Юрий Карякин
Фото из семейного архива Юрия Карякина
У Достоевского есть примерно такая фраза: «Вы говорите, что нравственно поступать по убеждениям, а я вам просто не поверю и скажу, что сплошь и рядом безнравственно поступать по своим убеждениям, потому что каждый день нужно спрашивать, а верны ли мои убеждения».
До меня это не сразу дошло и только много позже открылось. Это такой важный и сложный вопрос – можно ли человеку, меняющему взгляды, верить или нельзя? Здесь критерии почти неуловимы – искренность и бескорыстность. Такого на приборах не измеришь. Другое дело, что есть еще один критерий – время действительной смены убеждений.
Достоевский к своему мировоззрению шел 11 лет. Александр Исаевич тоже 11 лет – он мне это подтвердил. Августин Блаженный в «Исповеди» (а это, собственно, первый мощный, могучий и значительный момент его мировоззрения) говорит о 20 годах. Так и мы.
Я ногти сломал, цепляясь за остатки марксистской веры. Открылись глаза на Сталина, еще больше закрылись на Ленина. Открываться стали на Ленина – закрылись на Маркса. Все время возникала невидимая стена, которую одолеть было невозможно. Она мешала дойти до сердцевины.
Но в конце концов я вдруг понял, почему Маркс говорит, что начало всякой критики – критика религии. «По правде всех Богов я ненавижу». Вот методология – сначала им надо было освободить себя от всех пут. «Бога нет, – объяснил Достоевский. – Все дозволено». У двух юристов, Маркса и Ленина, была не только абсолютная ненависть ко всем демократическим штучкам. Ленин пишет на полях в «философских тетрадях»: «Сволочь идеалистическая – Боженьку ему жалко».
И вот я резюмирую свой путь. Страшно вымолвить, но если честно говорить, то от первого колебания, связанного со Сталиным, до окончательного разрыва с этим учением, прошло не меньше 20 лет.
Но и сами Маркс, Энгельс, Ленин, их путь – это тоже страшно интересно. Когда вы выставите классиков, то откроете закон понижения качества этого учения. Причем не за счет его искажения, как пытались нам внушить верные ленинцы, а за счет выявления его главной сущности. Маркс пишет Энгельсу о ранних статьях: «Дорогой Фред, перечитал наши прежние работы. Боже мой, какая галиматья! Знаешь только, что меня вдохновляет? Стиль».
А ведь в молодости они сконцентрировали в себе все «эразмы» роттердамских просветителей, но потом себе изменили, ушли с пути возрожденческого, гуманистического, поставили на этом крест. Остается только найти ту точку, с которой все началось. А дальше покатилось. У Ленина ссылок по культуре уже раз в 15 меньше, чем у Маркса. Разве это не говорит о разрушительной сущности учения?
В жизни моей случались и веселые звоночки... Первый мой тесть, по фамилии Радушкевич, был из дворян, исключительный интеллигент, физик, химик, до сих пор по его учебникам учатся. Когда я, по-детски ерепенясь и радуясь всему, в чем позже разочаровался, начал чего-то говорить, он сказал: «Юрочка, ну, никогда я не поверю в вашу коммунистическую советскую власть, поскольку вот посмотри...»
Тут он доставал старинный, пять поколений переживший штопор. «Мой штопор до сих пор работает, а ваш? Когда ваша формация научится делать штопоры, тогда я, может быть, в вас поверю». И всерьез добавлял: «Меня в 36-м году, слава богу, не посадили. А могли – за то, что читал «Бесов». Прочитай «Бесов», там все это есть».
И мы с другом сели читать. Ночью. Конечно, мы были накачаны идеологией, но впечатление оказалось ошеломляющим.
И еще о том, как расстаются с убеждениями. Когда подошел конец КПСС, я позвонил Черняеву, помощнику Горбачева, и сказал: «Я хочу с Михаилом Сергеевичем проститься. Дайте пять минут...»
