Толерантность – это не измена вере

Символом непримиримых разногласий стала даже знаменитая Храмовая гора в Старом городе Иерусалима.
Фото Reuters

Диалог между религиями был всегда. Диалога этого никогда не было. Только исходя из этой антитезы и можно не то чтобы понять, но попытаться без предвзятости, хотя и с опасностью нарваться на обиду со стороны приверженцев той или иной конфессии, разобраться в нынешней ситуации...

Война на уничтожение

Единожды возникнув, каждая религия стремилась разрушить свою предшественницу, вела против нее войну на уничтожение и встречала жестокий отпор. Религия вырастала из конфликта. Вера возникала в человеке, религия – в обществе. Вера шла от непонимания окружающего мира, религия крепла как инструмент контроля над коллективным сознанием и поведенческими нормами.

Диалог же между религиями возникал только в случае невозможности полного разгрома оппонента. Он был альтер эго конфликтов. В борьбе с язычеством ни одна религия окончательной победы так и не одержала: по всему миру разбросаны синкретические конструкты, которые свидетельствуют о компромиссе, то есть о диалоге. Классическим образцом такого перемирия является Пасха, есть загадочное афро-христианство, от океана до океана (в том числе на Северном Кавказе) распространены синкретические формы ислама.

После упадка язычества межрелигиозное соперничество перетекло в соперничество между монотеизмами за право быть самой истинной религией – носителем конечной истины. Борьба шла как между новыми и старыми толкованиями монотеизма. Причем линия фронта проходила как между исламским и христианским единобожиями, так и внутри каждого из них. Диалог, конечно, время от времени возникал, но зачастую приводил к ссоре, которая могла обернуться и войной.

Религия изначально имела мирскую, политическую составляющую. Ее носители шли против власти, сами боролись за власть. Подчиняя себе дух и сознание человека, каждая религия стремится к большему контролю над обществом, а затем и над государством. Великая христианская реформация была политическим движением, а ее результаты меняли социально-экономический облик христианского мира.

И уж, конечно, религия есть политический инструмент, используемый и властью, и оппозицией. За любым религиозным расколом, например, среди христиан на восточную и западную церкви, на протестантов и католиков, среди мусульман – на суннитов и шиитов, помимо богословских разногласий стояли конкретные политические, экономические и прочие интересы.

Временный анабиоз или политическая ангажированность

При всем том говорить о сугубо «подсобной роли» религии было бы упрощением. Теологическая полемика была и самодостаточной, она развивалась по своим направлениям, в соответствии с собственной логикой и была не менее жесткой, чем политическая конфронтация. Это была идейно-религиозная борьба. Иного и быть не могло: религия была нормативной идеологией.

Формирование светского мышления, становление светских идеологий ограничивали ее влияние. В прошлом, XX веке вдруг почудилось, что религиозное поле скукоживается до сугубо религиозной «поляны». На западе и в СССР бушевал секуляризм, на востоке и на юге буйствовал национализм, оттеснявшие религию на периферию. В СССР ее, казалось, навеки заменила светская религия, коммунизм, который был также иррационален, построен на вере, на том, что единожды ниспосланная идея обустройства мира абсолютно верна. Ленин был и Богом-отцом, и Богом-сыном, а Карл Маркс – святым духом (хотя бы его тенью). Это обстоятельство уже не раз отмечалось. Например, Олег Нечипоренко писал, что «создавая новую идеологию, большевики многое заимствовали от церкви» («НГ» от 12.11.2008). Рискну предположить, что биполярный мир был проще с точки зрения возможности в нем ориентироваться, и потому религия как идеологический дискурс не была в нем особо востребована.

Активность Иоанна Павла II выглядела в глазах многих отчаянием утопающего, отклонением от «нормативного прогресса». Грянувшая в 1978–1979 годах Исламская революция в Иране выглядела неуместным «средневековым скандалом».

Но религия, точнее, религии не исчезли, они впали в своего рода анабиоз, по выражению Владимира Высоцкого, «затаились на время», чтобы вернуться в мир, в политику с новой силой. На Западе религия разрушает клетку секулярности, в мусульманском мире соперничает (даже тогда, когда сотрудничает) с национализмом. Политизировался индуизм. Даже отстранявшийся от мирского буддизм постепенно изменяет своему «смиренному» образу. Для религии вопрос ее политизации всегда очень щекотлив. Например, православие в лице РПЦ от политизированности отмежевывается, хотя и мечется в гуще мирских проблем – встречается с министрами, «служит армии», творит национальную идею, создает социальную концепцию. РПЦ, по сути, превратилась в квазиполитический институт с богословским прикрытием. Говоря о ее политическом влиянии, известный религиовед Сергей Филатов выделяет два основных направления – «утверждение корпоративных интересов РПЦ и утверждение политических ценностей, которые она стремится привить обществу». Этому не чужды и другие религиозные организации, но им явно не хватает «православного потенциала».

