Трудно строить будущее, не веря в него (часть 1)

Под разговоры о строительстве высокоскоростных трасс вроде той, что свяжет Москву и Санкт-Петербург, россияне пока обходятся тем, что есть в наличии.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

Современная Россия за 20 лет постсоветского развития так и не обрела ответа на вопрос, какой она хочет видеть себя. У нее нет ориентиров и ценностей существования. Как следствие – искаженное настоящее может обернуться печальным и непредсказуемым будущим.

Какой быть

Страна возвышает голос, когда речь заходит о том, какой она хочет, чтобы ее видели другие. Ей не нравится, когда она не нравится другим. Ответом неизбежно оказывается «чтобы уважали», иногда «чтобы боялись», «чтобы считались». Иными словами, это сильное государство, имеющее голос в мировых делах, доминирующее на евразийском пространстве или по меньшей мере на значительной его части и окруженное поясом дружественных и предсказуемых соседей.

Однако геополитические отношения во многом есть следствие того, как построено государство изнутри. Что оно считает непреложными ценностями, какие цели преследует и какими возможностями располагает, что, в свою очередь, отражается на том, какую политику оно проводит вовне и как ее воспринимают другие. Как определял историк Артур Шлезингер, «на каждой фазе внутреннего цикла национальный интерес формулируется согласно присущим этой фазе ценностям. На каждой фазе внешняя политика используется для продвижения этих ценностей за рубеж». Соответственно успешность такой политики зависит и от привлекательности этих ценностей для других.

Таким образом, внутренние ценности первичны. Но именно здесь Россия демонстрирует вакуум убеждений. Как говорил один из героев Достоевского, «богатства больше, но силы меньше – связующей мысли не стало┘». За период, прошедший с момента крушения системы советских приоритетов и ориентиров, Россия не только не сформировала, но даже не подошла к осознанию необходимости формирования структуры норм и моральных установок общества. Возможно, первопричиной является тот факт, что у сегодняшней России нет ответа на вопрос, какой она хочет быть.

Прошлое и процесс

Концентрация происходит на двух составляющих, которые, несомненно, важны, но не могут обеспечить осознанного будущего, поскольку не являются качественным настоящим.

Первый опорный камень национальной идентификации – достижения прошлого. Великая держава, победившая в самой страшной войне человечества, сделавшая технологический рывок и прорвавшаяся из дремучего аграрного состояния в мировые индустриальные лидеры, – эти успехи XX века в настоящее время – печальный парадокс! – тормозят развитие страны, а не помогают ему. Как определил это экономист Александр Аузан, «страны, которые были центрами империй, находятся в мучительном положении – мечта о будущем скована успехами прошлого».

Россия все время оборачивается на достижения прошлого, что лишает ее возможности видеть в реальном свете настоящее. Что, в свою очередь, создает расплывчатые представления о будущем, которое не достигается путем линейной экстраполяции свершенного.

Вторая особенность и одновременно трудность – Россия слишком увлечена процессами, не видя за ними, что хочет получить в итоге. Эти процессы повсеместны, с разной степенью интенсивности и масштабности они запускаются в разных сферах, но не доводятся до стадии получения и осознания результатов с тем, чтобы понять, сколь предпринятое оказалось эффективным, куда двигаться дальше и необходимо ли корректировать последующие шаги.

К примерам можно отнести программу борьбы с коррупцией, заявленную больше двух лет назад, но так и не имеющую ни понятных обществу критериев, ни осязаемых промежуточных результатов. Это и нацпроект «Здоровье», позволивший в период его осуществления построить некое количество медицинских центров и переоборудовать имеющиеся, но так и неизвестно чем закончившийся, поскольку он изначально не обозначал, что нация должна получить на выходе. То ли это рост продолжительности жизни, то ли сокращение смертности от определенных болезней, то ли время подъезда карет «скорой помощи», то ли наличие врача в радиусе, скажем, 10 км независимо от того, в какой точке страны проживает пациент.

Часто создается впечатление, что появляющиеся национальные приоритеты носят прямо-таки спазматический характер. Возникла тема здоровья, и все бросились что-то создавать вокруг системы здравоохранения, не поменяв саму ее суть, включая главное – доступность и качество услуг. Затем пришла идея построения инновационного общества, которая довольно быстро свелась к особому правовому и финансовому режиму для Сколкова. Все эти порывы не выглядят ни продуманными, ни проработанными. А главное, не создается ощущения, что они базируются на готовности нации следовать этим порывам.

