0
6987
Газета Печатная версия

13.12.2018 00:01:00

По балкону бегали муж, друзья, сосед

Игорь Михайлов о любви по расчету, инопланетных деревенщиках и родстве с Гоголем

Тэги: проза, педагогика, молодость, писателидеревенщики, журналистика, подмосковье, тургенев, толстой, бунин, гоголь, чехов, юрий казаков, василий белов, виктор астафьев, кир булычев, барды, поэзия, журнал юность

Игорь Михайлович Михайлов (настоящая фамилия – Попов) – прозаик, журналист. Родился в 1963 году в Ленинграде. Окончил филологический факультет Московского государственного педагогического института (МГПИ). Работал сторожем, дворником, социальным работником, грузчиком, журналистом в газетах «Домашнее чтение», «Московская правда», был заместителем главного редактора журнала «Литературная учеба». В настоящее время – заместитель главного редактора, заведующий отделами прозы и поэзии журнала «Юность». Автор множества публикаций в газетах и журналах, книг прозы «ЗАО Вражье» и «Письма из недалека». Лауреат премии журнала «Литературная учеба», премии им. Валентина Катаева журнала «Юность».

проза, педагогика, молодость, писатели-деревенщики, журналистика, подмосковье, тургенев, толстой, бунин, гоголь, чехов, юрий казаков, василий белов, виктор астафьев, кир булычев, барды, поэзия, журнал «юность» Лучше всех воспели сельскую жизнь отнюдь не писатели-деревенщики. Фото Евгения Никитина

Накануне 55-летия Игоря МИХАЙЛОВА и выхода его новой книги «Купание в Чухломском озере» с писателем побеседовала Ольга РЫЧКОВА.


– Игорь Михайлович, постоянные читатели «НГ-EL» знают вас в основном как публициста, эссеиста, автора книжных рецензий, репортажей о литературных мероприятиях. А что в вашей жизни появилось раньше – журналистика или художественная проза?

– Все начиналось в далеком 89-м. После филфака нужно было куда-то бросить кости. В школе, да и вообще, наверное, нигде особенно меня не ждали, тем более с дипломом на тему «Литературный портрет в путевых записках петровского времени».

В то время в подмосковном Жуковском, где я жил, на волне гласности возникла газета «Современник», ее возглавила бывшая телятница. Пошел туда, но попал не сразу, телятница сурово блюла принципы провинциального плюрализма. Поэтому путь в журналистику был нелегок, пришлось для начала приземлиться в издательстве, которое выпускало учебную литературу, в качестве грузчика – в новом корпусе филфака на Юго-Западной. А уж потом, когда издательство благополучно разорилось, я влился в дружный коллектив «Современника». Но на сей раз без телятницы. Я начал со статей о трубах, канализации, концерте хора, ямах, лужах и даже штурме Белого дома и учредил в малолитражке местного органа депутатов литературную страничку.

Помнится, приходили ко мне графоманы, которых суровая волна критики Саши Щуплова (он работал тогда в газете «Книжное обозрение» и вел лито в ДК имени Ленина) выбросила на камни. Они мне давали какие-то мятые листки и говорили: «Вот, написал, надо только рифму подобрать!»

Еще по городу скитался бомжик, который говорил, что когда-то был секретарем Кира Булычева. Рядом с Жуковским были дачи: Кратово, Ильинка, где жили знаменитые московские писатели, композиторы, философы. Кстати, одну из кратовских дач снимал Алексей Федорович Лосев. Ну так вот, Жуковский был этаким предбанником Москвы. Поэтому мы в «Современнике» публиковали и Кира Булычева, и даже Цветаеву, и почти всех выходцев гнезда Щуплова.

«Районка» – хорошая школа, когда главный редактор в семь часов вечера говорит: «На четвертой полосе дыра, надо заткнуть, три тыщи знаков». И я затыкал, проявляя чудеса изворотливости и изобретательности, так вот и пошла писать губерния. Все эти творческие метания отражены в рассказе «Отдых».

