Нью-Йорк с черного хода

Бег по кругу в Биг Эппл, всегда, без конца и начала: этот город бессмертен – не знает Харон, где отчалить. Николино Калио. Вид на город Нью-Йорк и морской госпиталь из Воллэбаута. Метрополитен-музей, Нью-Йорк

А начать придется с личной справки, читатель меня простит, надеюсь. Так вот, в самой моей знаковой и уж точно самой скандальной (поневоле), написанной еще в России горячечной исповеди «Три еврея» (этой осенью «РИПОЛ классик» готовит ее новое, обогащенное издание) есть глава «Апология критики, или Прощание с любимым ремеслом» с начальной ссылкой на мольеровского мизантропа Альцеста (предтеча нашего Чацкого), который печатно обругал стихи поэта Оронта, поэт донес на Альцеста королю, его обвиняют в заговоре, ему грозит тюрьма, оклеветанный, освистанный, всеми преданный Альцест бежит из Парижа. Не тогда ли возникло это гениальное правило: если про тебя говорят, что ты украл Лувр и прячешь его в кармане, – не спорь, не оправдывайся, беги из Франции.

Собственно, так я и сделал, когда оказался в роли Альцеста, перебравшись сначала из умышленного и злоумышленного Питера в Москву, пока до меня не дошло, что моя родина едина и нерушима не только пространственно и политически, но и морально, и на любой критике табу, включая литературную. Опускаю, как и куда на меня жаловались обиженные мною поэты и до сих пор, хоть я и выпал из гнезда родной литературы с отвалом за бугор. Именно по этой причине, в отрыве от текущего литературного процесса, я и не смог больше заниматься литкритикой в Америке, а потому, чтобы остаться на плаву, сменил – нет, не вехи, а литературные миры, став политологом, эссеистом, романистом, новеллистом и мемуаристом, хотя в моем случае точнее – мнемозинистом, ибо лжевоспоминаниям я предпочитаю всполохи памяти, хоть и капризная старуха.

Геннадий Кацов. Нью-йоркский букварь. Городской пазл с 33 эпиграфами, комментариями и примечаниями pin-up pages. – М.: Art House media, 2018. – 142 с.

Случались, однако, и рецидивы, которые можно назвать набегами ввиду их внезапности, редкости и кратковременности. Такая вот история, например.

«Новое русское слово», флагман вольной русской печати за рубежом, тиснуло мою рецензию на новый сборник Бродского. Мне самому она казалась комплиментарной – я был сдержан в критике и неумерен в похвалах. Зато Довлатов, прочтя мою статью, ахнул:

– Иосиф вас вызовет на дуэль.

К тому времени Бродский стал неприкосновенен, чувствовал вокруг себя сияние, никакой критики, а тем более амикошонства.

Однако рутинный возврат на круги своя, не покидая остальных адовых кругов литературы, произошел уже в этом столетии, когда в России начали одна за другой выходить мои книги, а московские газеты стали регулярно печатать мои разножанровые материалы: пир во время чумы. Вот почему, когда многие мои коллеги открещиваются от XXI века, до которого я не надеялся дожить, признаю его своим, как, впрочем, и предыдущий. Счастливые веков не наблюдают: два века, две страны, одна судьба. Как и у Геннадия Кацова.

Как поэт он начинал еще в России, но потом надолго впал в поэтическое немотство, полностью отдавшись радио-, теле- и бумажной журналистике, где преуспел. И только спустя полторы дюжины лет, в самом начале 10-х,  Геннадий Кацов нарушил обет молчания и обрушил на читателя подборки, циклы, книги стихов. О чем можно судить по  Facebook, где он активничает как поэт чуть ли не ежедневно. Тот российский поэтический заряд никуда не делся, стиховые батарейки перезаряжены. Халва Интернету! Помимо прочего ФБ открыл для меня, стихочея, неведомых мне прежде авторов – например, одинокую болезную покалеченную любовную лирику Виктора Куллэ.

«Нью-йоркский букварь» – издание скромное, но токмо в силу ограниченности издательских или авторских средств. Потому что коли наши городские названия расположены в этой книге в алфавитном порядке (само собой, кириллица, а не латиница) – от «Амстердама», изначального имени города с приставкой «нью-», до Яблока по знаковой кликухе Биг Эппл, то и картинок в тему должно быть соответственно 33, а может, в два раза больше с учетом того же количества комментариев. Кстати, зачем было отрывать эти комменты от стихов и давать отдельным блоком? Особенно с учетом заокеанского читателя, который с нашими нью-йоркскими реалиями и ассоциациями не запанибрата.

Менее всего эта книга напоминает путеводитель, хотя в ней есть все необходимые ингредиенты – от топографических обозначений до краеведческих баек. Однако если это и травелог, то субъективный. Иметь этого автора в гидах по нашему великому местечковому городу – подарок, но не в качестве поводыря. Геннадий Кацов ссылается на Маяковского и Крейна – их Бруклинские мосты разнятся друг от друга и, само собой, от реального Бруклинского моста. Кацов – поэт отважный, чтобы не сказать отчаянный, никакой оторопи перед классиками, а потому пристраивается к этому высокому ряду и на букву Б помещает свой «Бруклинский мост». Не без оснований. Слышу, слышу голоса его предшественников: «Третьим будешь», вот первая строфа его пятистопного анапеста:

– Ты бросался с моста? – Я бросался, на пятый раз выжил.

Не в конструкции дело, а в элементарном быту:

мне еще шлифовать стойку бара локтями в «Париже»,

мне еще пешеходом слоняться по Бруклин-мосту.

Третий раздел стиховых примечаний уводит урбанистический портрет еще дальше в лирику и метафизику, тем самым, однако, обогащая нью-йоркскую диораму. Потому как urbi не сам по себе, а составная часть поэтической космологии Геннадия Кацова.

При таком поточном, педантичном методе взлеты тем более заметны над общим профессиональным уровнем, когда стихи пишутся, не дожидаясь вдохновения. Будь то необычные рифмы вплоть «Smultronstallet – настали» или эффектные концовки, как в стихотворении о ежегодных ночных прожекторах в память 9/11:

Близнецы для трех тысяч погибших в тот день стали датой:

раз в году в двух лучах стаи душ – неземны и крылаты.

Уж коли это слово произнесено – метод, то аналогия напрашивается сама. Нет, не со Станиславским, но с Шекспиром: «Though this be madness, yet there is method in». А если произвести рокировку: в каждом методе есть безумие? В смысле порывы, прорывы, выходы из вероятья в правоту, когда системная методичность переходит в лирическую мелодичность (не в буквальном смысле). Ну да: разрыв шаблона, когнитивный диссонанс. Да и что такое вдохновение, как не выход подсознания на поверхность бумажного листа? Вот извлечения из помянутого «Яблока» – начало и конец:

Не большое – гигантское: больше развесистых крон

рокового Эдема, круглее границ его сада;

все, что может увидеть вдали появившийся дрон –

плод любви, чей вселенский масштаб не покроют пассаты.

…

Бег по кругу в Биг Эппл, всегда, без конца и начала:

этот город бессмертен – не знает Харон, где отчалить.

Благодаря таким вот непредусмотренным прорывам, уклонам, аспектам Геннадий Кацов открывает мне, старожилу, «знакомый до слез» Нью-Йорк с новой, неожиданной стороны – с черного хода. 

Нью-Йорк