Мы просидели полтора часа. Михаил Сергеевич несколько раз повторил: «Мой дед выбрал Октябрьскую революцию». Я не выдержал и говорю: «Вам хоть кол на голове теши! У нас в семье любимой такая пословица была. И для убедительности стал даже демонстрировать: «Вот кол. Вот топор. Вот ваша голова. А до вас не доходит!»
Я много думал о том, откуда эта стойкая вера в великую иллюзию. А все просто – марксизм не учел этого вечного противостояния частной и общественной собственности.
Тут в голову приходит очень простой опять же пример – магнит с двумя полюсами. Так вот Маркс решил отрицательный полюс отрезать и оставить один положительный. Не зная того, что все равно при наличии положительного будет и отрицательный полюс.
И частное, и общественное, они даны нам навсегда. Меняются только пропорции. И никуда от этого не денешься. Чему крайне рады коммунисты. Им как никому известно, что социального равенства быть не может. Но именно поэтому среди них всегда найдутся идеологи, политиканы, которые будут призывать отрезать у магнита один полюс. Всегда будут Шандыбины, Зюгановы. Как, впрочем, и либерал-радикалы, требующие приватизации всего и вся.
С этим нужно считаться, ибо некоторые болезни можно до конца ликвидировать, а некоторые нельзя. Мечтать превращать общество в тот или иной рай, опасно. Потому что это и есть дорога в ад. Главная ошибка марксизма в нетерпении. Ленин потом скажет о том, что они во времени ошибались, дескать, это была жажда справедливости, святое нетерпение. Ни хрена себе – святое нетерпение! Сначала девочку изнасиловать, а потом из любви к прогрессу заставить ее рожать.
А дальше, чтобы рожала на третьем месяце. А потом спор в партии: на третьем рожать или на четвертом. А если ты за девять месяцев, то ты либерал, реакционер и прочее. Большевизм – это прежде всего беспрерывные выкидыши.
 «Александр Исаевич┘ Для меня лично это очень трудный, болезненный вопрос. В силу какой-то долгой повязанности с этим великим человеком». Фото из семейного архива Ю.Карякина |
Все могло кончиться Уитменом
Я пермяк, там начиналось детство. До сих пор не выяснил, как раньше называлась наша улица. Помню, в 35-м году она стала улицей Куйбышева. Есть версия, что его отравили по заданию Сталина. А вот улицу в честь пламенного революционера все же назвали.
Впечатление от звуков детства. Очень странное, музыкальное. До сих пор слышу музыку, шелест стрекоз. И все время – чувство тревоги. Все чего-то боятся, взрослые собираются кучками. Помню пикники. А потом вдруг многих взрослых нет. И нельзя о них говорить.
Еще выборы хорошо вижу, там в буфетах всегда продавалось что-то вкусное и необычное. Родной отец у меня был гайдаровского типа, комиссар Гражданской войны. Умер рано, в 35-м году. Второй, не менее родной, был инженером, у которого старший брат работал директором питерского завода «Ленинская цитадель». Старшего расстреляли. Я взял их фамилию – Карякин. Третий брат был чекист, имел четыре ромба. Мне семь лет. Жили в маленькой квартирке. Он приходил к нам. В кожанке, пьяный вдрабадан, мычал, скрипел зубами, теперь я понимаю – что его разрывало...
Потом была война. К нам в Пермь эвакуировались Мариинский театр, Московская филармония. Нас уплотнили. «Уплотнительница» была директором Московской филармонии. Она стала водить меня в театр. Одно из главных впечатлений – «Хованщина». Дело в том, что в театре случился пожар. Настоящий. Все убежали. А я сидел, задыхался от дыма и думал, что так и положено. Меня спасли. Потом я прослушал все остальные оперы. Что я там понимал – не знаю. Но что-то наматывалось.
