Конец времени мыслителей

Ночь полюбилась русской философии, ночью мечтают и бредят. Доу Геррит. Ночная школа (фрагмент). Около 1660. Рейксмюсеум, Амстердам

Зависимый, ученический характер современной русской философии очевиден для непредвзятого наблюдателя. Как в советское время пытались уложить отечественную философию в прокрустово ложе лихо присвоенного марксизма, так теперь ее стыдливо расфасовывают в импортированные с Запада аналитические, феноменологические, постмодернистские и прочие упаковки. Федор ГИРЕНОК почти всю свою жизнь противодействует этой тенденции. Философия его самобытна, оригинальна, сверхсовременна, но при этом укоренена в традициях русской национальной философии. C одним из самых известных современных русских философов, которому на днях исполнилось 70 лет, побеседовал Максим НИТЧЕНКО.

– Федор Иванович, большую часть жизни вы провели в университетских стенах. Некоторые считают, что университетская философия заведомо ущербна. Что может знать, вопрошают критики, кабинетный философ о «сырой», подлинной, реальной жизни? Можно вспомнить и эссе-памфлет Шопенгауэра «Об университетской философии». А что думаете вы о modus vivendi академического мыслителя и университетской философии?

– Первую половину жизни я работал в Академии наук, вторую – в МГУ. Работа в советской Академии была раем для научного сотрудника. У меня было два присутственных дня. Я приходил в 14 часов и уходил в 17. Поэтому у меня было время для созерцаний, была свобода для исследований и была зарплата. В МГУ работать, конечно, сложнее. Здесь ты имеешь дело с учебным процессом. Но и здесь, слава богу, сохранилась академическая свобода, несмотря на все реформы и преобразования. На мой взгляд, академическая философия ничем не отличается от университетской. И то и другое относится не к философии, а к социуму. Знаю ли я реальную жизнь? Не знаю. Хотя я работал и кочегаром, и фрезеровщиком, и еще что-то делал. Нужно ли знать подлинную жизнь? Нужно. Подлинная жизнь не реальна, она идеальна. А вот неподлинная жизнь реальна.

Теперь о Шопенгауэре. Мне нравится пессимизм Шопенгауэра, я пессимист. Но его суждения о философах я оставляю без внимания. Статья Шопенгауэра «Об университетской философии» очень поверхностная. Философы вообще редко говорят что-то хорошее друг о друге, и это нормально. Шопенгауэра раздражал Гегель, и в раздражении Шопенгауэр наговорил много всякой ерунды. К сожалению, наше время – не время мыслителей. Время мыслителей прошло. Сегодня мыслит не мыслитель, а эффективный менеджер. В современном мире все еще много делается и мало мыслится. К чему это приведет? Понятно, к чему – к катастрофе. Современная философия – это философия катастрофы.

Хайдеггер говорил, что философия – это чудачество. Это верно сказано, но неточно. Философия – это сознательное сумасшествие. В России привыкли думать, что философия – это наука. В Европе так тоже иногда думают. Это неверно, это ошибка. А поскольку это ошибка, постольку ее нужно исправлять. И многие ее исправляют, добавляя к слову «наука» еще какое-нибудь прилагательное, другое слово, исправляющее первое.

Иногда говорят, что философия – это странная наука. Почему странная? Потому что она обращает внимание не на то, что все видят, все знают и все понимают, а на то, что никто не видит, никто не знает и никто не понимает. Философия всегда говорит если не о катастрофе, то об изнанке мира. Слово «изнанка» обозначает то, что само собой, без усилия невозможно увидеть человеку в мире. Философия есть наука о том, что можно увидеть человеку лишь в собранном состоянии. Но люди, как правило, пребывают в рассеянном состоянии. Такова точка зрения Гегеля и Хайдеггера, и я с ними согласен. Но такова же и точка зрения Канта. Правда, Кант говорит об изнанке иначе, используя другие слова. Он говорит, что философия – это наука, но не просто наука, а наука о внутренних принципах выбора разных целей. Наука о внутренних принципах есть нечто невозможное, это оксюморон. Слова «внутренние принципы» означают здесь то же самое, что и изнанка или слова «странная наука».

