «стабильности». Но что особенно важно – не получая от этого особого удовлетворения и чаще всего завидуя избравшим более рискованные жизненные стратегии.

Есть еще такой важный признак жизни общества без будущего, как желание эмигрировать из России. Оно остается довольно высоким, хотя и колеблется под воздействием различных факторов. Так, весной 2013 года, когда в образованной, городской части населения усилились настроения безальтернативности сложившейся политической системы, отсутствия перспектив, то есть будущего, доля желающих эмигрировать была более одной пятой всех опрошенных. На протяжении всего постсоветского периода эти настроения характерны для не менее чем одной десятой населения, причем долгие годы, особенно в 1990-е, такие настроения были особенно характерны для жителей городов среднего размера, где жизненные перспективы, и возможности, и ресурсы людей гораздо меньшие.

– Эмиграция как нежелание будущего, как отказ от него в своей родной стране?

– Совершенно верно! Эти настроения уехать – их можно понимать как симптом отказа от реальности, веры в будущее, потому что они не сопровождаются в основной массе никакими конкретными действиями, необходимыми для того, чтобы реально эмигрировать. Если принять за 100% число тех 20% опрошенных, кто хотел бы уехать из России, то из них только 2% предпринимают хоть какие-то шаги, чтобы этот план осуществить.

А это значит, что налицо такое хроническое состояние отношения к не такой жизни, какой она могла ожидаемо быть, но человек все равно продолжает жить в этой жизни, несмотря на всю свою неудовлетворенность. Тут самое время вспомнить о традиционной российской мечтательности, берущей начало с давних времен, с XIX века, наверное. И это, конечно, очень серьезный симптом общественных настроений, особенно когда они имеют место в протосреднем классе – в группе населения, которая могла бы стать в России средним классом, но просто она сейчас слишком малочисленная. Эта часть населения, составляющая 5–7%, по определению не может быть средним классом, но по доходу, по запросам, по жизненным стандартам, по позициям, по артикулированности каких-то своих политических интересов в том числе эту прослойку вполне можно воспринимать как средний класс, но с огромной оговоркой, что за ней не стоит никакая политическая сила, которая бы выражала ее интересы. Нет такой партии просто. И вот в этой среде эмигрантские настроения очень большие.

Особенно это было ощутимо в тот период перед началом протестных движений в 2011 году, вот тогда, весной, еще до выборов, эти настроения безальтернативности развития в России, отсутствия перспектив и будущего тем самым – все это привело к резко возросшему, около 40%  в крупных городах, желанию уехать у людей с высоким доходом, молодых – до 35 лет.

– Сейчас ситуация изменилась? Процент настроенных на эмиграцию уже не так высок?

– В данном контексте важно другое. Это населенческая группа, которая могла бы стать тем самым средним классом и формировать определенное политическое влияние на власть. Но она хотя и несколько разрастается, но все же вымывается, выталкивается из российской жизни. Этот протосредний класс не находит в собственной стране должного признания, чувствует себя незащищенным по всем параметрам – ни в правовом смысле, ни в плане собственности, ни в смысле бизнеса. Живя по каким-то очень нестабильным самоощущениям, такие люди по жизненным стандартам ориентируются, условно говоря, на Европу, но все же живя здесь, то есть фактически во внутренней изоляции. Потому что, не имея фактически никакого политического веса, этот класс все равно вызывает со стороны других групп общества, у которых нет возможностей для достижения такого финансового положения, успехов, скорее зависть, чем уважение. И получается, что это тоже не способствует дифференциации общества, когда происходит замыкание в собственных средах.

И общее стабильное для большинства населения ощущение, что все-таки страна не развивается. Даже сейчас, невзирая на то что мы, согласно данным опросов, фиксируем очень сильный подъем позитивных оценок настоящего и рейтинги власти подскочили сильнейшим образом, все равно на вопрос, что сейчас происходит – рост и развитие, стабилизация или же торможение и застой, только около 15% говорят о развитии и росте, и эти цифры с 2011 года практически не меняются, остальные, по сути, считают, что страна стоит на месте.

– И все же, если допустить, что представления о будущем всегда несколько тревожны, есть ли разница между сегодняшними ощущениями-ожиданиями у россиян и тем, во что они верили 20 лет назад?

– Разница, мне кажется очень большая. Если говорить о начале 90-х, то тогда все-таки общество пребывало в таком эйфорическом состоянии, которое, впрочем, быстро закончилось, но были надежды на очень быстрое улучшение жизни. И они были очень сильно выражены, эти надежды на то, что вот то самое светлое будущее, которое советскому человеку обещали столько лет, оно настанет очень быстро, что перемены будут быстрые, что очень скоро жизнь улучшится и станет такой, как на этом вожделенном Западе. Представления о котором, правда, тоже были достаточно мифологизированы: что там все легко, прекрасно устроено, богато, просто и т.д.

Ощущение люфта в ожидании таких перемен было очень сильным, но все довольно быстро закончилось, потому что сам процесс реформирования был очень сложным и, как Левада его называл, «лавинообразным», в особенности в том, что касалось введения рыночных цен, приватизации, сразу ударившей по населению. И тем не менее именно тогда, в трудные времена, теперь уже задним числом понятно, что для малой части людей, около 5–7%, был важен именно сам вектор демократических перемен, и доля этих людей в обществе, к сожалению, почти не выросла. Для этих групп это была та ценностная планка, которая позволяла легче, спокойнее переносить все материальные, бытовые сложности, которые так или иначе были у всех, наверное.

Появилась новая возможность работать, думать, открыто писать и много что еще делать. А остальная часть населения погрузилась в растерянность, фрустрацию, сильно выросли страхи, именно тогда прошла последняя еще «советская» волна эмиграции. У большинства не было никакого представления о будущем, главным было выживание в быстро меняющейся и непонятной реальности.

