Он был дьявольски умен

Он, конечно, был мученик. Фото агентства «Москва»

Д’Артаньяны давно исчезли в столетиях – и встретить их практически невозможно.

Но вот – уличный мальчишка, хулиган со всеми очаровывающими д’артаньяновскими чертами безоглядной свободы, и бесшабашности, и удали, и озорства, и дерзости, и удивительного обаяния – таков для меня Владимир Высоцкий.

Ведь воскликнула, ослепительно улыбаясь, Констанс Бонасье (в замечательном, не исказившем великий роман Дюма, довольно старом французском фильме «Три мушкетера»), стоя рядом с холодеющей от ужаса Анной Австрийской в ожидании бриллиантов из Англии к уже начинающемуся балу и прошептавшей, что успеть их привезти человек просто не может! – но воскликнула же в ответ с восторгом Констанс:

– А он, ваше величество, не человек, а сущий дьявол! ..

Так же вот и самым разнообразным слоям общества образ Высоцкого был душе восхитительно близок, таким многие желали казаться, этому тайно или явно хотелось (но как-то не удавалось!..) – издали подражать.

Однако тут было еще одно, совершенно иное, необычное на все это наслоение – какая‑то трансцендентальная вдохновенная отстраненность, когда он пел, прикрывая глаза, что поражало и притягивало магнитом, – потому что не было знакомо и завораживало. В стихах и в исполнении было большое волнение – и чем сильней оно проявлялось, тем ярче воспринималась энергетическая сила строк. Куплетов?.. Этого слова язык не поворачивается произнести.

Казалось, Марину Влади привлекала именно эта необычность, этот совершенно нестандартный тип его – д’Артаньян с мощным выходом во что‑то запредельное, такое сочетание редко можно увидеть, оно почти не встречается (другое дело, какова была трагическая болезненная подоснова, ставшая понятной Влади поздней, но все равно не остановившая, не прервавшая желанности этого мучающего, ускользающего и не подчиняющегося ничему образа).

Помню московский день. Влади не так давно прилетела в Москву. У нас в квартире на Красноармейской, в кабинете моего отца Александра Межирова – Юлиан Семенов и Евгений Евтушенко. После отец нам говорит, что вот, мол, идет между ними и Высоцким за нее сражение. Перед внутренним взором мгновенно развернулось величие исторической картины тех дней… Воспринималась она как борьба древнегреческих героев за прекрасную Елену. Победа досталась Высоцкому.

Еще один момент кажется исключительно существенным, как светящийся поток, добавляющий особый отсвет: для живого внутреннего горения в стихах – часто необходима какая‑то трагедия в судьбе, иначе все останется словами и будет рассудочно и холодно, что, не только на мой взгляд, и случилось, хоть и было виртуозно выполнено, в некоторых поздних произведениях Бродского. У Некрасова – трагедией была страстная горестная любовь к несчастной Отчизне, совсем не придуманная, испепеляющая, подарившая поэзии необычайно мощную волну пластики его продленного рыдающего анапеста. У Фета – это во многом гибель любимой в его молодости («Там человек сгорел! »). У Высоцкого сложилось как у Некрасова, – «Купола российские» невозможно слушать, не обливаясь слезами, потому что и через сам стих, и через смертельно‑безошибочные паузы, и через интонацию – воздействие страшной силы переживаний. Это создано и исполнено на уровне Транса, то есть самого высокого Вдохновения, абсолютного самозабвения, напоминающего «Экстаз святой Терезы» Джованни Бернини, когда земное и духовное переливаются друг в друга и уже становятся чем‑то иным. И тут же совсем другие, но тоже незабываемые – «Считай по-нашему, мы выпили немного...», «Ой, Вань, гляди, какие клоуны...» и многое другое. Все это – Высоцкий, говоря о его образе в песнях.

Но есть для большинства почти совсем неизвестные особенности его натуры и характера, о которых сказал так подробно Александр Межиров в интервью Марку Цыбульскому в апреле 1995 года в США. Это интервью с трудом отыскивается в Интернете, и хоть оно и вошло в книгу Игоря Кохановского «Все не так, ребята», – но ведь самые большие книжные тиражи сейчас так невелики...

И поэтому хочется и даже необходимо, чтобы об этих чертах Высоцкого узнали многие. Вот как Межиров увидел его:

«О Высоцком очень трудно говорить. Он был очень не похож на тот образ, который он создал в своих песнях. Он был совершенно другой человек. Я думаю, самое главное, что в нем было, – это ум. Он был дьявольски умен, пронзительно. Он был странным образом не по‑современному воспитан. Он был светский человек, настоящий светский человек, когда светскость не видна, а растворена в нем. Общение с ним, когда он был не болен, было радостью любому человеку. Тогда он был поразительно тактичен, необыкновенно...

