Я сделал свой выбор. Я выбрал залив…

Давид Самойлов был гармонической личностью и оставался ею во всех своих проявлениях. Фото с сайта www.davidsamoilov.ru

1 июня исполнилось 100 лет со дня рождения Давида Самойлова. Как правило, к юбилеям принято писать: замечательный, видный, выдающийся и так далее и тому подобное. Д.С. не любил славословий и восхвалений в свой адрес – и без них знал себе цену. И поэтому делать этого я не буду. Хотя он был и выдающимся, и видным, и замечательным, и даже… ну вы сами понимаете. Лучше расскажу, как отмечали в 1982-м его день рождения в самой настоящей финской бане в Пярну, на берегу Балтийского залива, где он провел свои последние годы.

Эстонский расчет

30 мая я вылетел к Д.С. в Эстонию. Соседом в самолете оказался какой-то чрезвычайно надоедливый физик. Всю дорогу он читал мне свои графоманские вирши.

Самолет посадили на военном аэродроме, потому что гражданский был на ремонте. Вместо того чтобы пассажиров сразу отвезти в город на специальном автобусе, нас отправили в ремонтирующийся гражданский аэропорт. Сознательно это было сделано или по глупости, не знаю, но по причине того, что он был закрыт, такси не было, общественного транспорта тоже. Шофер автобуса, на котором мы приехали, попросил с каждого по 5 руб. за то, чтобы добросить до центра Таллина (Таллинн тогда еще был Таллин) при стоимости билета 5 коп. Кто-то покрутил пальцем у виска, кто-то – с презрением к частной инициативе – с тем же презрением смотрел на средних лет эстонца, молчаливо, при общем согласии всех прилетевших, осуждая его. Абориген отвечал «русским оккупантам» тем же презрительным взглядом. К этому взгляду примешивалась откровенная ненависть. Я нисколько не преувеличиваю – я знал этот холодный и высокомерный взгляд, потому что не раз уже бывал в Эстонии и встречался с ним на площадях, улицах и в магазинах Пярну. Где местные обыватели, прожив больше сорока лет под тяжелой рукой советской власти, на вопрос «как пройти» или «сколько это стоит» на плохом русском отвечали, что не понимают, глядя на тебя при этом пустыми холодными глазами.

Делать было нечего, все смирились с железной необходимостью, что без водителя автобуса никому отсюда не выбраться, и нехотя полезли в карманы. С плохо скрываемой неприязнью собрали мятые рубли и, кляня почем свет непонятные местные порядки, сунули мелочь в руки шоферу и за 20 минут были доставлены к автовокзалу, располагавшемуся в самом центре эстонской столицы. Здесь уже никаких проблем не было – я пересел в комфортабельный междугородный автобус Таллин–Пярну и через несколько часов входил в дом на улице Тооминга. В котором Галина Ивановна с детьми ожидала возвращения мужа.

Виновник торжества, гости и юные пироманы

Д.С. вместе со старшим сыном приехали 31-го из Вильнюса, куда его пригласили на «Весну поэзии» и наградили лауреатством этой самой поэтической весны. Сашу, который в то время занимался переводами, отец взял с собой, чтобы непосредственно познакомить с литовскими поэтами. Он к тому времени стал публиковать свои переводы из Марцинкявичюса и Мартинайтиса, как и отец, был официальным гостем этого поэтического праздника. Вечером рассказывал про свои выступления в Вильнюсском университете и почему-то на заводе электроники и в райцентре, куда повезли и откуда был родом классик литовской поэзии Майронис, одновременно служивший епископом, и о том, как их хорошо принимали, кормили и поили в Литве. В соседней республике стояли жаркие дни, было много встреч, оба очень устали.

День рождения было заранее решено устроить в бане только со своими. Кроме нас с Сашей, причисленных к этому лику, были приглашены рижский литератор, друг Д.С., Юрий Иванович Абызов, местные знакомцы Виктор Перелыгин с супругой, прозаик и моряк – самый настоящий морской волк Иван Гаврилович Иванов и эстонка Керсти со своим мужем Виктором, помогающие Самойловым управляться с садом.