Лишь ислам однозначно признает свою политическую ангажированность. Как говаривал великий аятолла Хомейни, ислам без политики – «кастрированный ислам».

Религии возродились в миру, оставшись такими, какими они были в прошлом, с теми же самыми амбициями и задачами, которые удваиваются и утраиваются их политизированностью. У каждой религии сильнейшие претензии, каждая уверена, что именно она дает окончательный ответ на все вопросы посю- (и поту-) стороннего бытия. Нарциссизм присущ всем религиям (как и отдельным направлениям внутри каждой из них). Его можно даже оправдать. Другое дело, что «нарциссы» могут хоть как-то ужиться только при двух условиях: терпимость и лицемерие. Второго в наличии больше, чем первого.

Вместо диалога – состязание

Религии – легитимные участники эволюционного процесса, они реагируют на глобализацию, их взаимоотношения являются имманентной частью общественно-политической жизни, отношений между странами и народами.

С точки зрения генезиса монотеистические религии – сестры. Но по мере взросления (как и в семье) они, похоже, расходятся все дальше. Они, как культура, развиваются исходя из успехов или поражений своих приверженцев – народов, стран, целых регионов.

Устойчивый материальный успех христианского запада на фоне отставания исламского востока и юга заставляет носителей обеих религий задумываться об успешности религий, об их значении для материального процветания, для достижения высокого стандарта жизни. Компенсировать экономическое отставание высокой моралью, духовностью становится все труднее. Именно за материальными, а не духовными ценностями рвутся мусульмане в Европу, а из бедной Центральной Азии – в Россию. (Кстати, о компенсаторной функции религии, правда в ином смысле, много говорилось в марксистском религиоведении.)

Равноправный диалог между религиями богатых и бедных представляется иллюзорным. Разумеется, большинство духовных лиц и богословов из самых лучших побуждений стремятся не замечать, смикшировать это различие. Но уйти от этой проблемы невозможно. Равенство религий полностью не объясняет неравенства в уровне жизни их приверженцев.

Каждая религия именует себя «религией мира», а если и сражается, то якобы только во имя самозащиты. Взаимных же обвинений предостаточно. Кто на кого нападает? Запад ли на ислам или мусульманские террористы на Запад, католичество интригует против православия или православие придушивает в России «нетрадиционные религии»?

Толерантность – это что-то вроде равнодушия к тому, к какой религиозной традиции принадлежит твой сосед по улице, по стране, по общечеловеческой цивилизации. Фото Алексея Калужских и Сергея Приходько (НГ-фото)

«Кто мог подумать, что в начале XXI века наша судьба окажется в руках исламских богословов!.. и от них сегодня зависит, как будет истолкована кораническая заповедь джихада», – говорит российская исследовательница Ольга Васильева (и не где-нибудь, а в своей статье «Проблемы толерантности в межконфессиональных отношениях»). И продолжает: «Мир ислама ответственен за исламский терроризм – хотя бы потому, что отказывается видеть эту ответственность». Не стану комментировать это высказывание, но хочу просто обратить внимание на распространенность такого взгляда, который, замечу, в данной цитате высказан более чем откровенно.

Проблема действительно непростая. Разговоры о том, что у терроризма нет ни национальности, ни религии, звучат ханжески. И то и другое у него есть. Непонятно, почему исламские духовные авторитеты обижаются, когда слышат, что теракты в Нью-Йорке, Москве или Лондоне организовали мусульмане. Можно, конечно, сказать, что это дело рук «считающих себя мусульманами» или еще лучше «лицами, похожими на мусульман», но суть дела от этого не меняется. Среди мусульман, как среди католиков, буддистов, встречаются самые разные типы┘ В свое время существовала и бодрствовала состоявшая из садистов и извращенцев святая Инквизиция, и это была католическая, христианская контора. Между прочим, за ее деяния Папский престол уже принес официальное извинение. В любом диалоге сторона, признающая свои ошибки, только выигрывает и вызывает уважение. У каждой религии есть в шкафу свои скелеты. Число сожженных протестантами ведьм скорее всего превосходит количество жертв исламских террористов (впрочем, последние еще не на пенсии), да и православие тоже не всегда действовало в белых перчатках.