Оттого заявленное, несомненно, насущное дело выглядит как декларативная программа, задуманная скорее под политические, чем под социальные цели. К таковым начинаниям можно отнести и стройки века в Сочи, и много лет ведущиеся разговоры про необходимость трассы Москва–Петербург, коей, увы, как не было, так и нет, не говоря уже о других артериях, обеспечивающих единство страны. В августе–сентябре авиабилет Москва–Владивосток стоил больше тысячи долларов, оказываясь в полтора раза дороже перелета в Париж. То есть инструменты, связывающие пространство нации, по-прежнему отсутствуют, в то время как разговоры продолжают активно вестись.

Эффективное выполнение цели, единолично поставленной сверху, возможно лишь в тоталитарной системе, основанной на страхе невыполнения приказаний. Лишь там достижим «прогресс в рамках порядка», выражаясь словами Гарсиа Маркеса, да и то, как показал опыт Северной Кореи, Кубы или Советского Союза, не всегда и не во всем. Такая страна находит силы для прорыва в одной-двух сферах, в целом сохраняя отсталую экономику, неэффективную управленческую систему, неуважение к ценности человеческих прав и жизни. Современную Россию даже со всеми ее «особостями» не отнести к тоталитарной, поэтому только осознание насущности задачи значительной и креативной прослойкой общества способно обеспечить ее выполнение.

Формальная, чисто внешняя вовлеченность в программы тысяч чиновников и бизнесменов, миллиардов долларов и тонн бумажных отчетов создает иллюзию работы над чем-то чрезвычайно важным. Однако отсутствие критериев эффективности и понимания, ради чего и кого все делается, порождает впечатление имитации реализуемости. Кроме того, когда неизвестны цели и границы дозволенного обществом и обществу, невозможно говорить и об инструментах достижения этих целей.

Программы страны должны содержать четкие шаги, понятные средства и иметь ясные промежуточные и конечные критерии, а не расплывчатые лозунги про будущее. Кант называл людей, занятых делом без серьезной цели, «деловитыми тунеядцами». Возможно, это слишком жесткое определение, и его уместно дополнить словами из культовой когда-то песни «Наутилуса» про общество, где «можно делать и отсутствие дела», а «мерилом работы считают усталость»┘

Шаги в пустоте

Почему практически любая инициатива оборачивается выхолощенными или сильно искаженными следствиями по ходу ее претворения в жизнь? Потому что система, формирующая приоритеты и определяющая способы их воплощения, не обладает тремя неотъемлемыми свойствами, придающими действиям эффективность, актуальность и ответственность.

Первое – механизм не опирается на осознанность общества в необходимости этих мер, на прочувствованность их насущности, а главное, на готовность участвовать в исполнении. Обществу следует понимать, что делается, для чего, что ожидается «на выходе» и когда. И при этом быть вовлеченным в изменения не в качестве пассивного зрителя и бессловесного исполнителя, но формировать их, осознавая такую потребность.

Обществу же, напротив, дают понять, что в нем не нуждаются как в активном участнике, навязывая то, что на данном этапе решено считать важным. В свою очередь, и общество, делая вид, что всячески поддерживает заявленное, на самом деле оставляет себя в стороне, предоставляя слою принимающих решения разбираться с придуманным. Создается ощущение массового одобрения, чего на самом деле нет; «подчеркнутое молчание не приносит согласия»┘

Это, в свою очередь, оборачивается печальным следствием – меры, не одобренные значительной частью общества, повисают над пропастью, как подвесной мост, и погибают в пустоте. Однако общество, как и природа, не терпит пустоты. Оно либо возвращает ситуацию в исходную точку, туда, где привычнее, потому что оно знает, как с такой действительностью справляться, либо старательно обходит воздвигнутые препятствия, ориентируясь на неформальные отношения. В частности, именно такими следствиями оборачивается объявленная президентом реформа МВД – система механически сокращает численность (чтобы через год-два, когда «все забудут о реформе», вернуть все на круги своя), «потребители» же платят столько же либо еще больше – «за риск». А вкупе все оборачивается взаимной обозленностью, потому что, создавая нервозность с обеих сторон, заявленные действия не приводят к реальным изменениям ни в обществе, ни в органах. Даже если их и переименовать красиво в полицию┘

И это второе свойство системы – нечувствительность к внешним импульсам, указывающим на необходимость корректировок. Система создавалась как герметичный монолит, не пропускающий воздуха; гибкость грозила трещинами, потому была исключена изначально. Между тем все явственнее высвечивается неспособность к действиям и нежелание осознавать, что под покровом пассивного одобрения всего предлагаемого, а чаще – индифферентного недоверия, в обществе образуется вакуум понимания и сотрудничества.