По случаю дня рождения отца (и вследствие чего) Пашка и Петька (младшие сыновья Д.С. от брака с Галиной Ивановной) выпали из зоны пристального внимания – они резвились, как могли, и в прямом смысле играли с огнем – раздобыв где-то спички, поджигали все, что встречалось им на пути.

Путь юных пироманов вел из сада в дом. Пока взрослые занимались своими делами, милые детки разожгли небольшой костерок на кухне. Это оказалось их последней забавой. Когда из дверей в комнаты потянуло дымом, в кухню ворвалась Галина Ивановна и, не разбирая, где детки, где не успевший распространиться по дому огонь, как бравый брандмейстер, залила все водой.

К вечеру все в доме успокоились, а утром 1 июня на небольшом, специально заказанном скромных размеров автобусе мы отправились в баню, располагавшуюся в лесу, в 15 км от города.

От «Рислинга» до «Хванчкары»

Знаете ли вы, что такое финская баня в Пярну?

Я бы мог воспеть гимн этому чрезвычайно интересному заведению, но у меня не хватает подобающих слов. А сейчас только скажу, что это было самое оригинальное празднование дня рождения на моем веку.

Ах, какое это было застолье!

Свежевыловленная рыба из Балтийского моря, икра трех видов, копченые куры, чем славился Пярну, грибочки соленые и маринованные, благородные со слезой эстонские сыры, горячая молодая картошечка и… и… я бы мог продолжать до бесконечности, если бы не должен был перейти к всевозможной выпивке – от холодной водки и выдержанных армянских коньяков до братских болгарских «Рислингов», венгерских «Токаев» и невероятных в ту пору даже на столе у Д.С. грузинских «Хванчары», «Ахашени» и «Твиши», но которые все же достала хозяйка дома, пройдя сквозь все советские тернии к заветному питью.

Все это напоминало мне один из рубенсовских натюрмортов и одновременно описание пиршественного стола в поэме Д.С. «Цыгановы»: «И помидор, покинувший бочонок,// Немедля выпить требовал, подлец…»

Остроумный ответ Марго князю

Когда все хорошо выпили и закусили, гости, обмякшие и обернутые в широкие банные простыни, попросили нераспаренного и совершенно сухого именинника (в парилку ему было нельзя из-за здоровья) почитать что-нибудь шуточное. И Д.С., откликаясь на просьбу присутствующих, обвел всех уже не совсем ясным и трезвым взглядом, приступил к чтению:

Курзюпки стан

Рождает стон,

Но если заглянуть под юбки,

Там есть такое у курзюпки,

Что может вызвать

Аморальные поступки,

Как утверждает граф

Эльстон.

Там есть такое, что и Пал –

Дис Индрис замертво б упал,

Когда б не гордый дух

курзюпов

Не поддержал его в стоячем

состоянии.

А честь мужчины есть

стояние,

Как утверждает князь

Юсупов.

Все знали, что находится под юбками, но конец стихотворения был довольно неожиданным, и поэтому гости, захлопав, потянулись к рюмкам и потребовали: «Еще! Еще!»

«Хорошо, – согласился Д.С. и объявил: – «Баллада о пасторе. Из творческого наследия Индриса Палдиса»:

Жил добрый пастор Йобис

В кругу своих друзей.

К тиранству приспособясь,

Он уважал князей.

А князь, ценя науку,

Сказал ему: Пиит!

Гляди на эту штуку –

Зачем она стоит?

Тот, не смутясь нисколько,

Ответил: Князь! Ты храбр.

Она ж стоит, поскольку

Она есть канделябр.

Князь молвил: Ну-ка, ну-ка!

Разумен ты, пиит.

Ну, а вот эта штука –

Зачем она стоит?

И это был правильный вопрос, и гости опять выпили и закусили, чем бог послал, – а в этой роли в тот день (как, впрочем, и во все остальные пярнусского житья) выступала гостеприимная Галина Ивановна, – и когда именинник дошел до слов:

Она стоит, покуда

Ты не велишь ей лечь.

А ну, ложись, паскуда,

А князю не перечь!..

Я лечь сама бы рада, –

Ответила Марго, –

Когда бы то, что надо,

Стояло у него.