А вы не думаете, религиозный терроризм – есть тоже форма диалога? Это, знаете ли, когда нечего больше сказать, бьют кулаком по столу.

С другой стороны, для диалога тема терроризма абсолютно беспроигрышна: кто же будет поддерживать теракт в Беслане? Однако всерьез дискутировать о терроризме – это, как отмечено в записках Сергея Довлатова, все равно что спорить, можно ли воровать серебряные ложки в гостях. А еще это напоминает советские конференции о борьбе за мир во всем мире.

Зато, как известно, диалог о холокосте как-то не сложился.

Диалог означает терпение, готовность выслушать партнера и даже отказаться в его пользу от кое-чего своего. Возможно ли это? Израильский ученый И.С.Гальперин пишет, что «мы постепенно перешли от обучения к презрению или даже иногда к ненависти, к обучению уважения». Значит, раньше религии все же друг друга ненавидели.

Спасение, уход от противостояния лежит, разумеется, во взаимной терпимости. По мнению исследовательницы из Казахстана Ирины Цветковой, «религиозная толерантность не включает в себя в качестве обязательного компонента доктринальную терпимость, стремление к сближению вероучений. Индикаторами толерантности в области религии выступают степень лояльности к лицам иного вероисповедания, отношению к экстремизму, глобализации┘ трактовка роли и места религии в жизни общества и человека┘ допущение религиозного плюрализма┘». Это – правда, причем правда горькая, потому что быть взаимотолерантными по всем этим вопросам просто-напросто не получится. Одно дело на словах терпеть этот самый религиозный плюрализм, но ведь как хочется его ограничить, а то «прихлопнуть», если в одной отдельно взятой стране одна религия количественно и политически превосходит все прочие.

Что касается глобализации, то она для некоторых религий вообще – как для быка красное.

Толерантность – это что-то вроде равнодушия к тому, к какой религиозной традиции принадлежит твой сосед по улице, по стране, по общечеловеческой цивилизации. Эта позитивная индифферентность может проистекать и от длительного и близкого сосуществования религий, и от правильного поведения духовенства, которое, как ни печально для него, не должно проводить линию внешнего миссионаризма, направленного на иные конфессии. Всем известно, к каким конфликтам приводит активное приглашение перейти из одной религии в другую.

Вопрос о праве на такой переход очень непрост. Однако переход не есть отказ от Бога, но отказ от правил, установленных в той религии, которой человек раньше следовал. Это измена не Богу, но людям, которые эти правила установили. И если некто оставляет свою старую религию и уходит в другую, то пастырям брошенной религии следует прежде всего подумать, чем она, точнее, они, эти пастыри, не устраивали верующего. В конце концов переход из одной религии в другую тоже может рассматриваться как специфическая форма диалога, в которой одна традиция в ходе богословского диспута сумела убедить в своей правоте аудиторию, пусть и состоящую из одного человека.

И еще: собственно для веры в Бога, которая является стержнем каждой религии, очевидно, не так уж и важно частое посещение храмов и полное соблюдение всей обрядности. Особенно в наше насыщенное время. Да и назойливое проповедничество порой не приближает, а отдаляет истинно верующего от института Церкви.

(В православных церквах не всегда удается найти искомое отдохновение. Местный «обслуживающий персонал» неквалифицирован, зачастую хамоват и ведет себя по знаменитому советско-торговому принципу «вас много, а я одна». Так что здесь есть над чем поработать администрации РПЦ.)

Думается, мы до конца не осознали сам факт возвращения религии, ее, так сказать, ренессанса. Это никакой не «постмодернистский случай». Ее возврат не конъюнктурен, а скорее закономерен. Отсюда значимость и противоречий между религиями, и пресловутый невнятный диалог, который они пытаются выстроить. Потребность в диалоге, во взаимопонимании особенно важна между христианством и исламом. И именно потому, что отношения между ними напряжены. Согласитесь, что диалог между христианством и буддизмом не столь актуален.

Без учета отношений между религиями невозможно адекватно воспринимать мировой политический процесс, который, замечу, зачастую развивается иррационально, то есть коррелируясь с такими идеологическими стереотипами, которые, подобно богословским постулатам, зиждятся на «гражданской» вере.

Диалог религий напоминает политическое и идеологическое состязание, которое в каком-то смысле даже отвлекает людей от веры. Политизация же религий ведет к еще большим противоречиям между ними. Ведь зачастую в этом диалоге имплицитно присутствует интерпретация позиций власти, других политических сил. Но это уже другая тема.