Средневековье как деверь из Тетюшей

Художнику, работавшему с мифологией, прекрасно бы удался гротескный фантастический сюжет из Томазо Гарцони. Паоло Уччелло. Святой Георгий и дракон. 1470. Национальная галерея, Лондон

Роман Шмараков, гармонично сочетающий переводческую деятельность с оригинальным творчеством, отдает предпочтение писателям Средневековья. И это очень полезно, ведь многие темы, сюжеты, формы сегодня преподносят как нечто новое, а на самом деле, если приглядеться, оно – хорошо забытое старое. Скоро выйдет из печати его роман «Автопортрет с устрицей в кармане». С Романом ШМАРАКОВЫМ побеседовал Александр СТРУНКИН.

– Роман Львович, ваш роман «Автопортрет с устрицей в кармане» проделал долгий и тернистый путь к изданию в твердой обложке. На протяжении нескольких лет читатели отзывались на него в Сети, отрывки печатались в разных изданиях, включая «Новый мир», текст номинировался на премии «Новые горизонты» и «Национальный бестселлер», потом «Новый мир» наконец опубликовал роман целиком – и все равно потребовался еще год, чтобы нашелся издатель для привычной бумажной книги. В чем, на ваш взгляд, причина настолько полярного отношения к этому роману у читателей-критиков-писателей и у издателей?

– Мне сложно судить об отношении критиков, читателей и издателей. Я вообще не самый удачливый писатель; среди прочего у меня есть две книги, из них одна даже неплохая, которые издавались только на Ridero, то есть в самиздате, так что когда меня публикуют в приличных местах – это прекрасно и необычно. В этой ситуации я склонен безоглядно радоваться, а не задаваться вопросом, почему одним я нравлюсь, а другим нет. Любая попытка на него ответить, даже самая осторожная, непременно съедет на что-то вроде «они просто не понимают масштаба моего дарования», так что я даже пытаться не буду. Роман, написанный три года назад, наконец выходит книжкой, некоторым он нравится, даже мне он до сих пор приятен, чего ж еще хотеть?

– В русской литературе не так много произведений с британцами в главных ролях и Британией в качестве места действия, особенно сложно вспомнить среди них произведения, замешанные на постмодернистской литературной игре. Какие у вас возникали трудности при попытке подружить русский язык с не очень близкой ему культурой? Удалось ли в полной мере нащупать британскую интонацию? Ваши британцы не норовили превратиться в русских?

– Неудобно говорить, но с британцами вышло случайно. Для моих затей мне нужна была классическая форма детектива, а поскольку она неразрывно связана с английским материалом, то мне и достался вместе с жанром английский материал. В общем, я не знаю, веет ли в моем романе британский дух; кажется, я был с ним довольно небрежен, хотя при любой возможности беру перечесть Джерома, Саки или «Сенсацию» Ивлина Во. Единственный момент, где я в этом смысле старался, – вставная ghost story, рассказ викария (должен же и у меня быть викарий) о сверхъестественном зле, с которым ему привелось столкнуться в молодости. Я очень люблю Монтегю Родса Джеймса, и мне хотелось попробовать наконец этот жанр (оказалось трудно). С удивлением я узнавал от людей, что в рассказе викария они увидели намеки на сюжет из повести «Малыш и Карлсон, который живет на крыше». Там есть ползущая в потемках простыня, принимающая форму человеческого тела. Я-то украл эту простыню из рассказа Джеймса «Ты свистни – тебя не заставлю я ждать…», и «Карлсон» мне даже в голову не пришел, хоть я его и перечитываю каждый год.

Кроме того, британская составляющая в романе не единственная. Половина каждой главы происходит в условном английском поместье, где убили девушку, ведется следствие и, как положено, подозреваются все, а вторая половина – во Франции начала XVIII века; объединяет их пасторальная картина, которая написана художником из французской линии сюжета и висит на стене у людей из английской линии. Ради этой картины я пошел на редкостную деформацию жанра: мне хотелось, чтобы все, что происходит в английской линии, совершалось у этой картины перед глазами (как это ни нелепо звучит), и в итоге мне пришлось написать детектив, ограниченный единством места. Никогда еще не приходилось так разнообразно выкручиваться. В финале обе линии, разумеется, сходятся, и кончается все печально, но в целом роман, я надеюсь, веселый. Я успел его забыть и читал редактуру с приятным чувством, что, оказывается, и я был на что-то способен. Это был первый и последний раз, когда я написал роман со сложной интригой; впредь я могу не доказывать ни себе, ни окружающим, что я на это способен, и писать как мне вздумается.

– Недавно у вас вышла «Книжица наших забав», сборник средневековых занимательных историй, а в ближайших планах серии «Литературные памятники» стоит выполненный вами перевод «Забав придворных» Вальтера Мапа. С чем связан растущий читательский интерес к средневековому анекдоту? Это заслуга проекта «Страдающее Средневековье» или нечто более глубинное?