Наконец – это третье свойство, и оно чрезвычайно важно – системе не на что ориентироваться. У нее нет критериев, указывающих на то, что есть хорошо, а что есть плохо, потому что этих критериев нет ни в элите, ни в обществе в целом. Таким образом, социум не имеет ни курса, ни ориентиров, ни инструментов корректировки собственных ошибок. Колоссальные с виду усилия оборачиваются ничтожным результатом, укрепляя ощущение недоверия и отчужденности у простых граждан и раздражение у политических лидеров, приписывающих неудачи саботажу или заговору.

Кривая особости

Оправданием косности повседневных процессов и получаемых результатов часто служат ссылки на особость русского характера и традиций, а следовательно, общественно-политического строя. Однако непохожесть per se не может быть целью. Как замечал философ Николай Бердяев еще век назад, «отсталость России не есть своеобразие России». Сегодня ссылка на особость выглядит скорее как оправдание тому, что инициативы, вроде назревшие и актуальные, на деле приводят не к тому эффекту, который ожидался, или не дают эффекта вовсе.

Кроме того, разговоры о непохожести на других не дают понимания, какие же все-таки мы, а главное, какими хотим быть. Мы лишь знаем, что мы лучше, но когда доходит до вопроса, чем лучше, ответа не находится. По целому ряду объективных критериев «они» ушли далеко вперед: размеры пенсий, качество и протяженность дорог, продолжительность жизни. Просто лица на улицах, которые почему-то совсем не такие злые и унылые, как в России. И полицейские не хамят и не отказывают в помощи. И чиновники не намекают сразу на «ответную услугу». Оттого возникают злость, агрессия – где те выдающиеся подтверждения российской особости, что заставят ею гордиться? Наоборот, сколько ни показывай по телевизору катастрофы и пожары «там», сообщения оказываются все чаще не в состоянии обойти далеко не благополучную ситуацию «здесь».

Светоний, описывая императора Домициана, констатировал: «Достоинства и пороки смешивались в нем поровну, пока, наконец, сами достоинства не превратились в пороки». То же можно сказать о сегодняшней российской модели: что уместно на одном этапе – безжизненно на другом. Трудно обретаемая и столь тщательно поддерживаемая социально-политическая стабильность оказывается не столь уж эффективной, все больше оборачиваясь деградацией систем управления и инфраструктурного, и социального характера. Но что самое печальное – эту деградацию невозможно остановить, о нее можно лишь разбиться, потому что система нечувствительна к страданиям граждан. Все последние годы, поддерживаемая бюрократией с ее, по выражению философа, «рабской готовностью служить чему угодно», она была ориентирована на иные цели. Ее механизмы не приспособлены реагировать на боль и недовольство.

И оказывается, что тезис о силе, сопряженной с национальной особостью, весьма привлекательный на начальной стадии роста, становится порочным, едва речь заходит об эффективности компонентов системы.

Догматы эффективности

┘На заре становления американского государства Томас Джефферсон, виргинский гуманист, воспитанный на идеалах французского Просвещения, говорил: «К чему приводит принуждение? Одна половина человечества превращается в дураков, а другая – в лицемеров».

Можно красиво ходить с транспарантами, проводить эстафеты, перекрывая главные артерии города, произносить много слов на съездах сторонников и предвкушать чудеса наномысли. Но когда речь заходит о лесах и дачах Подмосковья, об обеспечении спасательных отрядов горючим, о прокладке дорог или привлечении в страну выдающихся молодых специалистов, выясняется, что система недейственна, потому что она не может способствовать появлению всего этого. Она не обладает способностью развиваться и меняться; вся ее сущность направлена на сохранение и консервацию достигнутого, включая безжалостное извлечение прибыли. Ее основатели и носители не замечают изменившегося характера задач, а отчасти и всей общественной обстановки, а любое отклонение от «нормы» рассматривают как оппортунизм, требующий незамедлительного подавления, ведь он препятствует прогрессу. И даже если они замечают изменения, то вновь пытаются ответить на них старыми способами, которые вновь не срабатывают.

