Почему-то история выбрала меня

Евгений Евтушенко выступает в «Олимпийском. 80-е годы. Фото Владимира Родионова

Парадокс, похожий на бестактность, состоит в том, что книга, посвященная Евтушенко, начинается цитатой из Бродского – в эпиграфе к предисловию. Анна Нельсон – поклонница-сторонница нобелиата, чего и не думает скрывать. Мучительное пребывание в евтушенковском электричестве далось будущему режиссеру фильма «Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко» крайне трудно, увенчавшись некоторой переоценкой прежних ценностей, присущих ее поколению. Цитата из Бродского оказалась на месте.

Подготовленность Волкова к разговору основана не на какой-то сезонной работе с целью не ударить в грязь лицом, но, собственно, на всей предыдущей жизни, связанной и с долголетним чтением стихов этого поэта и всего его поколения, не говоря о русской поэзии в целом, шире – о мировой культуре.

Об этом они и говорили. О мировой культуре. Евтушенко – прямой участник многих ее событий. Указатель имен занимает почти 20 страниц. С большинством именосцев Евтушенко дружил, пересекался, спорил, кутил, гулял по свету, сотрудничал, ссорился и мирился. Академическим обеспечением поэт не располагает, он практик. Он воспринимает творчество и творцов всеми органами чувств: «…от Пастернака незабываемо как-то пахло. Свежими яблоками, черемухой какой-то очень свежей-свежей». Его обширные познания можно назвать эмпирическим энциклопедизмом. Пусть это вершки, а не корешки, главное – кругозор. Как и большинство русских писателей ХХ века, Евтушенко, по существу,  самоучка.

Евтушенко – дидактик, моралист, педагог. Он считает, что свою проповедь в стихах он обязан подтверждать в жизни. Одна из главок называется «Мирильщик и защитник». Но и мирить-защищать надо было с толком. Когда Фурцева, возбудившись от его возмущения хамским закрытием выставки Целкова, уже было направилась поехать и посмотреть, Евтушенко остановил ее: «Екатерина Алексеевна, ради бога, не надо! Вам не могут эти картины понравиться».

Что же мы найдем в этой книге сверх того, что уже известно тем, кто следил за его судьбой и запомнил написанное им? Оттенки. На игре нюансов освежаются факты. Евтушенко правдив, насколько ему позволяет его фантазия. «Я сейчас могу вам соврать, но зачем…»

Без дискуссий не обошлось. Порой Евтушенко растерянно спрашивал: «Да?!» В каких-то темах Волков выглядит более продвинутым. Но и Евтушенко смело заходит на смежные территории. Музыка, театр, кинематограф, живопись. Все это подкрепляется стихами, порой длинными. Ранними и поздними. Ранние Волков прекрасно знает и любит. У него на домашней книжной полке более двадцати евтушенковских книг с автографом. На волковское «Евгений Саныч» (изредка «Евгений Александрович») Евтушенко не называет собеседника по имени. Он его никак не называет. Нет, это не монолог. Но это говорение поверх конкретного человека, которого он прекрасно видит, слышит и чувствует, – в сторону будущего. Это спектакль, работа с партнером на зрительный зал. У партнера нет своего имени, он тоже исполняет роль. Они на «вы», никакого «ты», хотя Евтушенко на «ты» со всем глобусом.

Начали с детства, с родителей, с места рождения. Ничего подробно-довоенного, кроме детских стишков той поры. Песня «Если завтра война». С войны эта жизнь и началась. Фактором войны сам он в соответствующем месте объясняет феномен шестидесятничества.

Евтушенко вообще делает упор на фронтовиков, на ту плеяду, с учебы у которой он начал, когда ринулся в стихописание. Это так же первично, как роль рифмы в его стихах. Его учили рифме народ, фольклор, Пушкин («шубу – шуму») и Семен Кирсанов. Это звучит откровением: у Кирсанова он научился большему, чем у Маяковского. Способом рифмовать так, а не иначе, он удивил и заразил многих, в том числе и Беллу Ахмадулину.

Когда-то погромная статья о нем называлась «К чему ведет хлестаковщина». Говорилось там, помимо прочего, прежде всего о хвастовстве. Сам он не отрицает наличие у себя сего свойства, но именует его «пушкинским». Было дело, он некогда обронил: «Я не преподаю скромность». Между тем когда он говорит, что безрифменная поэма «Снег в Токио» у него «получилась» (не более того), можно попасть в тупик: откуда такая сдержанность? Эта поэма – одна из его вершин, изумительная по технике и пластике, по гениальности вживания в иноземный материал. Этакое гигантское хокку по-русски.