Затем было чудо. Мама засунула меня насильно (в этом была ее беда и моя) в музыкальную школу. И учился я не у кого-нибудь, а у Брауде, если вам это что-нибудь говорит. Это был величайший органист. 5 лет я проучился в музыкальной школе, и это тоже влияло.
В 43-м отец перевез нас в Москву. Школа. Будущий писатель Толя Приставкин был в подмосковном детдоме, а моя школа оказалась через дорогу. Потом мы с ним все сопоставили. Учился я плохо. Потому что дико увлекся шахматами.
Забросил все. Пробился в финал московского первенства. И вот какой-то заморыш с фамилией Юдович меня обыграл. Антисемитом я не стал, но переживал страшно. Вдруг понял, что я бездарь. Могу вызубрить все и на своей заднице могу досидеть до гроссмейстера. Но по сравнению с этим заморышем, с этим талантищем я – никто! Так понял, что не должен этим заниматься.
А к Достоевскому я вышел скорее не благодаря, но вопреки. В 48-м, когда поступил в университет, одна девочка, которая, как мне казалось, была в меня влюблена, спросила: «Юра, как ты относишься к Достоевскому?»
Но Юре тогда ужасно нравился спорт, десятиборье. Я любил ехать в троллейбусе, красиво отводить руку в тенниске и коситься на свой выдающийся бицепс. Но так как девочка была интеллигентная, я ответил: «А я люблю Уитмена...»
Спустя много лет буду поражен, когда в книге Валентинова найду точно такую фразу Ленина. Странная аналогия, правда? Если же серьезно, то мне невероятно повезло. Когда мы переехали в Сокольники, там на шестом этаже жила семья некоего адвоката Каринского. У него был сын мой одногодок. А еще была гениальная библиотека. Книги со старыми, еще тиснеными обложками. Я стал читать запоем, ничего не понимая. Это очень важная вещь. Полжизни я все познавал, ничего не понимая. А вторую половину стал немножко понимать, но меньше знать.
Пока не понял, что болван – это я сам
В политике я чувствовал себя как рыба на песке. И вообще в хоре не люблю петь, но тогда нужно было. Что в итоге? Я страшно много потерял как профессионал, оставив Достоевского и Гойю, которыми занимаюсь. Сейчас вернулся и понял – разучился плавать в своем стиле, в своем бассейне, в своей реке. Вот и наверстываю последние восемь лет. Очень отстал. Юные и одновременно мудрые ринулись вперед так, что догнать трудно. Но надо прочитать. А ликбез продолжается, и все время чувствуешь себя отсталым. Главная у меня задача – сократить список того, что уже пройдено. Не мной – другими.
Человек гуманитарного знания должен четко осознавать – что он может добавить к тоннам уже известного знания. По сути, миллиграмм, не больше. О том же Достоевском существуют тысячи работ. И люди, их написавшие, наверное, были не глупее меня. Значит, надо искать свою нишу.
Например, идея, которую я сейчас пытаюсь осуществить, – сделать антологию «поэты о Достоевском». У Анны Андреевны есть два стихотворения. У Волошина – десять. У Анненского совершенно замечательные стихи, у Цветаевой... Я обзвонил других специалистов, мне назвали уже около сотни. Вот это тот маленький миллиграммик, который можно добавить.
Второй пример. Я прочитал о Гойе, что у него было 12 автопортретов. Я исходя из своих знаний и путешествий по музеям на сегодняшний день собрал свыше 30. И эти портреты – не Шилов или Глазунов, коим свойственно самолюбование. Это жуткий взгляд в самого себя. Мощный, страшный, вникающий взгляд. Гойя сказал: мои учителя – природа, Веласкес и Рембрандт. А я подумал, почему нет Дон Кихота? Какой испанец без Дон Кихота? И вдруг нашел малоизвестный рисунок Гойи – Дон Кихот. Автопортрет. И черти летают. Летают над Дон Кихотом. И вдруг до меня доходит, что это и есть духовный автопортрет Гойи. Так же как духовный автопортрет Пушкина – Моцарт. Так же как у Достоевского духовный автопортрет – «Сон смешного человека». Я сейчас думаю сделать альбом этих автопортретов с соответствующим комментарием. Еще хочу сделать небольшую книжицу – о замыслах. Меня вдохновляет нобелевская речь Бродского, который сказал, что иногда (и даже большей частью!) замысел важнее его осуществления. Потому что, когда кипишь еще этой влюбленностью, все видишь проницательнее, острее, вдохновеннее.