Потом уже была газета «Домашнее чтение» – совершенно уникальное культурологическое издание Московской области, где публиковались такие люди, как Аверинцев, Троицкий, Лихачев, Евтушенко, Вячеслав Сухнев и даже человек по фамилии Рык (Женя Рык – вообще личность уникальная: разведчик, драматург и прочая). А я там подвизался на интервью, благодаря чему познакомился с Валентином Берестовым, Дмитрием Лихачевым, Александром Панченко, Левой Яковлевым, который сидел на Чистых прудах в центре Ролана Быкова. Мы с ним делали разворот с детскими стишками и рассказами.

– Вы окончили филфак МГПИ – это было осознанное желание стать учителем словесности, нести племени младому, незнакомому все разумное, доброе, вечное, чем изобилует литература? Или просто было легче поступить на факультет, где юноши в дефиците?

– После армии я обнаружил у себя на столе буклет: филфак – единственное место, где не надо было сдавать математику, химию и биологию, что для бывшего троечника весьма существенно. А сочинения на свободную тему я всегда писал в охотку. Когда я пришел поступать на филфак, меня отправили на подготовительные курсы, что на Полянке, заплатили стипендию, которую мы весело пропивали в пивнушке. А потом и вовсе вместо вступительных экзаменов нас забросили на крышу бывшего института благородных девиц, что на Усачевке, и мы оттуда выносили мусор. Школа нуждалась в мужской руке, а мы в стипендии, это была любовь по расчету.

– МГПИ шутя расшифровывают как «Московский государственный поющий институт»: из его стен вышли Юрий Визбор, Ада Якушева, Юлий Ким и другие барды. А вы не имели отношения к поющей поэзии – или просто поэзии?

– Да и Юрий Ряшенцев из МГПИ, да и Юрий Коваль, говорят, хоть и прозаик, но поющий.

В наше время, в середине 80-х, бардов пели локально, на картошке или во дворе между моргом и пельменной. В основном Кима. Были еще какие-то бардовские «кусты», где в основном пили, а не пели. Но барды – это скорее было чем-то архаическим, в моде были другие жанры: регги, джаз, рок-н-ролл. И самым популярным певцом был черный, как сапожная вакса, Джером из Конго. Я думаю, что такая популярность и любовь никому из бардов иных времен и не снились.

На первом курсе я чуть было не угодил в ансамбль, который пел чистый фольклор. Меня спасло лишь то, что у меня не было слуха. А то бы в косоворотке и с бородой до пупа куролесил по экспедициям, собирая матерные частушки.

Кстати, недавно в деревне Озерки, что в Липецкой области, нам с Левой Яковлевым местный хозактив преподал мастер-класс, но и мы лицом в грязь не ударили. Я вспомнил «Марусю с гусем», Яковлев – «Мимо тещиного дома…»!

Стихи писал и пел решительно весь филфак. На картошке, на Парнасе, Собаке (Парнас и Собака – культовые места здания филфака) потом мои стишки кто-то положил на музыку:

По балкону бегали муж, друзья, сосед,

А любви как не было, так ее и нет…

Но славу поющего факультета перехватил к тому времени начфак – факультет начальных классов, где были исключительно одни девушки. И когда на картошке меня назначали к ним бригадиром, они пели для меня, так как других мужиков все равно не было.

– О вас отзываются как о писателе несовременном, певце провинции, сравнивая даже с Чеховым и Гоголем. Вот отрывок из вашего рассказа «За озером»: «…и вот, наконец, словно покинутый навсегда час тому назад, со дна Волхова всплывает на поверхность Детинец. Белые сны, белые ночи, северное сияние, бледное, как призрак, тающий и исчезающий за кормой… <…> Представление оперы Римского-Корсакова «Садко» как раз и происходит в Детинце, возле чугунного памятника «Тысячелетию России», напоминающего самовар. Все это выглядит вполне пафосно и натужно. И не только потому, что хороших голосов в российской опере не осталось и солисты, багровея до синевы, поют на открытом пространстве, а просто – так всегда. Как только современники в юбилейном или административном порыве сливаются в братском поцелуе с историей, то всякий раз выходит криво. Выходит – тульский пряник, который продают в сувенирной лавке на Ярославском вокзале…» Как бы вы сами определили свои литературные корни – из Юрия Казакова, писателей-деревенщиков или действительно Антона Павловича с Николаем Васильевичем?