Теоретизируя, он говорит, что в таких случаях рифма компенсируется «содержанием и плотностью». Но здесь вернее было бы сказать о евтушенковской интонации. Ее ни с чем не спутаешь. Она правит бал.

Это относится и к его устной речи. Книга Волкова – торжество евтушенковской интонации. Его наступательное самооправдание подточено нотой самобичевания и самоуничижения. Виноватость перед женами, коих он пожизненно любит всех без исключения (каждой посвящена именная главка), дополняется самоосуждением в случае со Слуцким, трагически упавшим в свистопляске вокруг Нобелевской премии Пастернака. Так же неожиданно и смиренно он сказал о том, что рязановский фильм о Сирано де Бержераке не состоялся по его вине: «Дело все в том, что у меня не получилась эта роль». А ведь сколько было положено сил на реализацию этого замысла. Еще, может быть, больше испытаний было пройдено на пути постановки поэмы «Под кожей статуи Свободы» в театре Любимова. Но оказалось, что Любимов этот спектакль сам и снял, по не совсем ясным соображениям. К слову, Евтушенко в гибели любимовского театра усматривает и вину самого отца театра, бросившего свое детище на произвол судьбы.

Именуя себя социалистом-идеалистом, слабее всего он смотрится в рассуждениях о смраде текущей геополитики, видя выход в интеллектуальной спайке лучших умов человечества, ностальгируя по временам холодной войны, когда те же встречи американских и советских интеллектуалов происходили на регулярной основе.

Да, ностальгия. По временам оттепели. «Это была моя эпоха!» Он когда-то сказал: «Нюшка – это я». Гигантское себялюбие. Нюшек-то миллионы. Он был приобщен к тайнам мадридского двора. Он умел ссорить левую руку власти с ее правой рукой, ловко играя на этом. Но предел игре все-таки знал. Как сказал о нем Слуцкий, «каялся, но не закаивался». Придя на панихиду по Хрущеву, он отказывается от слова над гробом недавнего вождя и не находит в себе сил доехать до кладбища. Его физически выворачивает у дорожного знака. С панихиды его везет на своей машине Межиров, что само по себе удивительно: Межиров не отличался отвагой гражданских поступков, но проститься с Хрущевым решился, в отличие от подавляющего большинства современников, не пришедших в кунцевскую больницу. Случай у дорожного знака вошел в великий финал поэмы «Фуку!»: «Почти напоследок:/ однажды я плакал в тени пришоссейных замызганных веток,/ прижавшись башкою к запретному, красному с прожелтью знаку,/ и все, что пихали в меня на демьяновых чьих-то банкетах,/ меня выворачивало наизнанку». Прочитав финал «Фуку!» Волкову, поэт прослезился.

По Евтушенко, из советских писателей ближе всех к телу живого Сталина был Симонов. Похоже, то же самое было в паре Хрущев – Евтушенко. Впрочем, Брежнев знал наизусть «Сережку ольховую».

Конец оттепели разными людьми определяется по-разному. Чаще всего – вводом советских танков в Прагу (1968). У Евтушенко оттепель похоронена вместе с Хрущевым (отставкой и смертью). Все остальное – постскриптум. В том числе 1968 год: «Самый страшный для меня год». Фраза типа «это меня потрясло» – рефрен всей книги. Несть числа его потрясениям. Как не скучать по такому?

Казалось бы, его время прошло. Фактически так оно и есть. Того, всемирно грохотавшего, вселенская слава которого была равна гагаринской, больше нет. Он оставался символической фигурой прошлого, не смытой сокрушительными волнами новых времен. Это иное, новое, уникальное качество. Это факт человеческого изумления: так бывает? Многотысячные залы вставали при его выходе на сцену.

Ему восемьдесят, он говорит: «Я не собираюсь быть только пишущим гномиком, я же жить продолжаю! Что-нибудь еще может случиться очень интересное!» Это она – жажда жизни. В отличие от того, о чем сказал Волков: «Вот это ощущение какого-то внутреннего холода, которое охватывало Бродского все  больше и больше, – в этом была трагедия его существования». Две трагедии. Разве менее глубока драма патриарха, жаждущего бесконечной весны?

Соломон Волков, Анна Нельсон. Диалоги с Евгением Евтушенко. – М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2018. – 576 с. (Диалоги Соломона Волкова).

Он не принимал условия возраста. Никогда. Это было и в его любовных историях. Ему было двадцать семь, когда он увлекся на коктебельском берегу шестнадцатилетней Машей Алигер («Меня любила девочка одна» из «Одиночества»), ему было девятнадцать, когда его приветила барменша коктейль-холла сорока шести лет, генеральская вдова. Волков: «О, барменша! Это уже экзотика».

