Красный платок Даниила Хармса

Вот он, вредитель в детской литературе. Фото 1930-х гг. с сайта www.d-harms.ru

Судьба его отца, Ивана Павловича Ювачёва, настолько удивительна, что о ней тоже стоит узнать. Морской офицер, сочувствовал социалистам, в 1882 году связался с народовольцами и принял участие в подготовке цареубийства. Именно ему предстояло метнуть бомбу в императорскую карету, выезжающую из Аничкова дворца. Но покушение сорвалось: заговор был раскрыт, и четырнадцать соучастников оказались на скамье подсудимых. Некоторых из них, в том числе знаменитую террористку Веру Фигнер и Ивана Ювачёва, приговорили к смертной казни, замененной после девятидневного ожидания каторгой.

Первые несколько лет осужденные провели в одиночных камерах Шлиссельбургской крепости, и здесь Фигнер на досуге открыла в себе талант стихотворца. Ювачёву же открылось нечто другое. Товарищ министра внутренних дел, посетивший его через два года, застал несостоявшегося бомбиста молящимся, с Библией в руках…

В 1886 году он попал на Сахалин – сперва на тяжелую работу, а затем, как бывшего морского офицера, его привлекли к исполнению обязанностей заведующего метеостанцией. Чехов, совершивший в 1890 году поездку на остров, зафиксировал свое знакомство с духовно преобразившимся каторжником в книге «Остров Сахалин» (1895). Кроме того, тот послужил прототипом героя чеховской повести «Рассказ неизвестного человека» (1893).

Освобожденный досрочно в 1895‑м, Иван Ювачёв совершил кругосветное плавание, вернулся в Петербург, служил в инспекции Управления сберегательными кассами, стал членом‑корреспондентом Главной физической обсерватории Академии наук и много путешествовал, в том числе по Ближнему Востоку. Начав еще каторжником публиковаться в столичном «Историческом вестнике» (под псевдонимом Миролюбов), он много писал, в основном труды по богословию. Но не только. Так, например, одна из его многочисленных книг получила большую известность и поныне считается лучшей паломнической книгой о Палестине.

В 1902 году Иван Павлович женился. Его супруга, Надежда Ивановна Колюбакина, заведовала «Убежищем для женщин, вышедших из тюрем Санкт‑Петербурга». 30 декабря 1905‑го у них родился сын, получивший имя в честь библейского пророка, – Даниил.

Воспитание этого необычного человека, уже в 16 лет взявшего себе загадочный псевдоним Хармс, происходило в сложнейший период русской истории. Стоит ли удивляться тому, что этот эстет и денди, один из культурнейших ленинградцев, так и не научился грамотно писать. Удивительно другое: он не стал пролетарским поэтом.

Где скакуны поводья рвут,

согнув хребты мостами,

пророк дерзает вниз ко рву

сойти прохладными устами.

О непокорный! Что же ты

глядишь на взмыленную воду?

Теребит буря твой хохол,

потом щеку облобызает,

Тебя девический обман

не веселит. Мечты бесскладно

придут порой. Веслом о берег

стукнет всадник…

(«Пророк с Аничкова 

моста», 1926)

как‑то бабушка махнула

и сейчас же паровоз

детям подал и сказал

пейте кашу и сундук…

(«Случай на железной 

дороге», 1926)

Стихотворные и драматургические опыты Хармса второй половины 1920‑х годов радикально авангардны, «заумны» (под этим словом следует понимать идущее от Алексея Кручёных и Велимира Хлебникова экспериментальное направление в русской поэзии). Большинством такая литература принималась, естественно, в штыки (я нарочно не пишу «большинством читателей», так как стихи и проза Хармса, как и ближайшего его друга, Александра Введенского, практически не публиковались при их жизни). Только Самуил Маршак рассмотрел в хармсовских текстах игровое начало и привлек обоих поэтов к работе в детских журналах – временной, как им казалось.

Но кто мог тогда знать, что всего лишь года два от силы будет отпущено Хармсу и его соратникам по созданному осенью 1927‑го ОБЭРИУ (Объединение Реального Искусства), чтобы публично заявить о новом искусстве! Как бы то ни было, на первом обэриутском вечере «Три левых часа» 24 января 1928 года в ленинградском Доме печати (набережная реки Фонтанки, д. 21) состоялось исполнение пьесы Хармса «Елизавета Бам», предвосхитившей послевоенный театр абсурда Эжена Ионеско и Сэмюэля Беккета. Вот небольшой фрагмент:

«Голос: Елизавета Бам, именем закона приказываю вам открыть дверь.

(Молчание.)

Первый голос: Приказываю вам открыть дверь!

(Молчание.)

Второй голос (тихо): Давайте ломать дверь.

