День рождения Юза и легкий Фуня – Довлатов

В загородном доме Михаила Барышникова…Фото Reuters

Волею судеб мне, по своей воле оказавшемуся в Париже, довелось в нем встретиться с прекрасным и удивительным человеком, для которого этот город стал родным совсем при других обстоятельствах.

Владимир Марамзин – человек-легенда, несмотря на всю затертость этого словосочетания. Он начал печататься в 1965 году, а потом его «уехали» из страны, как и огромное количество его друзей и знакомых, с которыми он продолжал активно сотрудничать уже за рубежами своей родины. Казалось, он давно потерял интерес к читателю, но только что вышедшая его книга на французском языке имела большой успех – за три месяца после ее выхода набралось уже около сотни статей и откликов в прессе (в том числе в таких значимых изданиях, как Le Monde, Le Figaro, в основных швейцарских изданиях на французском и на русском языках и т.п.). И ему вдруг стало удивительно, что его помнят, и интересно, как его воспринимают.

Мне удалось подбросить ему интересную идею и благодаря его памяти, усилиям и помощи верной жены Вики на свет родились рассказы-воспоминания о некоторых историях жизни, связанных с книгами, которые были ему подарены ближайшими его друзьями – Иосифом Бродским, Юзом Алешковским, Сергеем Довлатовым, Михаилом Шемякиным, Галиной Вишневской и Мстиславом Ростроповичем. (О! какие имена были вокруг! ) Два из этих рассказов, в которых описаны исключительно личные истории Владимира Марамзина, которые мы никогда иначе не узнали бы, я и предлагаю вниманию читателей «НГ-ExLibris».

Сергей Венгеров

Алешковский и Барышников

В самом конце тысячелетия, осенью 1999 года, нас выписали наложенным платежом в Новый Свет.

Вероника училась когда-то в США, в Carlton College в Миннесоте, а потом проехалась до Чикаго и обратно, в Нью-Йорк, откуда вернулась в Россию, так что эта страна ей была знакома, тем более что она еще в России свободно говорила по-английски.

Нас с женой вызвал в Нью-Йорк Михаил Барышников – в то время отношения были почти дружескими. Впрочем, это оплаченное его театральной труппой путешествие на самом деле было подарком не нам, а Юзу Алешковскому на день его семидесятилетия, и я за это приглашение как мог расплатился.

Перелет через океан был не только опасным, но и необычным, как все в этом приключении. Поэтому начну с полета. В те дни в Атлантике бушевал ураган «Давид» (феминистки всего мира долго боролись за то, чтоб ураганы называли именами мужчин), вокруг Нью-Йорка рушились дома, взлетали в воздух автомобили, падали деревья. Впервые следил я за американской погодой, так как она оказалась связанной с нашей жизнью. Нью-йоркский аэропорт не принимал самолетов, и я был уверен, что рейс отменят. Но компания «Эр Франс» упорствовала в своем стремлении нас погубить, рейс не отменяла и не переносила. Я позвонил накануне, и мне сказали: «Месье, если «Эр Франс» поднимается в воздух, то она уверена, что сможет сесть на землю!»

На борту нас встретил старший стюард и довольно угрожающе заявил, что мы surclassé. Не то что мы не знали значения слова, но, никогда не сталкиваясь с его применением, насторожились. Стюард объяснил, что в связи с обстоятельствами нас переводят в высший, в бизнес-класс – богатые люди, понял я, с нами полететь не пожелали. Раз уж мы рискнули сесть в самолет, то почему бы не воспользоваться неожиданным комфортом? Но бизнес-класс нас грубо разлучил, посадил на разные места в разных рядах, и мы решительно отказались. «Впервые вижу людей, которые отказываются от бизнес-класса!» – удивился стюард. Мы объяснили, что, если рухнет самолет, мы хотим попасть на тот свет обнявшись. Путем каких-то комбинаций нас посадили все же рядом.

Итак, первый и последний раз в жизни летели мы роскошным классом, и не могу сказать, что нам это не понравилось. Обед был сервирован как в хорошем французском ресторане новой кухни, шампанское лилось даже не рекой, а заливом, бутылки с прекрасными французскими винами – а мы их любим – открывались без отказа, по мановению пальца. Нет, зависти к путешественникам первого класса у нас не появилось, но насладились мы вволю. Тем более что полет оказался, как мы и думали, не таким уж безопасным. Через несколько часов нам неожиданно приказали застегнуть ремни (что всегда тревожно) и объявили, как я был уверен с самого начала, что Нью-Йорк нас принять не может и мы приземляемся в Монреале. Так мы побывали в Канаде, и можно было бы вписать ее в перечень стран, которые посетил Марамзин, но Канады мы совершенно не увидели – ожидание автобуса в аэропорту, поездка в какой-то далекий отель на границе со Штатами, возвращение к самолету.

