Поэт Есенин против прозаика Пушкина

Метод Смирнова замечателен тем, что подводит читателя вплотную к автору. Николай Ге. Александр Сергеевич Пушкин в селе Михайловском. 1875. Харьковский художественный музей

«Творчество – непрерывная молитва», – пишет автор в эссе, название которого вынесено в заглавие книги. На обложке византийская мозаика (IV век н.э.), лик ангела, изумленного открывшимся ему миром – загадочным и прекрасным. Взгляд и вопрошающий и притягательный.

«Для писателей слово служит инструментом познания и одновременно объектом познания». Слово не самостоятельная единица. Значение его определяется в контакте с другими словами – рядом или далеко стоящими. Автор в своей апологии Слову отсылает нас к апостолу Иоанну: «Слово было Бог» (Ин. 1:1). Имеется в виду Премудрость, существовавшая в Боге до сотворения мира, как присущая Ему ипостась Святого Духа. Она участвовала в создании Вселенной. Так Создатель участвует в творчестве художника. Они заняты общим Делом, общим Домостроительством – предвечного Божественного замысла о мире. В природе художественного творчества, по мнению Алексея Смирнова, заложен глубинный, сакральный смысл.

В своих эссе он использует оригинальный прием – исследует литературное произведение в контексте сопутствующих обстоятельств. Когда и как оно возникло, к кому обращено, с какой интригой связано – игривой или драматической. Конечно, художественное произведение самоценно и может обойтись без биографических подробностей, но, в частности, «поскольку речь идет о Пушкине, нас интересует все с ним связанное», уточняет автор. Так, между прочим, не считали некоторые пушкинисты начала ХХ века. Павел Щёголев, например. Он был против включения эпистолярной прозы в собрание сочинений Пушкина, находя ее неким балластом. Сергей Есенин был того же мнения, хотя, конечно, к пушкинистам его отнести нельзя. Иосиф Сталин, корифей всех наук, выбросил богатейший комментарий наших выдающихся пушкинистов из юбилейного, начатого в 1937 году издания, припечатав что-то вроде: мы издаем полное собрание Пушкина, а не его знатоков.

Алексей Смирнов. Ангел в Салониках: книга эссе. – М.: Новый хронограф, 2019. – 368 с. («Эссеистика нового века»)

Вот два стихотворения, пушкинское «Дар напрасный, дар случайный» и ответное на него стихотворение митрополита Филарета (Дроздова). Духовный пастырь ответил поэту в рамках учебного катехизиса. Текстологический анализ Смирнова искрится иронией и справедливой критикой. Но в этом сюжете есть одно небесспорное суждение. Автор защищает Пушкина от поучений Филарета, который «приписывает бремя страстей и смятений самому человеку. Но что значит «виновен он сам» (человек. – А.З.), если все в руках Божьих? Или порою в руках Вражьих?» – возмущается Смирнов. То есть Пушкин ни при чем… За этой защитой проглядывает позиция фатального исхода, подкрепленная к тому же дуалистическим почтением к врагу Божьему, имя которого автор выводит с заглавной буквы. Фатализм подрывает абсолютное доверие к Создателю. Да, все в руках Божьих, но кое-что и от человека зависит в условиях свободы, дарованной ему свыше. А именно: как он ею воспользуется? Бог-то Бог, да будь сам не плох. Отец Сергий Булгаков считал, что «Пушкин достоин того, чтобы за ним признана была ответственность за свою судьбу». Поэт, не зашоренный православным догматизмом, вправе задать вопрос в годину испытаний: «Жизнь, зачем ты мне дана?» Бог допускает (попускает) болезненные сомнения в душе человека (Иов), провоцируя тем самым его здоровую реакцию, возможное выздоровление. Как это и случилось с Пушкиным, пришедшим через сомнения к твердыням «Памятника» и каменноостровского цикла.

Далее – «Блестящий променад» с Гоголем по Невскому проспекту. Автор, не отступая от него ни на шаг, восхищается не только красотами проспекта, но и палитрой художника, зажигаясь его красками. Спутник Гоголя, выражая свои эмоции и наблюдения, как бы становится его соавтором. Живописует стереоскопично и шутит незлобиво. И опять обращение в сегодняшний день, к современной литературе, к произведениям, которые пестрят ненормативной лексикой. У Гоголя они называются «резкие выражения» и ни в коем случае не воспроизводятся. Они могут оскорбить благородные чувства. Смирнов заявляет: «Брань бесчеловечна. Брань безбожна. Она – потеха для сатаны (о, слава Богу, сатана с маленькой буквы! – А.З.). Сквернословие унижает язык». А ведь действительно – потеха для сатаны. Чем вызвана эта низменная потребность? Поиском откровения в дебрях томительной плоти? Неумением выразить чистое, высокое, незамутненное? Или вообще отсутствие оного в природе идейного «натуралиста»?

Мандельштам, Цветаева… Построчное, пошаговое следование за стихом. У Мандельштама на фоне серого разоренного Петрограда, пустынного Крыма, в соседстве с близким по судьбе Овидием и любимым Батюшковым. Смирнов их не разлучает. Эти поэты переживают страшную эпоху российской истории, когда рушился нравственный миропорядок. Можно сказать,  они творили под его обломками и при разных обстоятельствах погибли под ними.

Чем еще притягательна эссеистика Алексея Смирнова? При всей верности материалу, она призывает читателя и самому над ним поразмышлять. Вспомнить свои сокровенные ассоциации, суммировать, соотнести с прочитанным, быть может, с чем-то и не согласиться. Он не держит читателя на привязи, как не держат автора его избранники. В конце книги он задается вопросом, мучившим его, кажется, очень давно: во имя чего ты пишешь? Следуют содержательные ответы, один другого важнее, но не исчерпывающие. И вот наконец: «Пишу, чтобы обрести себя. Подать знак… В той вселенной, что названа миром духа, всякое творение – сигнал, идущий от сердца к сердцу… Пишу, чтобы найти родную душу».