– вновь немедля потянулись к разнообразным бутылкам, налили себя янтарного и иных цветов питья и подняли тост за остроумный ответ Марго князю. И еще раз, выпив и закусив, и, может быть, даже в поисках красавицы Марго, чтобы выразить ей свое одобрение таким разумным поведением, еще раз пошли в парную, после чего окунулись в бассейне с холодной водой, а затем, вернувшись к пиршественному столу, в последний раз выпили за здоровье именинника и погрузились на тот же самый заказанный автобус, который стоял у бани и поджидал немного размякших гостей. А те все никак не могли успокоиться и темпераментно выражали свою искреннюю благодарность хозяевам, пока терпеливый и молчаливый шофер-эстонец из всей силы не нажал на клаксон. Только тогда разомлевшие гости немного пришли в себя и погрузились в машину, дабы благополучно отбыть по домам.

С кем и как жить?

Мы пробыли с Сашей в гостях еще несколько дней, а затем засобирались восвояси.

В автобусе по дороге в Таллин Саша прикорнул, а мне почему-то вспомнился основной корень учения философа Куурво Муудика (придуманного Д.С.):

«На коренные вопросы мытлемизма: зачем жить? как жить? на что жить? с кем жить? – мытлемизм отвечает кратко.

Затем.

Как-нибудь.

На что-нибудь.

С кем-нибудь.

Но предпочтительнее полные

блондинки».

Из переписки с Самойловым

…Прошло уже больше недели, как мы с Сашей вернулись из Пярну. Постепенно втягиваемся в размеренный – я бы даже сказал вялый – московский быт. Тем самым еще больше ощущаешь остроту пярнуского жития, которое имеет свой неповторимый вкус.

Конечно, все относительно: из Пярну тянет в Москву, из Москвы – в Пярну.

Когда летели в самолете, у меня сложились такие строки:

Когда-нибудь читатель

славный

Свои стопы направит

в Пярну,

В литературе зная толк,

Решит отдать поэту долг.

Дойдет до Таллинских ворот,

Затем направо повернет,

Взойдет на Ганнибалов вал,

Который город защищал,

Окинет взглядом все окрест,

Придет в восторг от этих

мест.

И не спеша, спустясь с горы,

Расспросит он у детворы:

Где здесь живет один пиит*,

Которым Пярну знаменит?

Кто б знал о городке Пернове,

Замешенном на русской крови,

Когда б не Ганнибалов бред**

Поэтом русским был воспет?

Кто б знал о

Пярну-городишке,

Когда б не Дезика***

детишки****

Перевернули все вверх дном,

Чуть не спалив при этом

дом?

Укажет детвора дорогу:

Поэт на Тооминга живет.

«Добрался все же, слава богу!» –

Читатель, наконец,

вздохнет.

Толкования:

*Пиит – торж. книж. В народе считается, что от слова «пить». В кругах интеллигенции – поэт, пьющий.

** Бред – здесь ревность, сумасшествие на этой почве. См. Д. Самойлов «Сон о Ганнибале» («Весть». – М.: Сов. пис., 1978)

***Дезик – ласковое прозвище поэта Самойлова в кругу семьи и близких друзей.

****Детишки – дети поэта Самойлова и Галины Ивановны Медведевой – Пашка и Петька, юные поджигатели лесов и полей.

Почту за честь, если мое скромное, но великое произведение займет достойное место в курзюпологии (в Пярну вместе с Юрием Абызовым Д.С. придумал страну Курзюпию, в которой жили курзюпы – страна и народ очень напоминали Эстонию и эстонцев: у курзюпов были свой язык, свои поэты, философы. Самойлов даже написал целый трактат: «Курзюпия – ее история, достопримечательности и поэзия»), раздвинет жанровые границы и так далее и тому подобное…

«Когда-нибудь и мы расскажем…»

Случайно или нет, но когда после возвращения стал перечитывать Д.С., книжка открылась на цикле «Пярнуские элегии», посвященном жене – Галине Медведевой:

Когда-нибудь и мы расскажем,

Как мы живем иным

пейзажем,

Где море озаряет нас,

Где пишет на песке,

как гений,

Волна следы своих волнений

И вдруг стирает, осердясь.

P.S. «Кто устоял….»