От Канады у нас осталось одно впечатление: невероятно чистые автомобили, даже грузовики, даже дальнобои на автостраде. Когда канадцы успевают их так тщательно мыть и отскабливать? Во Франции этого не увидишь. На обратном пути командир корабля сделал нам подарок за наши волнения. Огромный реактивный самолет облетел на бреющем полете Ниагару, поклонившись ей сперва одним крылом, потом другим – пилот еще не потерял надежды рухнуть. Зрелище было, конечно, географически прекрасным, но не намного интересней, чем на экране телевизора.

В аэропорту нас встретил мой давний, еще институтский приятель Алик Левин, в свое время чуть ли не первый коллекционер работ Целкова, и отвез в нью-йоркскую гарсоньерку Барышникова в фешенебельном квартале у Центрального парка, где нам предстояло прожить больше недели. В Нью-Йорке мы бросились, как везде, по музеям. Богатство здешних собраний просто невероятно, а только это нас и интересовало. Мы побывали не везде, не все успели, но все ж увидели и «Метрополитен», и МОМА, и «Фрик Коллекшн». Поразительно, что молодая нация, имеющая средства и щедрая, может собрать коллекции искусства, сравнимые со старыми европейскими странами, за плечами которых тысячелетия культуры.

И вот наконец цель поездки. Груз наложенным платежом прибыл к месту назначения. В загородном доме Михаила Барышникова состоялось празднование юбилея Юза. Миша расстарался вовсю. У нас на глазах он бегал из дома в дом, ловко катил по земле огромные круглые столешницы, носил над головою тяжелые козлы, накрывал столы, расставлял сиденья и стулья. Бывая во Франции, он приобрел неамериканский вкус к хорошим винам. В последнюю нашу парижскую встречу мы угощали его канадским пивом, соперничающим по вкусу с нашими любимыми сортами монастырских бельгийских. В то время в Париже были доступны все эти замечательные канадские бутылки с сочными именами: «Конец света», «Плотогоны», «Бойкая бабенка» или «Демон», которые больше не ездят к нам за океан. Миша нашел их в Нью-Йорке – и какие! В литровых бутылках, в которых пиво при тройной ферментизации приобретает несравненный вкус.

Словом, благодаря хозяину с выпивкой все было замечательно. Про еду я бы этого не сказал. Стол обеспечивал хозяин ресторана «Русский самовар» Роман Каплан, приятель юбиляра и Барышникова. На столе был молочный поросенок, сухой и жилистый, как престарелый хряк, и к тому же холодный. К картошке не оказалось масла, ни сливочного, ни постного. Миша объяснил, что они в доме масла не едят, а Роман не позаботился. И это странно, потому что назавтра Роман довольно вкусно угостил нас у себя в ресторане. Словом, выпили мы изрядно, но почти не закусили. Возможно, таков был начальный замысел: довести приглашенных до российского состояния «мордой в салат». Не зря в свое время Иосиф Бродский, характеризуя Юза, по-дружески вложил ему в уста обращение: «Бабы и господа!»

…состоялось празднование юбилея Юза Алешковского. Фото РИА Новости

Так поцелуемся давай,

прохожая.

Прости меня за чистый

интерес.

Мы на людей становимся

похожими.

Давай еще! Воистину

Воскрес!

Книжку издал к юбилею, конечно, Барышников, под маркой «Русского самовара».

Я в долгу не остался, приготовил небольшой текст «ЮЗ-70». В этот день он будет напечатан в нью-йоркской газете «Новое Русское Слово» (которая отпраздновала в 2014 году свой столетний юбилей и навсегда, увы, закрылась). Но пока экземпляр нам не пришел, и я читаю свое поздравление в рукописи. Юзу и его жене Ирине нравится.

Через несколько дней юбилей повторился у Юза, в Новой Англии, где он жил и где Ирина работала в университете. Собралось не меньше сотни Юзовых знакомцев, сняли зал и чествовали юбиляра крепкими напитками. Ждали Барышникова, но он не приехал.

Названия местечка я не помню, тем более что вскоре Юз оттуда уехал, а потом перебрался еще дальше, в самую чащу леса. Мы с ним виделись еще раз в Париже, но отношения ухудшались, он становился все более капризным, так что Вероника сказала: «Чем дальше в лес, тем хуже с юмором!»

Путешествие это осталось для меня незабываемым, но не только из-за Америки, из-за Юза или Барышникова. В этот год, как оказалось, мы последний раз виделись с Лешей Лосевым, близким и давним, еще питерским другом, большим поэтом. Он нас забрал от Юза на машине (на номере которой, согласно американскому правилу обязательной буквенной надписи между цифрами, было написано KAPETA). Мы гостили у него в Дартмутском колледже, и я там выступал перед его студентами. Леша провез нас по Новой Англии с ее разноцветными осенними лесами, показал нам места Бродского, мы видели кампус колледжа, где тот преподавал, мемориальную доску на домике, где жил, приезжая читать лекции. Леша много рассказывал об их разговорах и читал свои стихи, которые становились все замечательней. Он собирался еще раз побывать в Европе, но не успел.

