Особое внимание поборники «чистого» ислама уделяют образовательным программам, а развитие Интернета позволило насытить его русскоязычный сегмент сотнями сайтов, количественно превосходящих веб-ресурсы традиционных мусульман. Фото Reuters
1. На сегодняшний момент непосредственная угроза сепаратизма «здесь и сейчас» в каком бы то ни было регионе РФ отсутствует. Однако распад государства может выражаться не только в территориальной сецессии, но и в невозможности/блокировании выполнения базовых функций и прерогатив государства, к числу которых относятся верховенство его юрисдикции на всей территории страны, поддержание базовых стандартов в сфере права и безопасности, монополия на легитимное насилие и т.д. Симптомы такого – социального – распада государственности (который не менее опасен, чем территориальный, и в конечном счете перерастает в него) в Российской Федерации, к сожалению, имеют место.
В их числе:
фактическое выпадение из правового пространства России ряда регионов (при сохранении официального суверенитета федерального Центра): Чечня («экстерриториальность» и далеко выходящая за рамки закона автономия республиканских «силовиков», фактический иммунитет от преследования для отдельных физических лиц, ограничения в деятельности федеральных структур власти на территории республики, включая силовые и специальные службы, дотации как откуп от невозобновления боевых действий и т.д.), Ингушетия, Дагестан, в тенденции – некоторые другие республики Северного Кавказа (существование – в лице «подполья» – по сути, параллельной системы власти и организованного насилия, обладающей как ресурсами воздействия на официальную власть и бизнес, вплоть до теневого «налогообложения», так и относительной легитимностью в глазах части населения). При всем различии условно «чеченского» и «дагестанского» сценариев развития событий в обоих случаях прослеживается одна общая черта: формирование де-факто неподконтрольной федеральному Центру системы организованного насилия, утрата государством ряда базовых прерогатив и их перехват иными центрами силы. Еще во время Кавказской войны XIX века Россия играла на противоречиях между сторонниками этнонационального движения (на тот момент черкесского) и сторонниками имама Шамиля, насаждавшего мюридизм, справедливо считая мюридизм более опасным. На тот момент эта ставка себя оправдала. Но при определенных обстоятельствах «вооруженная этнократия» может оказаться не менее опасной для суверенитета страны, чем «фундаменталистское подполье»;
складывание этнократий практически во всех, даже «благополучных» республиках РФ, тенденции к правовому партикуляризму: Татарстан, Башкортостан, из числа не рассмотренных отдельно в настоящем докладе – Якутия-Саха и Тува (Тыва). Дискриминация в пользу титульных этносов национальных республик в системе государственной службы является негласной нормой, правящие элиты и/или контрэлиты этнических регионов активно разыгрывают этническую/этнорелигиозную карту для решения политических, административных, деловых задач. В большинстве случаев за национальным вопросом стоит вопрос имущественный, так как в чиновничьем государстве именно обеспечение доминирования титульной нации в административном аппарате позволяет ее элите приватизировать доступ к региональным активам. Попытки деэтнизации власти с высокой вероятностью приведут к всплеску национализма, инспирированного правящими этнокланами, которые в результате этого процесса могут лишиться власти и собственности;
прогрессирующее распространение радикального политического исламизма. Исламистский радикализм в России представляет собой не столько богословское, сколько политическое явление – по сути, интегральную революционную идеологию, на базе которой формируется самоподдерживающаяся социальная антисистема (то есть сообщество, выступающее деструктором того общества, к которому оно принадлежит, и при этом питающееся его слабостями). Сегодня эта «антисистема» находится в состоянии экспансии – территориальной (распространение на этнические регионы Поволжья, которым прежде собственно политический исламизм был чужд), этнической (пропаганда среди немусульманских народов), социальной (распространение по социальным стратам и «этажам»). Появляются поводы говорить об исламистском лобби на различных этажах власти, происходит сращивание с организованной преступностью. В целом наиболее тревожной представляется экспансия исламистских и в том числе непосредственно ваххабитских «сетей» в трех различных, но критически важных типах социальных сред: молодежь, бюрократия, криминальный мир;
актуализация на уровне общественного сознания этнокультурных разломов внутри РФ. Факторы, расслаивающие общегражданское сознание, оказываются подчас сильнее интеграционных факторов. Особенно примечателен конфликт «панкавказских» и «антикавказских» взглядов/стереотипов. Эта линия разлома явно выражена в молодежной среде. Но молодежный радикализм представляет собой лишь верхушку айсберга, так как в данном случае выражает глубинные этнические проблемы и процессы. А именно: комплексы исторической обиды и болезненные переходные состояния (связанные с распадом аграрного, традиционного общества на Кавказе), с одной стороны, и растущее чувство национальной ущемленности, второсортности русских (незащищенность перед этническими корпорациями при безразличии или попустительстве государства) – с другой.