Первый голос: Елизавета Бам, откройте, иначе мы сами взломаем!

Елизавета Бам: Что вы хотите со мной сделать?

Первый: Вы подлежите наказанию.

Елизавета Бам: За что? Почему вы не хотите сказать мне, что я сделала?»

Героиню пьесы, Елизавету Бам, обвиняют в преступлении, которое она не совершала. Более того, она и не могла совершить инкриминируемого ей убийства по одной простой причине: «жертва» – один из явившихся ее арестовывать!

Тут‑то и выяснилось, что публика, битком набившаяся в зал бывшего Шереметьевского дворца, где располагался Дом печати, прекрасно разбирается в абсурдном театре. По воспоминаниям обэриута Игоря Бахтерева, во время представления за кулисы ворвался театральный критик Моисей Падво и потребовал немедленно остановить спектакль, угрожая в противном случае вызвать по телефону сотрудников ОГПУ.

В тот вечер все обошлось. Младшая сестра Хармса, Елизавета, то и дело бегавшая звонить матери по телефону, оказалась права: «Даню не побили». Но обэриутов оперативно заклевала официозная газетная критика. Да и знакомство с «органами» было уже не за горами: в 1931 году Хармса и Введенского арестовали по обвинению в причастности к «антисоветской группе писателей». Причем конкретно им вменялось «вредительство» в детской литературе.

Хармс получил три года исправительных лагерей, но благодаря энергичным хлопотам престарелого отца, задействовавшего свои старые политкаторжанские связи, отделался, как и Введенский, ссылкой в Курск и возвратился в Ленинград довольно скоро – в октябре 1932‑го. Начиная с этого времени в настоящем, «взрослом» творчестве он переходит, так сказать, на нелегальное положение. Продолжаются его встречи с прежними друзьями, однако теперь это беседы в самом узком кругу, во время которых происходит чтение и обсуждение произведений друг друга.

В рукописях Хармса появляется значок «УКР», означающий «упражнение в классическом размере».

Кондуктор чисел, 

дружбы злой насмешник,

О чем задумался? 

Иль вновь порочишь мир?

Гомер тебе пошляк, 

и Гёте – глупый грешник,

Тобой осмеян Дант, – 

лишь Бунин твой кумир.

Твой стих порой смешит, 

порой тревожит чувство,

Порой печалит слух 

иль вовсе не смешит,

Он даже злит порой, 

и мало в нем искусства,

И в бездну мелких дум 

он сверзиться спешит.

Постой! Вернись назад! 

Куда холодной думой

Летишь, забыв закон видений 

встречных толп?

Кого дорогой в грудь пронзил

стрелой угрюмой?

Кто враг тебе? Кто друг? 

И где твой смертный столб?

(23 января 1935)

Гораздо чаще Хармс обращается теперь к прозе. Женившись в 1934 году на Марине Малич (1909­­­–2002), он посвящает ей рукописный сборник рассказов «Случаи» (1937).

Жил один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос, так что рыжим его называли условно. Говорить он не мог, так как у него не было рта. Носа тоже у него не было. У него не было даже рук и ног. И живота у него не было, и спины у него не было, и хребта у него не было, и никаких внутренностей у него не было. Ничего не было! Так что непонятно, о ком идет речь.

Уж лучше мы о нем не будем больше говорить.

(«Голубая тетрадь № 10»)

1930‑е годы – вообще период его расцвета как прозаика. Один за другим пишутся рассказы, а в 1939‑м – повесть «Старуха». На этом фоне стихи становятся все более «понятными», но постепенно сходят на нет.

Я долго думал об орлах

И понял многое:

Орлы летают в облаках,

Летают, никого не трогая.

Я понял, что живут орлы 

на скалах и в горах,

И дружат с водяными духами.

Я долго думал об орлах,

Но спутал, кажется, 

их с мухами.

(1939)

И все‑таки именно стихи, на первый взгляд будто бы вполне «детские», едва не приводят его к гибели.

Из дома вышел человек

С дубинкой и мешком

И в дальний путь,

И в дальний путь

Отправился пешком.

Он шел все прямо и вперед

И все вперед глядел.

Не спал, не пил,

Не пил, не спал,

Не спал, не пил, не ел.

И вот однажды на заре

Вошел он в темный лес.

И с той поры,

И с той поры,

И с той поры исчез.

Но если как‑нибудь его

Случится встретить вам,

Тогда скорей,

Тогда скорей,

Скорей скажите нам.

В 1937‑м, когда эти стихи были опубликованы, тема внезапного исчезновения людей даже в детской книжке выглядела как политическая крамола. Автора пока не тронули, только надолго перекрыли доступ в журналы и издательства, то есть лишили единственного заработка, что сильно ударило Хармса по и без того скудному семейному бюджету, доводя их с женой до настоящего голода.

