Неубывающая тысяча, незатихающая война

Салман Радуев – один из немногих боевиков, кто был не только взят живым (2000 год), но и получил заслуженное наказание в виде пожизненного лишения свободы.
Фото ИТАР-ТАСС

В начале октября в Кабардино-Балкарии были убиты сотрудники охраны нейтринной обсерватории Академии наук. Почти сразу было объявлено, что убийцы тоже уничтожены и оказались боевиками. Как и в огромном большинстве таких эпизодов с ликвидацией, они сами уже никогда не предстанут перед судом. Хотя диверсионная война на Кавказе идет ежедневно уже много лет, мы до сих пор мало что знаем о том, кто ее ведет, сколько их и как сделать так, чтобы война прекратилась.

Сколько их

Полпред президента в Северо-Кавказском федеральном округе Александр Хлопонин не так давно заявил, что во вверенных ему регионах действуют около 1000 боевиков. Эта цифра называлась уже не раз за полтора десятилетия с начала первой войны в Чечне. В разгар боевых действий звучали цифры и пострашней, а в минуту приподнятого расположения духа руководители отдельных республик снижали ее до нескольких десятков, но тысяча все равно то и дело возникала, как заговоренная.

Никак не желающие сокращаться цифры в устах представителей высшей власти выглядят как признание собственной неспособности решить проблему.

А реальных цифр нет. Во всяком случае, опыт общения с первыми лицами нескольких северокавказских республик говорит о том, что ответа на вопрос о численности боевиков и неблагонадежных элементов они не имеют. Какого размера подводная часть этого айсберга, можно догадываться по сюжетам новостей: то офицер МВД оказывается личным проводником крупного полевого командира и кончает с собой при задержании, то списки личного состава нового батальона МВД попадают прямо из офиса министерства на сайт к боевикам, то тихий мальчик – любимец родителей и соседей уходит из дома в лес, а через полгода взрывается в «Домодедово».

Хлопонинская тысяча если и отражает реальное состояние дел, то частично. В Дагестане, скажем, живут почти 3 млн. человек, это огромная страна со сложнейшим рельефом и еще более запутанным этнополитическим устройством. Там есть территории – например, Гимры, или Балахани, или Губден, – где влияние так называемых лесных сопоставимо с авторитетом законной муниципальной власти, сидящей в здании с вывеской и триколором.

Впрочем, реальные цифры больше. Еще лет пять назад можно было с долей уверенности говорить о том, что боевики – это наиболее радикальный слой мусульман, исповедующих «салафийя» – «чистый» ислам, несовместимый, по их мнению, с исламом официозных духовных управлений, а на востоке Кавказа – с исламом суфийских шейхов. В год нападения боевиков на Нальчик в октябре 2005 года существовавший тогда в КБР неправительственный Институт исламских исследований вывел на основе «включенного наблюдения» примитивную закономерность: салафитами являются (или симпатизируют им) около 1% населения каждого региона: «Примерно десятая доля салафитов готова к вооруженной борьбе с «государством кафиров».

При таком подсчете Дагестан, к примеру, дает 2500 боевиков, и, судя по сводкам, это не далеко от истины.

Кто они?

Сейчас подсчитать салафитов и боевиков стало сложнее: рост салафитских ячеек является стихийным и охватывает уже значительно больше молодежи, чем пять–шесть лет назад. Чиновники и большинство мусульман в духовных управлениях склонны считать, что салафийя – это импортированное явление. Этот «импортированный» ислам означал новейшие переводные книги, широчайший спектр связей с исламским миром, частью которого вдруг осознали себя многие «советские» мусульмане, возможность получать образование в сокровищницах исламского знания в Египте и на Ближнем Востоке. Как метафорически выразился глава Ингушетии Юнус-Бек Евкуров, это был «цветной телевизор, рядом с которым безуспешно надрывался черно-белый приемник традиционного ислама». Молодежь в основном хотела «цветной».

С середины 2000-х годов в сознании российских властей наметился поворот, и они решили: чтобы окончательно не потерять молодежь, нужна ставка на традиционный ислам. Для традиционного ислама на Кавказе начались странные времена: с одной стороны, имамов то и дело убивали салафиты, с другой – они стали главным идеологическим союзником власти. В ДУМы вдохнули новую жизнь: они стали моложе, активнее и амбициознее. Они стали играть гораздо более заметную роль в кавказской социальной жизни.

Сама жизнь Кавказа за пять–шесть лет стала очевидно существенно более исламской. В селах так было уже давно, сейчас религия очевидным образом шагнула в большие кавказские города. Местами на фоне распада системы гражданского управления это выглядит впечатляюще: к примеру, во многих регионах Дагестана имамы мечетей вернули себе присущую им по шариату функцию нотариусов, удостоверяющих гражданские сделки.