Любой из отмеченных симптомов в случае малейшего толчка – в виде экономического кризиса, внешней угрозы, возникновения внутриполитического конфликта, дискредитации центральной или региональной власти – способен дать начало цепной реакции разрушительных конфликтов и сепаратизмов.
2. Арсенал федеральной власти в плане противодействия подобным угрозам весьма ограничен. Так, в регионах Северного Кавказа федеральный Центр замкнут на местные правящие кланы, но лишен широких опорных групп в среде гражданского общества.
Ставка на «традиционный ислам» не решает в полной мере этой проблемы по нескольким причинам.
«Традиционный ислам» часто на практике трактуется (и государством, и обществом) узко – как официальный, со всеми вытекающими последствиями (официальное духовенство в ряде случаев воспринимается местным населением как один из фасадов раздражающей клановой системы власти).
Чем больше усиливаются позиции «ваххабитов» в глазах местного населения, тем больше вынуждены радикализироваться и лидеры «традиционного ислама», чтобы сохранять или завоевывать доверие верующих. В итоге формируется «спираль исламизации» все более широких сфер общественной жизни, а «фундаменталистский» и «традиционалистский» проекты оказываются двумя дорогами, ведущими в одном направлении.
Уязвимость России перед угрозой панисламизма – следствие кризиса самого российского государства. Еще в Османской империи периода ее заката ваххабизм проявил себя как эффективная технология демонтажа слабеющих государств. И в сегодняшней РФ он силен лишь слабостями страны (самыми различными – от клановости и коррумпированности госаппарата до дефицита национально ответственного и сплоченного гражданского общества). Попытка государства опереться на «традиционный ислам», вместо того чтобы самому крепко встать на ноги, воспринимается как еще одно проявление упадка и слабости.
Поэтому главным направлением ответа на вызов исламского радикализма должна быть не ставка на «правильный» ислам (хотя, безусловно, пророссийских мусульманских лидеров необходимо поддерживать последовательно и эффективно), а возвращение государства как инстанции справедливой силы и поощрение тех социальных слоев, которые ориентированы на модернизационные процессы и не видят себя в фундаменталистском проекте.
В связи с этим непродуктивна уступчивость государства по отношению к той эскалации требований, которая задается «спиралью исламизации» (строительство новых мечетей в центрах больших городов немусульманских регионов, разрешение на ношение хиджабов в официальном/публичном пространстве, легитимация «судов шариата» в той или иной форме и т.д.). Эта уступчивость воспринимается как «зеленый свет» дальнейшей исламизации, о чем можно судить по многим заявлениям лидеров и симпатизантов ваххабизма. То есть это типичный пример так называемой провокации слабостью.
То же самое можно сказать о популярной идее «диалога» представителей государства с представителями ваххабитского направления ислама. Если светский тип правления и светское государство не признаются ваххабизмом в принципе, то пропадает сама почва для переговоров.
3. Неэффективность этнорелигиозной политики государства связана также с несовершенством законодательства и правоприменительной практики.
«Антиэкстремистское» законодательство, формировавшееся с начала нулевых годов для противодействия этнорелигиозным угрозам (в 2002 году был принят Закон «О противодействии экстремистской деятельности» и в связи с ним инициирован целый ряд поправок в другие законы), критикуют с двух прямо противоположных позиций. Одни говорят, что оно недостаточно жесткое и не позволяет применять эффективные санкции к лицам и организациям, представляющим серьезную общественную опасность (по сути – объявившим войну государству и обществу). Другие утверждают, что оно избыточно репрессивное и постоянно генерирует череду несправедливых приговоров и абсурдных запретов. Как ни странно, правы и те, и другие. Условно говоря, те санкции, которые предусмотрены по так называемым антиэкстремистским статьям (ст. 280, 282 УК и др.) – это «слишком много» для вольнодумцев и нонконформистов разных мастей и «слишком мало» для фактических пособников терроризма. Больше того, реальная опасность и общественное неприятие преступных действий по поддержке и организации криминально-террористических сообществ микшируется тем, что они ставятся в один ряд с «мыслепреступлениями» или оппозиционным гражданским активизмом. К сожалению, само понятие «экстремизм», применяемое в качестве общего знаменателя и к «другороссам», перешедшим дорогу местной власти, и к вербовщикам Доку Умарова, этому только способствует. По сути, оно становится неявной индульгенцией для по-настоящему опасных движений и общественных сил.