Так начинается голод:

с утра просыпаешься бодрым,

потом начинается слабость,

потом начинается скука,

потом наступает потеря

быстрого разума силы,

потом наступает 

спокойствие.

А потом начинается ужас.

(1937)

Это написано за пять лет до ленинградской блокады. Но это еще не было концом.

Без всякой иронии Хармс говорил о том, что бомба обязательно попадет в его дом. И она действительно попала в дом № 11 по Надеждинской улице, где писатель много лет прожил в коммунальной квартире (тогда, как и сейчас, эта улица носит имя Маяковского).

Но Хармса там уже не было.

… И вот однажды на заре

Вошел он в темный лес.

И с той поры,

И с той поры,

И с той поры исчез…

Теперь, когда о Данииле Хармсе написано столько внушительных монографий и биографий, когда все его сочинения, включая отрывки и черновики, многократно переизданы, скрупулезно проанализированы и обстоятельно откомментированы (столь пристального внимания со стороны литературоведов удостаивался, пожалуй, еще только один русский поэт – Пушкин), не настала ли наконец пора для столь же всестороннего исследования той стороны его жизни, которая ставила в тупик современников, приводила в недоумение мемуаристов, казалась им «странной».

Начать, по‑моему, вполне можно вот с этого эпизода, рассказанного в 1990‑х годах Мариной Малич, давно уже тогда проживавшей в Венесуэле:

«В июле или в начале августа сорок первого всех женщин забирали на трудработы рыть окопы. Я тоже получила повестку. Даня сказал:

– Нет, ты не пойдешь. С твоими силенками – только окопы рыть!

Я говорю:

– Я не могу не пойти – меня вытащат из дому. Все равно меня заставят идти.

Он сказал:

– Подожди, – я тебе скажу что‑то такое, что тебя рыть окопы не возьмут.

Я говорю:

– Все‑таки я в это мало верю. Всех берут – а меня не возьмут! – что ты такое говоришь?

– Да, так будет. Я скажу тебе такое слово, которое… Но сейчас я не могу тебе его сказать. Я раньше поеду на могилу папы, а потом тебе скажу.

Он поехал на трамвае на кладбище и провел на могиле отца несколько часов. И видно было, что он там плакал.

Вернулся страшно возбужденный, нервный и сказал:

– Нет, я пока еще не могу, не могу сказать. Не выходит. Я потом скажу тебе…

Прошло несколько дней, и он снова поехал на кладбище. Он не раз еще ездил на могилу отца, молился там и, возвращаясь домой, повторял мне:

– Подожди еще, я тебе скажу, только не сразу. Это спасет тебе жизнь.

Наконец однажды он вернулся с кладбища и сказал:

– Я очень много плакал. Просил у папы помощи. И я скажу тебе. Только ты не должна говорить об этом никому на свете. Поклянись.

Я сказала:

– Клянусь.

– Для тебя, – он сказал, – эти слова не имеют никакого смысла. Но ты их запомни. Завтра ты пойдешь туда, где назначают рыть окопы. Иди спокойно. Я тебе скажу эти два слова, они идут от папы, и он произнес эти два слова: «Красный платок».

Я повторила про себя: «Красный платок».

– И я пойду с тобой, – сказал он.

– Зачем же тебе идти?

– Нет, я пойду.

На следующий день мы пошли вместе на этот сбор, куда надо было явиться по повестке.

Что там было! Толпы, сотни, тысячи женщин, многие с детьми на руках. Буквально толпы – не протолкнуться! Все они получили повестки явиться на трудовой фронт. Это было у Смольного, где раньше помещался Институт благородных девиц.

Даня сел неподалеку на скамейку, набил трубку, закурил, мы поцеловались, и он сказал мне:

– Иди с богом и повторяй то, что я тебе сказал.

Я ему абсолютно поверила, потому что знала: так и будет.

И я пошла. Помню, надо было подниматься в гору, – там была такая насыпь то ли из камня, то ли из земли. Как гора. На вершине этой горы стоял стол, за ним двое, вас записывали, вы должны были получить повестку и расписаться, что вы знаете, когда и куда явиться на трудработы.

Было уже часов двенадцать, полдень, а может, больше, – не хочу врать. Я шла в этой толпе, шла совершенно спокойно: «Извините… Извините… Извините… » И была сосредоточена только на этих двух словах, которые повторяла про себя.

Не понимаю, каким образом мне удалось взойти на эту гору и пробиться к столу. Все пихались, толкались, ругались. Жуткое что творилось! А я шла и шла.