Есть у меня уже такая опись первых шагов вхождения в замысел разных художников. Именно первых – дальше дело техники. Вопрос о том, насколько востребуются обществом подобные труды, кажется мне лишним. Возможно, я прихожу к тому, что может показаться элитаризмом. Но согласен с Блоком, который в «Пушкинской речи» говорит, что задача поэзии не в том, чтобы достучаться до всех болванов. Раньше у меня была такая утопическая идея – достучаться до всех. Пока я не понял, что болван есть я сам в первую очередь. Сейчас расчет на то, чтобы хоть как-то достучаться до других людей.
 Марксистско-ленинская эпоха ослабляла даже самые критические умы. Фото Евгения Зуева (НГ-фото) |
А теперь о замысле несбывшемся
Когда впервые оказался в соборе Святого Петра, я был так потрясен, что забыл вообще, к какой религии и нации принадлежу. Потом был во многих храмах, даже в знаменитом Анкор Ват (Камбоджа), совершенно невероятной красоты. И тогда мне померещилось, что должна выйти книга лучших соборов мира. Потому что когда видишь все это, собранное вместе, теряются все наши наслоения, противоположности – социальные, национальные, религиозные – перед этой красотой.
И тогда я впервые в жизни решил стать карьеристом. Позвонил Евгению Максимовичу Примакову, с которым мы дружны, и сказал: «Хочу поехать послом в Ватикан». Нет, я не просто позвонил, а приехал к нему, чтобы показать серьезность намерений. А он был министром иностранных дел уже несколько месяцев.
Евгений Максимович говорит: «Ну, не утвердят же тебя!» Я в ответ: «Вы меня поддержите. А пока эти разберутся, я уже свое сделаю».
Не утвердили. Примаков сообщил, что разговаривал с президентом, и тот такого про меня наговорил... Нельзя, мол, какой он дипломат... А Володя Лукин так пошутил: тебя не пустили потому, что ты бы Папу Римского споил. На самом деле, шутки шутками, а идея такой книги мне не дает покоя.
И, наконец, еще одна моя жизнь. Я много преподаю в школе, общеобразовательной. Веду курс «Пушкинский лицей». Достоевского без пушкинской прививки давать нельзя. У меня был друг, сын которого начитался Достоевского и повесился. Вначале нужен Пушкин: «Моцарт и Сальери». И только потом «Преступление и наказание», «Подросток». Кроме того, говорим о Гойе, Микеланджело и так далее.
В начале спецкурса приходят человек 30. Я им говорю: останется вас семь человек. Всегда угадываю. Но зато эти верные. С ними можно разговаривать без упрощения.
Сахаров, Солженицын и мы грешные...
Александр Исаевич┘ Для меня лично это очень трудный, болезненный вопрос. В силу какой-то долгой повязанности с этим великим человеком. Стали ли я и другие жертвами самообмана? Нет, тут другое.
Не может один человек тащить на себе столько. А мы волей-неволей все перекладываем на него и ждем от него, требуем того, что он не может даже физически сделать. С другой стороны, как продукт своего времени Александр Исаевич не может не нести в себе и определенные заблуждения. То же рассуждение о смертной казни. Но это другой уровень ошибок и недостатков – вот что надо понимать.