Париж, 11 ноября 2015 г.

Сергей Довлатов. Компромисс

Я знаю, про ушедших нужно говорить только хорошее, даже то, чего бы не сказал при их вполне достойной жизни. Но как быть пересмешнику, писателю, одно из главных достижений которого именно осмеяние? Вспомним, что у древних чин осмеяния покойного шел наравне – и чередовался – с чином восхваления.

В Одессе рассказывают такой анекдот. (В Одессе рассказывают много анекдотов. Одесса сама один невероятный анекдот.) Так вот. Сидят евреи в пивной, тянут пиво. Входит здоровый русский, всех евреев выбрасывает за дверь, садится, пьет еврейское пиво. Дверь со скрипом открывается, выгнанные евреи заглядывают в щель: «Погоди, мы пришлем к тебе Фуню! Он тебе покажет!» Через час открывается дверь нараспашку. Входит человек небольшого роста, коренастый и накачанный. «Ты чего?» – спрашивает русский. – «А я Фуня!» – отвечает малыш. Русский берет его за шкирку, выбрасывает в окно, садится, пьет еврейское пиво. Дверь приоткрывается снова. «Ну что, ваш Фуня?» – спрашивает русский. «Да, – отвечают евреи, – наш Фуня сильный, но он легкий!»

Мне вдруг подумалось, что Довлатов – это Фуня.

Как-то мы с ним встретились на Литейном, он был особенно грустный и сказал, что вчера его побили. Действительно, под глазом был сизый фингал и губа рассечена.

– Как это возможно? – удивился я. – Ты такой большой и грузный.

– Да, – ответил мне Сережа. – Но их было трое, сильно выпили, меня свалили с ног и били ногами.

Я любил Сережу Довлатова. Я ему сочувствовал. Его необременительный марктвеновский юмор всегда читался с интересом, хотя с течением времени стирался из памяти. Его судьба пугала резкими переходами и трудным опытом. Его многолетняя привязанность к брошенным им некрасивым женщинам не укладывалась ни в какие рамки, при том что дома ждала красивая и любящая. Его трогательная забота об инвалиде поэте Льве Друскине, многочасовые прогулки с каталкой больного вдоль Фонтанки и Мойки не могли не поражать. Впрочем, я догадался: каталка была американская, по последнему слову техники, сверкала никелем и лаком, завораживала зрителей. Я уже не сомневался, что Довлатов – это Фуня. Но я считал, что он Фуня тяжелый. Одного только росту в нем было два метра. Жизнь показала, что он Фуня легкий.

Посмертная литературная слава Сережи – это наконец победа легкого Фуни над тяжелым русским государственным хулиганом, который вышвырнул его из страны.

Я уезжал, мне оставались в Ленинграде считаные дни, когда Сережа захотел со мною встретиться напоследок. Жил я далеко, на Гражданке, а ему было удобнее в центре. Все, что я мог предложить, это встретиться на Невском, когда получу свою визу на Желябовой в ОВИРе.

Мы шагали в толпе по центральной улице города и привлекали общий интерес. Огромный мужчина, жестикулирующий загребущими руками, с высоты своего роста задавал своему бородатому спутнику невероятные вопросы, каждый года на четыре тюрьмы: «Как послать свои рукописи за границу? Послал ли я уже свои? Какой указывать адрес, чтобы их там забрать?…» И так далее. Я старался его утихомирить, отвечал уклончиво, и Сережа сердился. Наивность? Недостаток воображения? Твердое решение уехать самому? Небрежение к судьбе? Я уверен – на нас не донесли только потому, что решили: вот снимается фильм против каких-то малорусских диссидентов.

Не знаю, почему он подписал мне свою книгу «Компромисс»: «Дорогому Володе с искренним ученическим чувством». В любом случае это приятно, хотя это и неверно. А уж что касается компромиссов, уж этому я точно не мог его научить.

У нас с Борисом Вахтиным была мысль расширить нашу маленькую группу «Горожане», пригласить хотя бы еще одного – но кого? Генрих Шеф явный волк-одиночка. Валерий Попов? Неизвестно, как он повернет уже завтра. Рид Грачев? На мое письмо с призывом к общему фронту культуры против власть имущих он ответил – в некотором смысле справедливо, что он видит себя не писателем, а человеком, который только иногда проявляется как писатель. Оставался Довлатов. Нужно, чтобы проза нового понравилась всем четверым, но Борис прочел его рассказы и слегка поморщился. Так нас и осталось четверо, хотя позже Довлатов не мешал никому причислять его тоже к горожанам.

Я предлагаю считать его посмертно горожанином, тем более что нас осталась на свете едва половина.

Париж, 10 января 2016 г.