Ставка на «традиционный» ислам, возможно, удержала часть молодежи от ухода в лес: если президент республики каждую пятницу приезжает на молитву в джума-мечеть и молится там вместе с десятками тысяч человек, это все же говорит о том, что ислам не только не преследуется, но и все больше расцветает на Кавказе.

Но у этой медали есть вторая сторона. Усилия по «обновлению» традиционного ислама намного «сгустили» за прошедшие годы религиозный дискурс. В него теперь погружены на Кавказе практически все люди моложе 30, а особенно – моложе 20 лет. Ислам – не важно, салафийя или традиционный – стал для молодых главным идентификатором «своих». А дальше заработала «свобода интерпретации»: кавказская молодежь находится в состоянии невиданной мировоззренческой каши, но одно можно сказать точно: она сварена из ислама.

Человек с флешкой заменил собой Шамиля Басаева и прочих «героев» 1990-х годов, когда боевики, случалось, занимали города. Кажется, он заменил и тех, кто в 2000-е создавал сеть, ставшую потом так называемым «Имаратом «Кавказ». У «Имарата» была (и по-прежнему есть) четкая идейная платформа: он часть глобального джихада, война будет вестись до тех пор, пока весь Северный Кавказ не станет единым исламским государством. Сейчас возникает ощущение, что людям с флешками по барабану идеологическая платформа: двигателем войны в большой мере стали деньги, получаемые от рэкета. Уровень вымогательства может быть разным: известны случаи, когда очень значительные суммы в уплату за собственную безопасность вносили крупные чиновники республиканского уровня. С другого конца этой лестницы – несчастные хозяева ларьков и бензоколонок, с которых полиция, пожарные и налоговая требует откат, а лесные – закят.

Доку Умаров, вероятно, сидит где-то в лесу на границе Чечни с Ингушетией. Кое-кто из дагестанских амиров позволяет себе, как говорят, иметь большой дом за высоким забором в престижном районе. Формальное единство командования «вилайятами», распавшееся год назад из-за ссоры Умарова с Хусейном Гакаевым и командиром арабских добровольцев амиром Абу Анасом, «официально» восстановлено (вскоре после ликвидации араба в 2011-м).

После взрыва. Такие городские пейзажи становятся, к сожалению, повседневностью. Фото Reuters

Что делать?

В 2014 году на Кавказе должны пройти зимние Олимпийские игры. Россия вполне располагает возможностями для того, чтобы обеспечить их безопасность. Создание контура безопасности вокруг будущей олимпийской столицы уже начато, и ничто не заставляет предположить, что работа по его совершенствованию прервется хоть на мгновение.

С другой стороны, Олимпиада – событие, тесно связанное с международным престижем принимающей страны. Если спортивный праздник будет происходить внутри устрашающего кольца обороны, это может несколько подмочить впечатления. С этой точки зрения, конечно, хорошо бы иметь в 2014 году, к Олимпиаде и символической дате 150-летия окончания Большой Кавказской войны, мирный и безопасный Кавказ.

Некоторые шаги в этом направлении сделаны. Пофамильный список убитых полевых командиров стал уже очень длинным. Каждая такая ликвидация – это успех силовиков. Правда, здесь тоже есть вторая сторона: на место известным эмирам и популярным проповедникам ранга Саида Бурятского (убит в 2010-м) или Анзора Астемирова (убит в 2010-м) порой приходят люди, о которых не известно вообще ничего, но эффект от их деятельности оказывается в разы страшнее, чем эффект деятельности их именитых предшественников: после ликвидации Астемирова количество терактов в Кабардино-Балкарии на целый год дало шестикратный скачок вверх.

Похоже, есть сдвиг и в стратегической оценке ситуации. Если в 2000-е годы ставка делалась в основном на силовиков, которым, по сути, был предоставлен карт-бланш повсюду на Северном Кавказе, то сейчас кроме силы решено сделать ставку на достижение стабильности через благосостояние. Силовикам уже несколько раз дали понять, что «издержки» их работы, которые не купируют нестабильность, а, наоборот, воспроизводят ее – такие, например, как пытки задержанных, – не будут впредь оставаться без внимания. Есть вероятность, что после пыток обратят внимания и на спецоперации с многочасовыми осадами домов, которые в итоге оказываются пустыми.

Шанс на успех возникнет только при систематическом подходе. Все на Кавказе, от сотрудников МВД до салафитов, уверены, что порядок может быть восстановлен в короткий срок, если Москва проявит политическую волю. Строго говоря, воля должна быть проявлена по трем позициям.