Если взять двух таких титанов, как Солженицын и Сахаров, то заметьте – какая ироничная история. Западника Сахарова судьба забросила в ссылку на восток от Москвы, а Солженицына выслали на Запад. Такое вот евроединство получается. Достоевский говорил, что у нас есть две родины. Сама Россия. («Заметьте – не Восток».) Сама Россия и культура Запада.
А возьмите Андрея Дмитриевича. Лезть в политику с такими знаниями об обществе? Андрей Дмитриевич создал водородную бомбу, работал для родины и был далек от политики. Потом выглянул в окошко, чистый человек, и ужаснулся. Как у Радищева: «Душа моя, страданиями человечества уязвленна стала». Ну а дальше? Вы же помните его проекты. Они же абсолютно утопичны. Но дело не в возможности осуществления, а в появлении в нашей жизни Андрея Дмитриевича.
Насчет шестидесятников... Я не разделяю мысли о том, что они себя давно исчерпали. Физически это поколение, похоже, уходит. Но это были и еще остаются последние люди, осознававшие свою историческую ответственность. За то, что происходит. Уверяю вас, такого поколения в истории человечества вообще не было. На нас выпало увлечение коммунизмом, затем разочарование им. Войны, террор. Сколько лет шло человечество от язычества к христианству? Тысячелетия два по крайней мере. А тут – слом за месяцы. Абсолютная уникальность поколения в том, что им накоплен такой отрицательный опыт, которого не было ни у кого. И все-таки этим поколением были нащупаны, предчувствованы какие-то выходы из свинцовой безысходности века. Другое дело, что мы вступили в эту борьбу невеждами. Мы многого не знали. Мы не читали книг о толпе вроде «Восстания масс» Ортега-и-Гассета.
Мы слишком долго жили в бездумной эпохе
Марксистско-ленинская эпоха ослабляла даже самые критические умы. Возьмите этот могучий вздор, который нам внушали – насчет того, что народ всегда прав! Да народ еще более ответственен за себя, чем личность. Конечно, все начинается с отдельного человека. «Не ищи в селе – ищи в себе» – так призывает пословица. Но обожествлять мнение народа...
Я со школьниками занялся такими подсчетами. На Земле 6 млрд. человек. Так вот, если вывести некие пропорции, то в среднем на 15 китайцев приходится, к примеру, 12 индусов. А россиян всего полтора! И выходит так, что полтора Ивана считают себя исключительными, ищут какой-то особый, третий путь, заходятся в имперской гордыне, не могут отвыкнуть от дурного мессианства и вообще дают понять всему остальному миру, что он дурак. Власти же или не хотят, или боятся сказать народу правду о нем. Понятно: «В зеркале страшной ночи и беснуется, и не хочет узнать себя человек». Это Анна Ахматова. Но ведь и Маркс говорил: нужно, чтобы народ испугался самого себя, чтобы вызвать в нем отвагу.
Надо, наверное, уметь смеяться над собой. Однажды мы с Эрнстом Неизвестным шли утром по Старой площади, проходим мимо третьего подъезда, где располагался международный отдел ЦК КПСС. Вдруг подъезжает «членовоз» и выходит Суслов в калошах. Я возьми и брякни: «Выход космонавта в открытый космос без скафандра». Нас тут же взяли в кольцо «сопровождающие».
Удалось уйти...
Но это все по молодости. А к старости важно вернуться к делу предназначенному. Найти свою точку и свое острие. И долбить, долбить. Для меня это Федор Михайлович Достоевский, Пушкин, Гойя, мои ребята в школе – абсолютно новые, не похожие на нас. Каждый – юный Моцарт, и иногда я чувствую себя Сальери рядом с ними. Но мне не хочется их отравлять. Мне хочется им помогать. Муравьиная работа. Но моя.
Редакция «НГ-политики» благодарит вдову Юрия Карякина Ирину Зорину за помощь в подготовке материала и предоставленные из семейного архива фотографии.
Дарья Гармоненко