В этой связи и законодательство, и, главное, правоприменительную практику необходимо решительно и последовательно развернуть в сторону противодействия не экстремизму как таковому, а экстремизму, системно связанному: а) с инфраструктурой террора; б) с организованной преступностью. Из огромного числа общественных и идейных течений в России, которые можно счесть по тем или иным признакам «экстремистскими», этим двум критериям отвечает в первую очередь (и почти исключительно) радикальный политический исламизм (чем и обусловлено преимущественное внимание, отведенное ему в настоящем докладе).
 |
| На усиление народного недовольства перегибами в национальной политике власть традиционно отвечает дежурными заявлениями о необходимости жить мирно. Фото PhotoXPress.ru |
4. Массовая иммиграция в Россию из государств Средней Азии является важнейшим долгосрочным фактором, питающим исламский радикализм на просторах РФ, главным образом – в столицах и промышленных регионах, в местах повышенной концентрации трудовых мигрантов. Иммигранты – узбеки, таджики, киргизы и т.д. – легко находят друг с другом общий язык на почве общности трудовых интересов, а единство религии служит дополнительным средством консолидации. В этой среде, учитывая ее непростое социальное и правовое положение, пропаганда ваххабитов оказывается особенно эффективна. «Бойцы джихада» широко вербуются из среднеазиатских мигрантов, а некоторые едут в РФ из Средней Азии, уже будучи убежденными ваххабитами, с целью разжечь «пламя джихада» на российской территории. Это подтверждается раскрытием в последнее время организаций экстремистов из числа среднеазиатских мигрантов на территории Поволжья (раздел 2.3). Концентрация мигрантов в Москве, Петербурге, других крупных городах и их областях создает дополнительную угрозу расширения исламистских сетей.
В связи с этим необходимо ужесточение иммиграционной политики на южном направлении. Прежде всего актуально:
– введение визового режима с государствами Средней Азии (кроме Казахстана как члена Таможенного союза) и отказ от включения в состав Таможенного союза Киргизии и Таджикистана (отнюдь не только по причине иммиграционных рисков, но о других причинах необходимо говорить отдельно);
– создание эффективных механизмов контроля на южной границе (РФ с Казахстаном или на границах общей с Казахстаном таможенной территории – в зависимости от позиции Астаны) и депортации нелегалов;
– последовательное давление на работодателей, использующих труд нелегалов, и наказание организаторов нелегальной иммиграции.
Конечной целью таких мер должно стать полное прекращение трудовой миграции в Россию из Средней Азии, за исключением репатриантов и отдельных категорий специалистов, точечно отбираемых рекрутинговыми центрами, которые могут быть созданы в интересах РФ в регионе.
Сегодня подобные меры – не только вопрос нормализации общественного развития, но и прямой императив национальной безопасности. России будет крайне трудно интегрировать в правовое и культурное пространство страны свой «внутренний Юг». Но если эта задача будет усугубляться массированной демографической экспансией «внешнего Юга», она станет абсолютно нерешаемой.
5. Обострение этнорелигиозных угроз в относительно благополучных с экономической точки зрения республиках Поволжья говорит о том, что уровень развития региона – отнюдь не главный фактор в вопросах этнополитической стабильности. Об этом свидетельствует и множество исторических примеров, как далеких (Квебек, Каталония и др.), так и близких (в СССР точками «этнического возгорания» стали цветущее Закавказье и промышленно развитая Прибалтика). Поэтому ставка федерального Центра на экономическое субсидирование республик Северного Кавказа как главный метод профилактики нестабильности ошибочна. Даже если допустить (сугубо гипотетически), что выделяемые средства будут работать на социальную защищенность населения и экономическое развитие регионов, это не гарантирует страну от сепаратистских, этнократических, исламистских угроз.