Во-первых, силовые структуры на Кавказе, в каком-то смысле спущенные с поводка в начале 2000-х и во многих случаях ставшие просто автономными от собственного ведомственного руководства, должны быть заново структурированы, скоординированы и поставлены под осмысленный контроль гражданских властей на уровне регионов, округа и страны.

Во-вторых, пора разобрать и заново построить структуру управления республиками, сверху до самого последнего муниципалитета. Несмотря на все кадровые усилия Центра, эта система остается в состоянии глубокого разложения и наносит больше вреда, чем пользы, – воровством федеральных денег, коррупцией, которая приводит в отчаяние местных жителей, и те начинают симпатизировать боевикам, которые облагают чиновников данью или убивают их.

В-третьих, придется понять, что без первых двух пунктов никакие денежные вливания в Кавказ не обеспечат ему социального и экономического рывка. Чечня, где это, в общем, сработало, остается республикой без производства, источником мощного миграционного потока. Кроме того, Чечня является исключением уже просто в силу уникальной кадыровской харизмы. Найти второго Кадырова так же невозможно, как и отдать имеющемуся все сопредельные регионы: ему могут симпатизировать на Кавказе, но предпочитают делать это издалека.

Вливаясь в нынешнюю систему, новые и новые деньги (сейчас в СКФО только в виде бюджетных трансфертов поступает около 179 млрд. руб.) ничего не меняют, они только увеличивают размах коррупции, ножницы между богатыми и бедными, градус социальной ненависти и уровень бардака. Это стратегия «чем хуже ситуация, тем больше денег». Разумеется, она интересна тем, кто имеет свой интерес в кавказской нестабильности: боевикам, недобросовестным управленцам и коррумпированным силовикам. Реальные «заказчики» социально-экономического восстановления Кавказа, которые вопреки всем тенденциям пытаются развивать там какое-никакое производство и бизнес (таких примеров немного, но они есть, и впечатляющие), как и раньше, остаются за кадром. А ведь они все еще хотят работать, а не воевать.

Для того чтобы вливания денег в Кавказ перестали быть косвенным источником воспроизводства нестабильности, должна быть разобрана и заново собрана вся система кавказского управления. Основа для этого была заложена в момент формирования СКФО, но этот проект, к сожалению, не реализовал за полтора года и 5% своего потенциала.

Очевидно, что большая институциональная реформа на Кавказе вызовет сопротивление тех, кто заинтересован в нынешнем положении вещей. Этот спрут задействует лоббистские рычаги в Москве и связи в лесу и будет сопротивляться до последнего.

Именно поэтому начало такой реформы будет с гарантией означать рост нестабильности на Северном Кавказе. Это риск, на который трудно идти перед выборами. Но когда с выборами, как сейчас, уже все более или менее ясно, возникает окно возможностей. Рост нестабильности будет недолгим, к следующему электоральному циклу тот, кто решится на такой шаг в начале президентского срока, имеет шанс стяжать немеркнущую славу умиротворителя Кавказа, превращенного из депрессивного поля диверсионной войны в оазис экономического процветания и современный курорт типа австрийских Альп.

Пока же горизонт темен. Модернизация Кавказа сводится пока к массовому отъезду молодежи из сел. За спиной у них нет нормального базового образования, как нет и привычки к жизни в больших мультиэтнических сообществах, их картина мира определена исключительно исламом. Получить работу или место учебы они могут, как правило, только за пределами Кавказа. Рождаемость в регионе по-прежнему высока, Чечня, Дагестан, Ингушетия и карачаевские районы Карачаево-Черкесии – абсолютные лидеры по стране. Этот демографический котел выплескивает все новые миграционные потоки, что, в свою очередь, создает растущую межэтническую напряженность в больших российских городах, для которых этот наплыв, ставший реальностью в пределах десятилетия, непривычен. Учитывая, так сказать, качество многих приезжих, в итоге вполне может оказаться так, что в российском обществе скорее оформится заказ на отделение Кавказа, ставшего «чужой землей», чем на его возвращение к нормальной жизни.

Строго говоря, это два полюса, каждый из которых потребует от властей голлисткой решимости. Стрелка может и зависнуть где-то посередине – примерно там, где она и болтается сейчас. В конце концов, в начале XX века, через полвека после покорения Кавказа, с абреками не могли справиться до конца, пропадали люди, время от времени имели место контртеррористические операции. И в советское время помимо войн и депортаций не все было на Кавказе так гладко, как писали в газетах и учебниках истории. Видимо, полумир – это такое типичное кавказское состояние. Проблема в том, что рано или поздно заканчивается он войной.