Дохожу – а там рев, крики: «Помогите, у меня грудной ребенок, я не могу! ..», «Мне не с кем оставить детей…»

А эти двое, что выдавали повестки, кричали:

– Да замолчите вы все! Невозможно работать! ..

Я подошла к столу в тот момент, когда они кричали:

– Все! Все! Кончено! Кончено! Никаких разговоров!

Я говорю:

– У меня больной муж, я должна находиться дома…

Один другому:

– Дай мне карандаш. У нее больной муж.

А ко всем:

– Все, все! Говорю вам: кончено! .. – И мне: – Вот вам, – вам не надо являться, – и подписал мне освобождение.

Я даже не удивилась. Так спокойно это было сказано. А вокруг неслись мольбы:

– У меня ребенок! Ради бога!

А эти двое:

– Никакого бога! Все, все расходитесь! Разговор окончен! Никаких освобождений!

И я пошла обратно, стала спускаться.

Подошла к Дане, он сидел на той же скамейке и курил свою трубку.

Взглянул на меня: ну что, я был прав?

Я говорю:

– Я получила освобождение. Это было последнее… – и разревелась.

Я больше не могла. И потом, мне было стыдно, что мне дали освобождение, а другим, у которых дети на руках, нет.

Даня:

– Ага, вот видишь! Теперь будешь верить?

– Буду.

– Ну слава богу, что тебя освободили.

Весь день я смотрела на него и не знала, что сказать».

А вот отрывок из короткого рассказа Хармса, написанного в 1940 году:

«… Ирина быстро одернула свою юбку, а Пронин встал с пола и подошел к окну.

– Кто там? – спросила Ирина через двери.

– Откройте дверь, – сказал резкий голос.

Ирина открыла дверь, и в комнату вошел человек в черном пальто и в высоких сапогах. За ним вошли двое военных, низших чинов, с винтовками в руках, и за ними вошел дворник. 

– А мне тоже ехать с вами? – спросил Пронин.

– Да, – сказал человек в черном пальто. – Одевайтесь.

Пронин встал, снял с вешалки свое пальто и шляпу, оделся и сказал:

– Ну, я готов.

– Идемте, – сказал человек в черном пальто.

Низшие чины и дворник застучали подметками… »

Сравните эти строки с процитированным выше фрагментом из «Елизаветы Бам». А теперь ознакомьтесь с подробностями задержания Хармса 23 августа 1941 года, рассказанными все той же Мариной Малич:

«Даня, наверное, жил в предчувствии, что за ним могут прийти. Ждал ареста. У меня, должна сознаться, этого предчувствия не было.

В один из дней Даня был особенно нервный.

Это была суббота. Часов в десять или одиннадцать утра раздался звонок в квартиру. Мы вздрогнули, потому что мы знали, что это ГПУ, и заранее предчувствовали, что сейчас произойдет что‑то ужасное.

И Даня сказал мне:

– Я знаю, что это за мной…

Я говорю:

– Господи! Почему ты так решил?

Он сказал:

– Я знаю.

Мы были в этой нашей комнатушке, как в тюрьме, ничего не могли сделать.

Я пошла открывать дверь.

На лестнице стояли три маленьких странных типа.

Они искали его.

Я сказала, кажется:

– Он пошел за хлебом.

Они сказали:

– Хорошо. Мы его подождем.

Я вернулась в комнату, говорю:

– Я не знаю, что делать…

Мы выглянули в окно. Внизу стоял автомобиль. И у нас не было сомнений, что это за ним.

Пришлось открыть дверь. Они сейчас же грубо, страшно грубо ворвались и схватили его. И стали уводить.

Я говорю:

– Берите меня, меня! Меня тоже берите.

Они сказали:

– Ну пусть, пусть она идет.

Он дрожал. Это было совершенно ужасно.

Под конвоем мы спустились по лестнице.

Они пихнули его в машину. Потом затолкнули меня.

Мы оба тряслись. Это был кошмар.

Мы доехали до Большого Дома. Они оставили автомобиль не у самого подъезда, а поодаль от него, чтобы люди не видели, что его ведут. И надо было пройти еще сколько‑то шагов. Они крепко‑крепко держали Даню, но в то же время делали вид, что он идет сам.

Мы вошли в какую‑то приемную. Тут двое его рванули, и я осталась одна.

Мы только успели посмотреть друг на друга.

Больше я его никогда не видела».

Согласно официальной версии, Даниил Ювачёв‑Хармс умер в тюремной больнице питерских «Крестов» 2 февраля 1942 года. Место его захоронения неизвестно.

А 25 июля 1960‑го поэт был признан невиновным и посмертно реабилитирован. По иронии судьбы его последний рассказ, датированный июнем 1941 года, называется «Реабилитация».