Сказанное не означает, что экономические факторы подобных угроз не важны. Напротив, они относятся к числу решающих. Однако более продуктивно их связывать не с уровнем развития региона как таковым, а с конкретной конфигурацией экономических стимулов, влияющих на поведение административных элит, бизнеса, массовых социальных слоев. Такие стимулы могут как сокращать нестабильность, так и катализировать ее.
Наиболее очевидная проблема в этой связи – каналы финансовой подпитки подполья, включая внешние источники и организованную этническую преступность по всей стране. Но более сложной и системной проблемой является сама модель экономической поддержки республик Северного Кавказа со стороны федерального Центра. Она имеет ряд системных недостатков и в целом скорее усугубляет, чем сокращает этнополитические риски.
Нестабильность служит для этнократических элит «товаром», выгодно продаваемым на внутреннем «административном рынке» (бюджетные трансферты, участие в ФЦП, инвестиции/кредиты со стороны окологосударственного крупного бизнеса и т.д.). Существует угроза того, что такая модель отношений с федеральным Центром, успешно апробированная на Северном Кавказе, может быть заимствована этноэлитами других республик РФ.
Расходование получаемых средств подпитывает «подполье» как политически (усиливая главные раздражающие факторы – клановость, неравенство, коррупцию), так и отчасти финансово (через рэкет по отношению к административным элитам и аффилированным с ними бизнес-структурам).
Львиная доля средств, выделяемых Центром на развитие республик Северного Кавказа, выводится элитами в соседние и центральные регионы России. Это, в свою очередь, означает бурную экспансию клановой экономики за пределы Северного Кавказа, со всеми вытекающими последствиями, и еще меньшую заинтересованность правящих кланов во внутренней стабильности республик (главный экономический резон которых – защита инвестиций).
Мегапроекты, инициируемые федеральным Центром для развития и стабилизации региона, такие как «Курорты Северного Кавказа», а также отчасти Олимпиада в Сочи, имеют/будут иметь в дальнейшем обратный эффект, так как: а) не основаны на вовлечении местного населения и распределении рисков с местным бизнесом (на этой почве уже возникло и впоследствии будет возникать немало конфликтов); б) создают зоны повышенной уязвимости федерального Центра перед лицом диверсионно-террористических и иных форм шантажа.
В этой связи нельзя не отметить, что период подготовки и проведения Олимпийских игр в Сочи является временем повышенных этнополитических рисков и вынужденной уступчивости федерального Центра, что чревато блокированием не только решения, но и постановки острых проблем.
В дальнейшем любые проекты экономической модернизации на Кавказе должны быть ориентированы на то, чтобы: а) привлекать инвестиции местных элит, возлагая на них риски и ответственность; б) способствовать занятости местного населения. Необходим новый пакт федерального Центра с правящими элитами республик: обогащаясь прямо или косвенно за счет финансовой поддержки со стороны федерального Центра, они должны инвестировать свои средства в пределах региона и более нигде. Только тогда они окажутся заинтересованы во внутренней стабильности и будут вынуждены защищать свои инвестиции.
6. Крайне важно ограничить экспансию клановой экономики в иные регионы РФ, и прежде всего в соседние с северокавказскими республиками края и области. Это важно – с точки зрения интересов как «русских» регионов, так и самих кавказских республик (по причинам, изложенным выше, вывод ресурсов вовне является одной из причин эскалации нестабильности).
Сегодня наблюдается масштабная экспансия диаспоральных групп с опорой на элиты северокавказских республик в Ставропольском крае. Возникает множество конфликтов (социально-экономических, имущественных, бытовых), растет недовольство местного населения (со стороны как русского населения, так и традиционно сильных в регионе диаспор – армянской, греческой и др.). С аналогичными проблемами сталкиваются Краснодарский край, Ростовская, Астраханская области и некоторые другие регионы. Преимущественно речь идет о регионах Южного федерального округа.
