Копытце троянского коня

Обмана нельзя перенести и копеечного. Джованни Доменико Тьеполо. Процессия с троянским конем. 1773. Национальная галерея (Лондон)

В последние годы обозначился и закрепился своеобразный эдиционный жанр – сборники памяти умершего человека. Назовем его условно  «постшрифты» (по аналогии с «фестшрифтами» – сборниками в честь здравствующих людей, приуроченными к их юбилеям). В рецензируемой книге выстроились как бы две галереи. Первая, и численно небольшая, – портреты руки самого Вадима Борисова, которого друзья называли Димой: тут Николай Федоров, Георгий Федотов, Владимир Вернадский, Борис Биргер, Борис Пастернак. Другая галерея – это галерея «моих Дим Борисовых» – всего около 40 мемуаров и некрологов. В книге о Диме Борисове так или иначе присутствуют и главные кумиры его недолгой жизни – Осип Мандельштам (а точнее, он и Надежда Яковлевна с ним вместе) и Александр Солженицын.

Мандельштам в рецензируемой книге – это не только триумфальный и для него самого, и для его вдовы, и для третьекурсника Димы Борисова вечер памяти Мандельштама на мехмате МГУ в мае 1965 года, когда борисовское чтение потрясло весь зал (он, как и многие в его поколении, натаскал свою память на знание наизусть чуть ли не всего Мандельштама и Пастернака, да и других: а что делать, если книг не было?). Кульминационный эпизод – два упоительных летних месяца в 1967 году рядом с Надеждой Яковлевной в Верее. Только-только – в мае –  мандельштамовский архив вернулся от Харджиева к Надежде Яковлевне, и уже в июне в число его разработчиков, как и в число ее законных наследников, вместе с Ириной Семенко и Александром Морозовым она ввела и Борисова. 

Но на новой стадии бытия архива тотчас же возникли новые конфликты и новые подозрения, да еще и в том, чего пыталась избежать Надежда Яковлевна, – в интеллектуально-текстологическом «собственничестве». Первым, плача, посетовал на Ирину Михайловну Саша Морозов. В Верее же 15 июля (сразу же по возвращении Надежды Яковлевны из Ленинграда с суда о наследстве Ахматовой) солидаризировался с Морозовым и его опасениями и Борисов. А ведь еще в середине июня направления коллегиальной работы каждого над архивом – при равных правах и взаимоконтроле – были закреплены: проза и ранние (до «Камня») стихи – за Морозовым, остальные стихи – за Борисовым и письма – за Семенко; за ней же по просьбе Надежды Яковлевны – трудные поэтические комплексы («Грифельная ода», «Волчий цикл», «Армения»), которые она успешно разбирала.

Вадим Борисов. Статьи. Документы. Воспоминания/ Сост. А.  Карельская, М. Алхазова. – М.: Новое издательство, 2017. – 466 с.

А вот в датированном июнем завещании роль Ирины Михайловны поменялась: она стала своеобразным старшим в этом трио и повела себя соответственно. Уезжая в отпуск, она даже не попросила, а велела не трогать до ее приезда стихи 1930-х годов и вложенные в них ее собственные листки-записи. Вчерашние равноправные и ныне младшие партнеры восприняли это как «кандидатскую спесь», а к самой Семенко у них возникла претензия довольно странная: она, как им кажется, «по своему психическому складу к Мандельштаму никакого отношения не имеет... ее заинтересованность в работе – заинтересованность профессионала выгодным материалом... совместная работа с ней потребует громадных психических издержек... отталкивает печать духовного благополучия, лежащая на ней (то, что Саша называет «буржуазностью»)». Единственным, но весьма заметным, знаковым выходом этой работы стала публикация фрагментов «Записных книжек» Мандельштама в апрельском номере «Вопросов литературы» за 1968 год. Участница рецензируемого сборника Елена Мурина, искусствовед и одна из душеприказчиц Надежды Мандельштам, поняла, что та имела в виду, переписав завещание и выведя из числа душеприказчиков всех мандельштамоведов: «Надежда Яковлевна понимала, что текстологическая работа с психологической точки зрения требует полного погружения не только в текст, не только в поэтику и метод, но и в образ самого поэта – какого-то самоотождествления с ним. Но она уже знала по поведению Н.И. Харджиева, не отдававшего ей имевшихся у него архивных материалов, что от такого интимного погружения в рукописи поэта недалеко и до жажды обладания ими. По-видимому, ее насторожили амбиции таких горячих энтузиастов поэзии Мандельштама, как Саша и Дима, по отношению к И.М. Семенко, настаивавшей на своих правах профессионала».

В истории с Семенко и Морозовым на поверхность книги вырвался один из печально устойчивых признаков советской и, по нарастающей, постсоветской гуманитарной интеллигенции – ее непомерная и неисповедимая конфликтогенность. Искус скандала и бес ссоры ни на миг не отпускали ее, превращая давние и, казалось, прочнейшие отношения сначала в минное поле, а потом и в поле битвы Что же за этим стояло? Нравственный максимализм, не к месту примененный? Роковые, хоть и банальные, «тяга прочь» и «страсть к разрывам»? В постсоветские же годы чаще всего за этим пряталось нечто и вовсе: «Где деньги, Зин?» Деньги –  вот обо что обламывалась и трескалась не только любовь и дружба, не только связки типа «ученик–учитель», но и вся российская демократия в целом.

В научно-гуманитарной сфере залоговых аукционов для крупных игроков и пирамид типа МММ для всех остальных не было, но свои соблазны были – соблазны и обломы! Классическим троянским конем, судя по книге, стали стартап русской версии «Британники», приплывший из Калифорнии: друзья из Поло-Альто нашли инвестора на этот проект, но инвестиций хватило лишь на несколько буквиц. Бесспорно, самое драматичное, что есть в книге, – даже не так: глубоко, по-шекспировски, трагичное! – это разрыв Солженицына с Борисовым. Собственно, это всего несколько страниц – борисовский ответ на обвинения в обмане и финансовой нечистоплотности, которые Солженицын бросил ему из далекого Вермонта в 1992 году: «Ошибку можно простить и миллионную. Обмана нельзя перенести и копеечного».

 Глубоко оскорбленный, отказавшийся ради Солженицына и его книг от себя самого, Борисов собрался и обстоятельно на все ответил. А закончил так: «Но довольно. Остается последнее – наша дружба. Я ни на что ее не променивал. И в голову не могло прийти, что у этой дружбы может быть «меновой эквивалент». Это Вы отыскали его. Вы грубо рассекли ту – казалось мне – крепчайшую связующую нас нить, на которой памятными узелками навсегда останутся: крещение наших детей, работа над «Августом», архив Крюкова, травля 73-го года, выход «Архипелага», Ваша высылка, отъезд Н.Д., «Глыбы», Ирина Ивановна – да что там перебирать! Ото всего этого Вы отреклись. Во имя чего?»

Так лужица от троянского копытца засосала, затянула в себя все.