Он, конечно, был мученик. Иногда он звонил довольно поздно, позже, чем обычно, абсолютно не больной, но, видимо, ощущающий, что на него находит эта болезнь. И он начинал петь по телефону, и чувствовалось, что ему не важно, кто его слушает, а важно попробовать в муках преодолеть наступающую болезнь.

Одновременно он был наивен, как ребенок. Однажды Высоцкий у Слуцкого организовал встречу, очень нелегкую. Были Слуцкий, Самойлов и я. Он хотел, чтобы мы ему сказали, может ли он уйти из театра и существовать (не материально, а духовно, умственно) как поэт. Это было так трогательно и наивно, потому что он это знал вовсе не хуже, чем любой из нас, но он считал, что он этого не знает. Он не притворялся, он считал, что это какое‑то разграничение жанров и искусств – он поет, а мы не поем.

Слуцкий был большой поэт и одновременно странный человек – у него была нравоучительная интонация. Я помню, Слуцкий Высоцкому что‑то сказал, очень дружески и с большим уважением, но нравоучительное, и я понял, что этот монолог надо как‑то прервать. Ведь создавалась комическая ситуация – на каком основании поэт учит поэта? Но Высоцкий с непосредственностью ребенка и простодушием – при его очень сильном уме – добивался ответа на столь наивный вопрос. Но кто мог ответить ему, кроме природы и Бога?

Эта встреча продолжалась невероятно, нечеловечески долго. Он пел восемь часов! Как он не умер, я не понимаю. Причем он пел не только свои тексты, я думаю, что, может быть, никто, кроме нас, этого на слышал. Вот, например, у Мартынова есть такое стихотворение «Ты жива, ты жива, не сожгли тебя пламя и лава...». У Высоцкого, когда он это пел, получались какие‑то колокола! Когда умер Мартынов, я вспомнил, как он это пел, и мне показалось, что эти колокола отпевают Мартынова с каких‑то звонниц неведомых.

Потом он пел песню Вертинского, которой в новых записях нет, я не спросил, откуда он ее знал: «Я помню этот час,/ Вы плакали, малютка...» Он ее спел совершенно волшебно, совершенно независимо от Вертинского, потому что он был дьявольски умен и понимал, что подражать Вертинскому невозможно. Эта песня, казалось бы, совершенно вне его жанра, но он ее спел совершенно божественно.

Ему нужен был ответ на мучивший его вопрос, просто ответ... У него ведь был огромный дар, Божий дар. При всей адской, разрушительной силе болезни, у него был огромный запас совершенно нереализованных возможностей.

Он был человек необыкновенного ума, редчайшего обаяния и огромного такта. Он очень взвешенно говорил всегда, никакого легкомыслия. Если он что‑то высказывал, чувствовалось, что это не с кондачка, что он об этом думал, и думал много и мучительно.

Я у него никогда не любил риторические куски, это ему никогда не удавалось, тут он сразу терял высоту. Он не был ритором, он мог сформулировать какие‑то вещи, но не способом риторики. Он не был Виктором Гюго или Барбье, ему была необходима какая‑то конкретика.

Я убежден, что все-таки его надо осторожнее отбирать для публикации, он неровный поэт. Ну, что это означает: «И с тягой ладится в печи, и с поддувалом»? Человек, который хоть раз в жизни топил печку, понимает, что так сказать нельзя – и с тягой, и с поддувалом.

Высоцкий не реализовался. Он много накричал того, чего кричать было не нужно абсолютно. Когда он овладел техникой, то долго упивался ею, а это очень опасный период для поэта – техника применительно к поэзии сама себя ставит в кавычки.

Только однажды я слышал, как он пел на публике. Это было в Театре на Таганке, была какая‑то репетиция, и он пел, я помню, «Из бомбардировщика бомба несет смерть аэродрому...»

Однажды произошла русская, нелепая ситуация. Мы приехали с Евтушенко в Ленинград на вечер поэзии. Номер Евтушенко в гостинице «Европейская» явно готовил КГБ, но по ошибке туда вселили меня. Я не исключаю, что Высоцкий пришел тогда не ко мне, а к Евтушенко.

Высоцкий начал петь и очень долго и замечательно пел. Я ему сказал тогда, что очень люблю его короткие песни, ранние песни. Я сказал, что, например, песня «Сегодня я с большой охотою...» такая чистая, что она для меня как сонет Лауре. И он начал петь, выбирая песни для меня. Это было совершенно упоительно.

И еще одна встреча. Помню, однажды Высоцкий приехал с женой ко мне. У меня была высокая температура, сильный жар, но я не лежал в постели, а был одет. Однако он сразу почувствовал, что я болен, и хотел тут же уехать. Я же говорю, – он был светский человек, и об этом, к сожалению, никто никогда не узнает, потому что образ остался совершенно иной».

Иссакуа, штат Вашингтон