Убежденность в своей «исключительной монополии на разумное управление государством», по выражению историка, так глубоко укоренилась в классе принимающих решения и сословии подталкивающих к ним, что нет никакой возможности разубедить их в этом даже и ценой очевидных промахов. Получается не столько стабильность, сколько стагнация и неверие. Самостоятельность и ответственность не предусмотрены. Внутренний механизм саморегулирования не встроен или атрофирован. Такой, например, как разделение властей, которое в других странах, даже при отсутствии ярко выраженного партийного плюрализма – обеспечивает системе конкурентность и подвижность.

До тех пор пока в Японии не произошла смена правящей Либерально-демократической партии, доминировавшей с 1955 года, многие в России любили апеллировать именно к этой стране как к примеру многолетнего господства одной правящей силы. Но знают ли они, что в одном и том же округе на выборах конкурировали между собой несколько представителей этой партии? Что регулярно возникали скандалы с партийными деятелями, а население – через протесты – выказывало отношение к тем или иным фигурам? Не говоря уже о США, где с момента создания государства не было никакой партийной дисциплины, поскольку народные избранники ориентировались на мнения избирателей и легислатур, от которых были выдвинуты. Именно разделение властей служило основой сбалансированной системы. В конце XIX века англичанин Джеймс Брайс констатировал: «Составители американской Конституции и вообще американские государственные люди не придерживались ни одного из общих политических принципов так же твердо, как они придерживались того догмата, что разделение трех властей необходимо для обеспечения свободы».

Основатели норм

┘Когда Америка, будучи набором разрозненных британских колоний, вела разговоры о независимости, конвент в Аннаполисе решил внести в повестку обсуждения не только торговые, но и политические вопросы. Джордж Вашингтон, будущий основатель государства и его первый президент, отказался приехать, пояснив, что для политических вопросов время не настало: «Люди еще не доведены до такого состояния, чтобы взяться за преодоление своих ошибок». Но прошло несколько лет, и ошибки начали преодолеваться обществом. Основатели были уверены: лучшее время для закрепления прав – сразу после революции. Затем необходимость обращаться к народу отпадет, «его права будут преданы забвению. Он забудет о своих нуждах и о себе в единственном стремлении делать деньги и не подумает объединиться для обеспечения должного уважения к своим правам». Не это ли произошло в России?..

Отрицание есть движущая сила любого кардинального преобразования, которое начинается с осознания того, что так человек жить больше не может и не хочет. Как знали американцы, что они более не желают нести расходы за британское процветание и соотносить свои экономические действия с Лондоном. Знаменитый лозунг «no taxation without representation» («никакого налогообложения без представительства», то есть без участия американцев в делах парламента), непонятный российскому человеку, привел к появлению нового государства. Но уже через несколько лет, собравшись для выработки конституции, отцы-основатели исходили не только из позиции «чтобы не┘».

Отрицание должно своевременно быть заменено созиданием. Был консенсус элит в отношении базовых ценностей и принципов формирования государства, и они не сводились к стремлению удержать власть. Устойчивость институтов и гарантия их неперерождения в авторитарные кланы были важнее действующих фигур. Принцип начал действовать буквально со дня основания государства, когда не произошло избрания на второй срок Джона Адамса или когда конгрессмены отдали предпочтение Томасу Джефферсону, а не Аарону Барру, решив, что последний в своих поступках может перейти допустимые рамки.

По данным опроса фонда «Общественное мнение», проведенного в марте 2010 года.

Консенсус был не только в том, что отцы-основатели знали, чего они не хотят, как это в последнее десятилетие было в России, но и то, чего они хотят. Показателен многолетний спор Томаса Джефферсона и Александра Гамильтона, ратовавших за принципиально разные экономико-политические модели Америки. Один выступал за богатое аграрное существование, другой за промышленное развитие; один панически опасался концентрации власти и денег на федеральном уровне, усматривая в этом первый шаг к авторитаризму, другой полагал, что в ряде сфер только федеральная власть способна нести ответственность за всю страну. Но расходясь, казалось бы, в таких радикальных вещах, они сохраняли верность базовым ценностям.

Ими являлись частная собственность и непреложное уважение к ней; четкость системы кредита и взаимное исполнение своих обязательств; свобода слова, информации и веры; наконец, равенство всех перед законом, который, в свою очередь, вырабатываясь долгим согласованием, основывается на широком понимании его необходимости и разумности. «Сколько бы ни было разногласий по отдельным вопросам, основные политические течения разделяли веру в право собственности, философию экономического индивидуализма, ценность конкуренции», – замечал историк Ричард Хофстедтер.