– Три года тому назад мы с главным редактором «Юности» поэтом Валерием Дударевым выступали на радио по теме «Писатели-деревенщики». И тогда, прочитав свой рассказ «Ёпэрэсэтэ» (он тоже вошел в книгу), я сказал, что большинство писателей-деревенщиков не были деревенскими. За малым исключением: Белов, Шукшин. Распутин жил в Иркутске, Астафьев любил изображать из себя мужика, каждый раз хватаясь за дежурную лопату, когда к дому приближалась очередная делегация писателей и критиков. А самую пронзительную вещь – «Не стреляйте белых лебедей» – написал совсем не деревенщик Борис Васильев. И Юрий Казаков родился и вырос в Москве. Но вот его «Трали-вали» написано, как будто он всю жизнь работал бакенщиком. Это разделение на деревенщиков и городских – искусственное, как разделение на западников и славянофилов. Просто деревня, даже исчезающая и уже почти исчезнувшая, – это театр, цирк, драма и комедия, причем иной раз одновременно. В городе этого нет, в городе человек быстро мимикрирует и становится похожим на всех остальных. В деревне или маленьком городе, где и время условно, и пространство само формирует тебя, – все проще, ярче, насыщенней. Деревенские не лучше и не хуже, они – другие. Это – инопланетяне. Другая, простите за параллели, Россия. Но почти все – готовые персонажи рассказов, повестей. Надо только прислушаться к ним и успевать записывать.

В конце концов, Тургенев, Толстой и Бунин тоже не были деревенщиками, что не мешало им писать о деревне.

Чехов с Гоголем – это от Михаила Моргулиса, моего друга, писателя и священника, который выдал мне такой бессрочный, что ли, кредит доверия, который надо отработать.

Впрочем, глупо отрицать родство с Гоголем, особенно тому, кто родился в Питере. Меня, как и остальных, «победил этот ужасный хохол». Всех этих двойников и призраков в пространство русского текста санкт-петербургской литературы внедрил Гоголь, а я просто стал очередной его жертвой.

– Каким видится читатель вашей прозы?

– Раньше я считал, что моему читателю далеко за сорок. Но однажды, побывав в одной из московских школ, понял, что не все так просто. Школьник Макар Абрамов нарисовал на картонке одного из моих персонажей – трубача Жорика. И вообще мы напрасно недооцениваем детей. Они понимают гораздо тоньше, они более восприимчивы к страданию. Можно изобразить брошенную собачку или котенка с переломанной лапкой, но дети, подростки быстро разгадают твою фальшь. Поэтому их пронять сложнее и интереснее. В них Гоголь, Чехов и Казаков еще не пустили глубокие корни.

– Вы давно работаете в молодежных литературных изданиях. Не поэтому ли пришли к выводу в эссе «Убиение писателя», что писатель сегодня вырождается как класс и звучит горько? Новые Гоголи вслед за вами не явятся?

– Это эссе скорее дивертисмент или творческое кредо, в котором, однако, один из персонажей обрел свой прототип. Да – горько, сегодня особенно, когда количество изданных в больших издательствах графоманов просто зашкаливает. Но горькая настойка – хороший стимул для пронзительной и исповедальной прозы.

Отрадно, конечно, думать, что мы были последними и за нами не занимать. Но это не так. Новые Гоголи уже явились, но просто еще не прозвучали.


Оставлять комментарии могут только авторизованные пользователи.

Вам необходимо Войти или Зарегистрироваться

комментарии(0)


Вы можете оставить комментарии.


Комментарии отключены - материал старше 3 дней

Читайте также


Павел Бажов сочинил в одиночку целую мифологию

Павел Бажов сочинил в одиночку целую мифологию

Юрий Юдин

85 лет тому назад отдельным сборником вышла книга «Малахитовая шкатулка»

0
1365
Нелюбовь к букве «р»

Нелюбовь к букве «р»

Александр Хорт

Пародия на произведения Евгения Водолазкина и Леонида Юзефовича

0
968
Дышит упоением роскоши, юности и наслаждения

Дышит упоением роскоши, юности и наслаждения

Виктор Леонидов

Фигура Константина Батюшкова оказалась в тени. И не только для специалистов, но и для миллионов читателей

0
424
Перечеркнутый Джанхот

Перечеркнутый Джанхот

Ольга Грибанова

Может ли ползающий взлететь

0
296

Другие новости