Реликтом шестидесятнических упований звучит его утверждение: «Уже загнать народ обратно в рабство не удастся так, как это когда-то происходило». Однако оговаривается: «Разумеется, я надеюсь на это больше, чем в этом уверен». Отсюда – взгляд на творчество: «Мне нравится, когда какой-то солнечный зайчик пляшет в художнике».

Говоря о своей «Преждевременной автобиографии» (1963), он задним числом не слишком высоко ценит ее: ну, когда-то это прозвучало хорошо и свежо, а теперь-то – не очень. О своем тогдашнем мировоззрении сказано: «наивный социализм».

Но взрыв-то был. Аксенов кричал на него: «Ты всех нас подставил!» Отчего? Оттого, что рассказал европейцам – а главное, партии и правительству – о брожении умов в советской молодежной среде. Ахмадулина считала, что революция больна и ее надо лечить, Мориц рубанула сплеча: революция сдохла. Аксенов, в ближайшем будущем обозвавший партийную верхушку бандой, в ту минуту счел себя чуть ли не объектом доноса.

При всей простоте его логических построений, основанных на том, что добро превалирует над злом, железо в его логике и не ночевало, мыслит он ассоциативно, по ситуации. Восхитившись стихотворением Бродского «Я входил вместо дикого зверя в клетку…», прочитав его вслух целиком, засомневался в концовке: «Но пока мне рот не забили глиной,/ из него раздаваться будет лишь благодарность». Мол, эта благодарность саркастична, а любви-ненависти вообще не существует. Его не смущает, что через какое-то – недолгое – время он расскажет о своих столкновениях с Аксеновым, прочитав по просьбе Волкова «Мне снится старый друг, который стал врагом…».

Тем значительней способность Волкова найти берега для этой живой стихии речи. Он вычленяет темы и сюжеты. Важна последовательность событий. Хронология.

Люди, Евтушенко симпатичные, неоднозначны, далеки от розовой окраски, так или иначе задевали его самого или его представления о мире. Солженицын, Ростропович, Вишневская, Слуцкий, Вознесенский, Рождественский, Луконин, Любимов – всех он любит, но не забывает и негатива. Здесь срабатывают и ревность, субъективность, вкусовщина. Соглашаться с ним необязательно.

Безупречен у Евтушенко, пожалуй, лишь Альберт Тодд, о котором в сноске говорится: славист. Но Волков недвусмысленно относит его к американским «компетентным органам». Евтушенко микширует: да, работал в разведке. Ну, не в ЦРУ, а в Агентстве национальной безопасности. Хотелось бы знать, когда он узнал об оной службе. Но об этом молчок. Вот с КГБ – другое дело, об этом говорится с самого начала. О вызове молодого поэта в эту контору, о встрече с большим чином этой организации товарищем Бобковым, о попытке вербовки, о драгоценном совете старшего друга Михаила Луконина: ничего страшного, нас всех вербовали, молча кивай и ничего не понимай. Евтушенко так и поступил, несколько пережав: ах, эх, так я ведь все разболтаю. От него отстали. Жена генерала КГБ Судоплатова, тоже чекист, дала мужу совет не заниматься вовлечением в такую ответственную работу людей типа Евтушенко – от них нет толку, все равно подведут. Волков комментирует: уличители Евтушенко отталкиваются в своих поклепах как раз от этого пункта судоплатовских воспоминаний. Евтушенко же о семейном совете четы Судоплатовых попросту не знал.

Кое о чем Евтушенко слышит от Волкова впервые. Так, он не знал о том, что в свое время в Ленинграде разогнали музей блокады. Но и Волков, бывает, промахивается. На цитату из Пастернака – «Столетий завистью завистлив, Ревнив их ревностью одной, Он управлял теченьем мысли, И только потому – страной» (из поэмы «Высокая болезнь») – реагирует: «Это было искреннее восхищение личностью Сталина». У Пастернака – Ленин. Есть и путаница в терминологии. Евтушенко говорит об Артуре Миллере: «Да не было у него левацких взглядов!» Волков вынужден согласиться: «Ну, весьма либеральные…» Вообще говоря, оба они пользуются тут западной терминологией, у нас перевернутой, – в нынешней России левацкое и либеральное ну никак нельзя уравнять.