– Я был удивлен и польщен вниманием, оказанным публикой моей книжке, я такого не ждал. (Отдельно замечу, что там картинки отличные, видимо, в них причина.) Да, я думаю, что «Страдающее Средневековье» сильно повлияло на эту моду, и это хорошо. Но мне кажется, что помимо благородной любви к просвещению тут сыграл свою роль еще и вкус к хорошей сплетне (я ничего дурного в нем не вижу и вполне его разделяю). Средневековье выглядит чем-то вроде деверя из Тетюшей: родство оправдывает наш интерес к его причудливому быту, однако сочувствовать ему совершенно не обязательно. Замечу, кстати, что при хорошем научпопе о средневековом искусстве, появившемся в последнее время, у нас нет ничего сравнимого о средневековой литературе. Допустим, я хотел бы прочесть на русском языке книжку о латинской эпической поэзии Средневековья, от Пруденция и Алцима Авита до Петрарки – при хорошем авторском подходе это было бы ужасно интересное чтение, – и где она?.. Вариант «напиши ее сам» мне не нравится, должно же хоть что-то хорошее падать на читателя с неба, а не доставаться ему тяжелыми трудами.

Что касается Вальтера Мапа, я надеюсь, он выйдет в ближайшее время и порадует публику, как меня. «Забавы придворных» – прекрасная книга, одна из тех, которые я хотел бы сам написать, и показывающая, что в наших повествовательных техниках с XII века появилось мало нового, включая этот ваш постмодернизм. Впрочем, насчет постмодернизма один мой знакомый резонно говорил: «Пусть прочтут Петрония и увидят, что все это уже было». (Между прочим, в начале XX века подготовил издание «Забав придворных» и перевел их на английский не кто-нибудь, а вышеупомянутый Джеймс, так что мне и здесь довелось с ним встретиться.)

– Над какими переводами вы сейчас работаете?

– Я заканчиваю перевод «Больницы неизлечимо помешанных» (L’ Ospidalede’ pazziincurabili) Томазо Гарцони, итальянского писателя конца XVI века, которого и у нас никто не знает, и даже в итальянских пособиях по истории литературы он упоминается одной строкой как автор между маньеризмом и барокко. Эта книга, вышедшая в 1586 году, – нечто среднее между «Похвалой глупости» Эразма и «Анатомией меланхолии» Бертона: более барочная, чем первая, и менее ученая, чем вторая. Гарцони берется описать все виды помешательства, причем понимает его очень широко: там есть и помешательство во вполне медицинском смысле, и разделы вроде «Безумцы ленивые и нерадивые», «Помешанные простоватые и недалекие», «Помешанные винопийцы», «Помешанные от любви» и т.п.; едва ли читатель не узнает себя хоть в одном типаже. Каждую главу Гарцони начинает с почтенных античных примеров, но быстро переходит к безумцам, меланхоликам и простофилям родной Италии: это феерическая россыпь анекдотов, очень колоритных и местами очень смешных. Например: «Андреуччо из Скарпарии однажды поверил своему другу, что тот видел в Бакканском лесу пятьсот турецких галер, пришедших полонить город Рим, и что люди папы с сорока тысячами надувных шаров учинили такую бурю, что почти все суда были рассеяны и разбиты по всей дубраве и обломки их там и сям попадаются». Представляю себе картину Паоло Уччелло на этот сюжет. Мало какой перевод доставлял мне столько удовольствия.

– О чем будет ваш следующий роман?

– Следующий роман, уже дописанный, называется «Алкиной» и посвящен тому, в чем я всю профессиональную жизнь вращаюсь, – системе народного образования. Я понимаю, что это ужасно звучит, но все не так скучно. Дело происходит в середине IV века в восточных провинциях Римской империи. Группа юношей во главе со своим наставником, учителем риторики, странствует по Малой Азии, попадает в осажденную персами крепость (знаменитую Амиду), насилу оттуда выбирается и т.д. Мне всегда хотелось засвидетельствовать свое почтение «Симплициссимусу» Гриммельсгаузена, и наконец я это сделал как смог. Это роман такого же строения, как большинство моих романов: вольная рамка, в которую втиснуто столько вставных историй, сколько она способна вместить. Есть батальные сцены, схождение в преисподнюю, любовь подростков, угодников святые чудеса и вообще много всякого; надеюсь, будет весело.

– И традиционный вопрос. Каковы ваши дальнейшие творческие планы?

– Мои дальнейшие планы зиждутся на убеждении, что честность – основа хорошего брака. Моя жена, которая познакомилась с моей библиографией на сайте «Лаборатория фантастики» раньше, чем со мной, часто корит меня в таких выражениях: я-де выходила замуж за человека, обещавшего написать роман о Фридрихе, а ты до сих пор этого не сделал. Действительно, когда я сочинял для «Фантлаба» биографическую справку, то опрометчиво упомянул о своем намерении сочинить роман об императоре Фридрихе II Штауфене, как он в 1241 году осаждал итальянскую Фаэнцу. Так что теперь, если я не хочу разочаровывать жену, мне придется вернуться к этой затее и написать наконец о том, что там у них происходило. Роман будет называться без затей, «Осада Фаэнцы», а кроме него, никаких других писательских планов у меня нет. Зато переводческие огромные: я боюсь заглядывать в файл, где они все у меня выписаны, потому что вижу там всегда одно: время идет, а сделал ты, Шмараков, непростительно мало.