 |
| Агрессивная экспансия исламистами-радикалами публичного пространства во всем мире все чаще становится поводом для масштабных конфликтов и столкновений. Швеция. Мальмё, 2013. Фото Reuters |
Это потребует принятия ряда системных мер. В их числе:
– координация деятельности органов исполнительной власти и правоохранительных структур по противодействию экспансии кланово-диаспоральной экономики, этнической организованной преступности, исламского радикализма;
– поддержка и поощрение самоорганизации местного гражданского общества для защиты общественной безопасности и гражданских прав, в том числе – на традиционной для региона казачьей основе (если понимать под казачеством не общество исторической реконструкции и не наследственный/псевдоэтнический статус, а модель самоорганизации русского населения на этническом фронтире, каковой оно и было исторически);
– повышенное внимание и уважение (не меньшее, чем в случае северокавказских республик) по отношению к местным традициям южнорусских, казачьих регионов (традиционно специализирующихся на выполнении роли организованного фронтира), в том числе – актуализация в общественном сознании вопроса о компенсациях за эпизоды притеснения русского/казачьего населения Кавказа и смежных регионов на всем протяжении XX века (первые годы советской власти и «расказачивание», кампании «коренизации» и расширения этнических регионов, элементы геноцида в Чечне 1990-х годов). Среди прочего это могло бы стать противовесом эскалации требований этнической общественности («черкесский вопрос» и др.);
– назначение сильной в аппаратном и политическом отношении фигуры на пост полпреда с обеспечением соответствующего объема ресурсов и полномочий;
– перевод в состав ЮФО Ставропольского края. Его роль во внутренней геополитике России – быть не донором решения проблем северокавказских республик (тем более, как уже было сказано, происходящая экспансия не решает, а усугубляет эти проблемы), а плацдармом русского присутствия в регионе.
В целом именно «казачьи края» – Ставропольский и Краснодарский – видятся естественным ядром Южного федерального округа как фронтирного пояса вокруг зоны этнополитической нестабильности. Если посредством комплекса административных, полицейских, финансовых, культурных мер и сигналов будет четко обозначен рубеж, с которого русские не отступят, это будет способствовать восстановлению позиций Москвы на Кавказе.
7. При всей важности принципа универсальности гражданских прав и солидарности граждан страны вне зависимости от происхождения, необходимо признать, что Россия, как и большинство крупных исторических наций, имеет выраженное этнокультурное ядро и соответственно присутствие/положение русских в том или ином регионе РФ стратегически равнозначно присутствию российской государственности.
Привычную модель взаимоотношений «федеральный Центр – административные элиты республик – титульные этносы», при которой русские оставались в стороне и многие вопросы решались за их счет, необходимо решительно скорректировать и дополнить с учетом русского фактора в этнических регионах.
Применительно к Северокавказскому региону это означает, как уже было сказано, необходимость укрепления периметра фронтирных русских регионов. И лишь в отдаленной перспективе, при благоприятном развитии событий, – «реколонизацию» Кавказа в процессе модернизации его экономики, неизбежно сопровождающейся притоком квалифицированных трудовых кадров.
Применительно к республикам Поволжья, где доля и социальная роль русского населения остаются высокими, но постепенно сокращаются, необходимо предотвращение его дальнейшего оттока. Последнее требует мер по предотвращению этнической дискриминации в доступе к государственной службе и иным сферам, обеспечению прав родителей выбирать стандарт языкового образования, поощрению деятельности русских организаций в культурно-просветительской и правозащитной сферах.
В условиях, когда местные этносы имеют де-факто и подчас де-юре собственную государственность, единственной государственностью русских является сама Российская Федерация. Последняя должна стоять на почве интересов русского присутствия в критически важных регионах, если не желает лишиться в них своей опоры.
Чтобы удержать от распада и дестабилизации этническую периферию России, придется приложить немало усилий. Но это окажется невозможным и бессмысленным без решения главной задачи – укрепления ее этнического ядра.
Доклад подготовлен рабочей группой Института национальной стратегии под редакцией М.В. Ремизова
Авторский коллектив доклада:
Бутаков Ярослав Александрович –
эксперт Института национальной стратегии
Епифанцев Андрей Александрович –
руководитель аналитического бюро AlteetCerte
Маркедонов Сергей Мирославович –
приглашенный научный сотрудник Центра стратегических и международных исследований (Вашингтон, США)
Ремизов Михаил Витальевич –
президент Института национальной стратегии
Силантьев Роман Анатольевич –
доцент МГЛУ, директор Правозащитного центра Всемирного русского народного собора
Сулейманов Раис Равкатович –
руководитель Приволжского центра региональных и этнорелигиозных исследований Российского института стратегических исследований
Василий Матвеев 