И все-таки от высоких слов, видимо, никуда не деться. Постараюсь не перегибать и не впадать в излишний пафос.

Мне посчастливилось знать Д.С. с начала 70-х годов прошлого века и вплоть до его смерти. Как и многие знавшие его близко люди, я испытал на себе силу его обаяния и душевную щедрость, которой он был наделен безмерно. Как и чувством юмора.

Он был выдающимся поэтом, значительной личностью, мудрым всеведущим человеком (думаю, что первое невозможно без другого и третьего) и – не побоюсь сказать – на протяжении многих лет был средоточием культурной и интеллектуальной жизни не только Москвы.

Он был гармонической личностью и оставался ею во всех своих проявлениях. Он, как магнит, притягивал к себе самых разных людей и своим незаурядным поэтическим даром, и роскошью человеческого общения, которая постепенно уходит из нашей сегодняшней жизни.

С ним было безумно интересно разговаривать, с ним было приятно выпивать, с ним было даже хорошо молчать.

Для тех, кто близко знал и помнит его, долго объяснять не приходится.

Для тех, кто не знал, замечу, что собеседник Д.С. попадал на пир интеллекта, раскованной мысли и не скованного никакими ограничениями духа.

В середине 70-х он выбрал «внутреннюю эмиграцию» – решил перебраться не на Запад (был убежденным противником участившихся отъездов – на этот счет разделял взгляды Ахматовой и Солженицына, хотя с последним расходился по многим наиважнейшим вопросам – и доказывал тем друзьям и знакомым, которые вознамерились идти по этому пути, что это путь наименьшего сопротивления, что русский писатель не должен покидать родину), а на берега «пустынных волн» – в Пярну. Где с Галиной Ивановной и двумя младшими детьми и протекли его последние годы:

Я сделал свой выбор. Я выбрал

залив,

Тревоги и беды от нас

отдалив,

А воды и небо приблизив,

Я сделал свой выбор и вызов.

В 1981-м подвел черту:

«Мне выпало счастье быть

русским поэтом».

От себя добавлю – ему выпало все, что выпало на долю его поколения, поколения «сороковых, роковых», и при этом даже в самые трудные советские времена он ни единым словом, ни единым жестом не покривил – ни в литературе, ни в жизни. Что, собственно, было для него одним и тем же.

Он всегда оставался человеком твердых этических правил и никогда не позволял себе отступать от них.

В последние годы жизни его успокаивало, что он успел достроить свой литературный дом – не только вбить фундамент и возвести стены, но и обнести его крышей.

Он всегда делал, что должно, и поэтому получалось, что нужно. На пороге ухода свое литературное хозяйство он оставлял в полном порядке. Он был поэтом, критиком и автором «Книги о русской рифме». Он писал прозу и воспоминания. Он был литератором в пушкинском значении этого слова – знал литературу изнутри, знал, из чего она состоит, как делается и ради чего существует. И если художник (извините за пафос) послан Всевышним в мир для выполнения определенной миссии, то свою он исполнил.

Совесть его была чиста – и перед ним, и перед собой, и теми, кто его любил. Да, временами он ошибался, да, нередко бывал необъективен и пристрастен в своих выводах и оценках, но никогда и нигде, ни в раннюю пору, ни в зрелую, он ни единым словом не погрешил против собственной совести и всегда искал не только правду, но истину. Вступив в 1930-е годы на этот путь, восприняв литературу не просто как искусство слова, а как служение, он сумел не сойти с этого – всегда погибельного пути – на протяжении всей своей литературной жизни. Поэт для него был больше чем поэт – он был вестником, и ему никогда не было безразлично, что поэт возвещает. Прежде всего это относилось к себе самому, а затем к собратьям по цеху.

В начале застойных, как родные болота, 70-х годов он написал, на мой взгляд, одно из самых лучших своих стихотворений. Которое посвятил адвокату Дине Каминской (он дружил с ней с 30-х годов), защищавшей правозащитников от советской власти, которая сама же от нее и пострадала:

Кто устоял в сей жизни

трудной,

Тому трубы не страшен

судной

Звук безнадежный и нагой.

Вся наша жизнь –

самосожженье,

Но сладко медленное тленье

И страшен жертвенный

покой…

Ну что ж – он устоял.