Евтушенко признается, что память его дает сбои, что он может что-то перепутать, а что-то и присочинить. Остается красивой гипотезой посещение Ахмадулиной в городе Горьком ссыльного Сахарова. Евтушенко ссылается на свой разговор с Андреем Дмитриевичем, который-де рассказал, как величаво Белла, отодвинув огромным букетом хризантем топтунов у двери сахаровского обиталища, прошла к нему. В недавно вышедшей достоверной книге «Белла. Встречи вослед» утверждается: этого не было. Где тут аберрация, а где полет воображения, в случае Евтушенко понять сложно. Говорил же он когда-то, что беседовал с Элиотом о поэте Клиффорде. Которого не было. Это мистификация. Поэт Клиффорд с ног до головы выдуман поэтом Владимиром Лифшицем, отцом поэта Льва Лосева. Но может статься и так, что Евтушенко в тот момент, почуяв подвох, сам смистифицировал, в какой-то мере поддержав Лифшица в его опасной игре.

Лев Лосев написал отличную биографию Бродского, вышедшую в серии «ЖЗЛ». Но лосевское обожание героя чревато некоторыми утайками. Иные поступки Бродского и Евтушенко в их взаимоотношениях – да и весь их конфликт – покрыты умолчанием. Похоже, Евтушенко не читал лосевской книги. То же самое – для него стало новостью, что в «ЖЗЛ» вышел том про Вознесенского, о чем сообщил ему Волков. Невооруженным глазом видно, как взволновало его это событие: «Жэзээловская книга вышла уже?!» Именно в том декабре 2012-го он предложил мне написать книгу о нем.

Что такое литпроцесс? Водоворот страстей. Поэзии как таковой там ничтожно мало. На самом-то деле преимущественную часть жизни Евтушенко провел в соперничестве с Вознесенским, а не с Бродским. Это неназойливо подчеркнуто финалом рассматриваемой книги. Прочитано два поздних стихотворения (не слишком удачных), посвященных ранней дружбе с Вознесенским, а мы помним и другие стихи двух поэтов, в частности «Песню акына» Вознесенского и «Плач по брату» Евтушенко. Волкову Евтушенко повторяет: «Нас ссорили». Не совсем так. Они и сами ссорились. Мудрее всех в смысле взаимоотношений поэтов вел себя Высоцкий: «Женя – наш Пушкин». Формула, не раз произнесенная перед разными лицами.

На страницах диалогов немало афористических формул. Евтушенко о Набокове: «Мне не нравится в нем то, что он – энтомолог по отношению к людям». Волков о книге Карабчиевского «Воскресение Маяковского»: «Книга его о Маяковском производит впечатление каких-то несоизмеримых дарований».

Тектоника истории постоянно движется, плиты сталкиваются и расходятся. Цунами сносят все в обозримом пространстве, что-то навеки погребая, что-то вышвыривая наверх. «Почему-то история выбрала меня…» В Стокгольме 1987-го восторжествовал Бродский. К той поре Бродский, достаточно долго принимавший саморасточительную помощь Евтушенко, вполне успел инициировать переход на дурные отношения с ним. Так что не нобелевка послужила причиной обиды Евтушенко, не та самая зависть, о которой были написаны молодые искренние стихи. Однако нобелевские лавры достались другому, и это стало невыносимым символом несправедливости. Что с ним творилось, знает только жена Маша, запрещавшая ему говорить о Бродском. Маше посвящена отдельная, самая сердечная главка. Закончив свою книгу о Евтушенко, я написал ему (7 марта 2013 года): «Тебя, Женя, может ранить тема Бродского. Избежать ее невозможно, потому как только обилием цитат решается конечный вопрос правоты – твоей. Только все показав и сравнив, я могу привести читателя к твоей очевидной моральной победе». Ничего не изменилось, я и сейчас так думаю.

Обилие евтушенковских стихов в книге Волкова – в ту же копилку. Что характерно, это сплошь лирика, и начинает Евтушенко чтение своих стихов с прекрасной юношеской вещицы «Ты большая в любви. Ты смелая…». Правда, забывает первоначальный текст, импровизирует и в том же духе читает и все остальное, в частности «Ты спрашивала шепотом…», но вот тут-то с ним произошло нечто забавное: взял да и прочел исходник, хотя обещал отредактированный вариант.

Печально, конечно, что Евтушенко не успел завизировать свою часть этой книги. Но правды ради надо сказать, что первобытный хаос его речеизъявления дает эффект чистой породы. Эти неуклюжести, инверсии, беспорядок слов, тавтология и нечаянность высказывания – все правильно, так и надо.

А фильм у Анны Нельсон был хороший. Справиться с таким материалом – не шутка. У Соломона Волкова Евтушенко говорит: «Кто-нибудь когда-нибудь напишет диссертацию на сравнении первого варианта «Братской ГЭС» с ее первой публикацией». Но книга Волкова – не евтушенковедение. Поиск утраченного времени, воскрешение эпохи. Неистребимость проклятых вопросов. Голос истории.