Примерно тогда в СМИ появился так называемый стеб, открывший путь к позднейшему цинизму и равнодушию, так, такой точкой начала ностальгии, тоски по советскому, мифологизации советского прошлого (которой затем успешно занялись кремлевские политтехнологи) можно назвать имевшие невероятный успех проекты НТВ «Старые песни о главном» и т.п.

Причем играть в это начали молодые, а ближе к концу 90-х это подхватила уже власть и начала постепенно входить во все более манипулятивную игру с населением по поводу советского прошлого. Процесс так называемой десталинизации оказался очень коротким и продолжился только в узких кругах специалистов. Соответственно – ничего особенно не изменилось в школьных программах (мы имеем в виду на массовом уровне), новое понимание советского времени не сложилось в обществе, не вошло в сознание новых поколений. Наоборот, разные силы по-разному разыгрывали прежнюю советскую карту.

Более того, вся действующая система работает на уничтожение будущего. Потому что для того, чтобы будущее присутствовало, должна быть реальная программа стратегии, политика модернизации, а мы пребываем во временах консервации политической системы. Ничего не происходит, помимо обещаний, о которых сегодня, начиная с февраля, никто даже не вспоминает. Люди не верят уже в эти обещания, потому что видят, что в реальности мало что меняется и что нужно рассчитывать в основном только на себя.

– Но отсутствие веры в будущее, это же разрушает общественное сознание, и если люди не понимают, во имя чего им нужно сегодня потерпеть и куда стремиться, это может привести к плачевным последствиям?

– Конечно, это ведет к разрушению. У нас же общество как консолидируется? В основном негативным образом, вопреки чему-то или против кого-то. Вот сейчас такой высокий уровень консолидации, потому что найден новый враг, в данный момент – это Украина. Ну и прежние враги – Америка, Запад. Все обострилось, при этом накал таков, что даже некоторые европейские страны, такие как Германия, Великобритания, впервые за все постсоветские годы так ощутимо стали восприниматься врагами России. Мы живем сегодня скорее в безвременье, чем в каких-то других временах.

– И агрессивный дискурс, есть данные соцопросов на эту тему, перестает восприниматься как маргинальный.

– Нет, это не маргинальное явление, в этом и проблема. Уровень агрессии, ожесточения в обществе очень высокий сегодня и по отношению к своим согражданам, но особенно в отношении к приезжим – степень неприязни к ним просто зашкаливает, она огромна, особенно в крупных городах.

Это описываемый в социальной психологии механизм переноса, способ вытеснения своих проблем и перенесения ответственности за них в данном случае на социально слабых и «чужих», насилие против которых воспринимается большинством вполне терпимо. Привычка общества к насилию, рост агрессии на фоне хронического недовольства вполне могут привести к погромным настроениям, в каком-то смысле Бирюлево было предвестником неких таких историй. Тем более что с националистическими движениями и течениями, давным-давно существующими, власть ведет сложную борьбу, как бы их не пуская в публичное пространство, но постепенно вводя в свою риторику националистические идеи, а эти группы за последние годы, как утверждают эксперты, успели сильно радикализироваться и готовы к насилию. И при таком нарастающем этническом национализме, и даже имперском, что стало видно на фоне событий украинских – и это не политический национализм, а именно агрессивный, ксенофобский, шовинистичный, – эти состояния могут легко воспламеняться при каких-то внешних поводах.

Что касается будущего страны, то, по нашим данным, среди россиян хотя и нет роста настроений возврата к Советскому Союзу, но имперские амбиции по-прежнему присутствуют. Так, когда мы задавали, достаточно часто, вопрос «В каких границах вы хотели бы видеть Россию в будущем?», то по сравнению с 2013 годом в этом году выросло на 13% число тех, кто так или иначе хотел бы присоединить к России бывшие советские республики: Белоруссию, Украину, Казахстан. Только 32% опрошенных высказываются за территорию страны в нынешних границах, притом что в 2013-м и в 2010-м таких было 40–43%.

Ура-патриотизм, воинствующий, имперский, резко возрос с началом пропагандистской войны с Украиной. Нарастая с начала года, к моменту присоединения Крыма в марте он достиг максимальных значений одобрения действий властей и самого высшего главнокомандующего (по июньским данным – Путина одобряют 86%), и лишь около одной десятой опрошенных придерживаются негативной оценки произошедшего, считая это нарушением международного права, политическим авантюризмом и т.п. Сейчас, наверное, пойдет спад этих настроений и придет некое отрезвление, но после такого захлеста очень мутной и воинствующей волны какие будут настроения в обществе – трудно сказать. Мне кажется, что это будет вести к еще большей агрессии и внутренней озлобленности.

И со временем желания помогать крымчанам будут тоже гаснуть, потому что общество сегодня живет по принципу «моя хата с краю».

– Напоследок, вероятно, не очень корректный вопрос: зачем тогда социологам фиксировать эти настроения и как бы показывать всем нам, в том числе власти, что растет эта неудовлетворенность в обществе, если те, от кого зависит эту ситуацию пессимизма изменить, все равно плюют на эти настроения и ничего не делают?

– Наша главная задача, как мне кажется, не в том, чтобы на власть повлиять, на нее мы не можем влиять, а в том, чтобы воздействовать на общество, а оно бы уже дальше разбиралось само в себе, развивалось, находило, добивалось возможностей влиять на власть. Раньше нас часто обвиняли в очень негативных прогнозах, в пессимизме. Сейчас ситуация совершенно другая: к данным наших опросов стали относиться внимательнее и осмысленнее.

– И внизу, и наверху?

– В верхах, конечно же, отслеживают наши опросы, но нас интересуют сами люди – эксперты, общество.