– Если бы путь в философию вам был закрыт, то, вернувшись лет на сорок назад, какой путь вы бы избрали?

– Судьбу не выбирают. Никто не субъектен по отношению к судьбе. Покорного она ведет, а непокорного она тащит. Меня она ведет. Первым моим философом был когда-то Карл Маркс. Его «Капитал» я прочитал еще в школе. Судьба почему-то выбрала меня для занятия философией.

– Мне кажется, вам нравятся некоторые полумаргинальные мыслители с зашкаливающим то ли безумием, то ли гениальностью, вроде Бориса Поршнева. Кого бы вы еще назвали в этом ряду? А как вы оцениваете сегодня идеи покойного философа Василия Налимова? Знакомы ли вы с творчеством Юрия Мамлеева?

– Мне нравятся безумцы, которые пытаются навеять человечеству сон золотой. Поршнев не только пел «Мурку» на вечеринках в Институте философии. Это не маргинал с гитарой, это гениальный человек. Но у него был один недостаток: он думал, что философия – это наука в том смысле, в котором говорят о науке в естествознании. Но гуманитарные науки, а тем более социальные – это не науки, это, к сожалению, убежище для посредственностей. И я понимаю японцев, которые отказались от гуманитарных наук. Я напомню о Юрии Бородае. Это крайне одаренный человек. Но он, как и Поршнев, верил в то, что возможна научная философия. Незадолго до смерти Бородая у него побывал один из моих аспирантов. Бородай был удивлен вниманием, проявленным к нему со стороны МГУ. С Налимовым мы были знакомы. Я бывал у него дома. Мы разговаривали. К сожалению, во мне существовала какая-то другая философия, нежели у Налимова. И это помешало более близкому общению. С Мамлеевым мы подружились в последние годы его жизни. Но для меня он был все-таки больше писателем, нежели философом. Его идея о том, что человек вертикальное существо, бесконечное вверх и бесконечное вниз, мне нравится. Я, как и многие, восхищался талантом Мамардашвили, Щедровицкого и Ильенкова. Но я все-таки хотел быть самим по себе, одиночкой. Я не люблю работать в коллективе. Генрих Батищев читал нам спецкурс, разъясняя смысл того, что в философии считают противоречием. Но все это осталось сбоку от меня.

– При большом интересе к континентальной философии (в том числе к философам-постмодернистам, которых я считаю просто шарлатанами) вы практически игнорируете англоязычную аналитическую философию. Почему?

– Я не люблю англо-американскую философию. В ней причина существования самой философии усматривается в несовершенстве языка. Эти философы хотят усовершенствовать язык. Ветер им в паруса. Мне смешно. Они думают, что нужно учиться извлекать логику из всего, что существует. Но существование – это не логический процесс, а реальный. Из существования ничего извлечь нельзя, кроме абсурда. Англо-американская философия пропустила тот фундаментальный факт, что, прежде чем говорить, человек видит, а прежде чем видеть, он галлюцинирует. Вернее, кто галлюцинирует, тот и видит. Язык – это всего лишь соглядатай за воображаемым в человеке. В языке самом по себе ничего нет, он пуст. Речь человека – это всего лишь безнадежная попытка соединить язык и воображаемое. Между наукой и философией сложились странные отношения. Философия говорит, что причина сознания находится в самом сознании и путь к нему лежит через самопознание человека. Устройство сознания не имеет никакого отношения к устройству мозга. Между тем в англо-американской философии бытует вера, что даже термостат может обладать сознанием. Это одна из сумасшедших идей Чалмерса. То есть наука уверяет, что причина сознания лежит вне сознания и путь к нему лежит через познание мозговых структур. Это и определяет мое отношение к англо-американской философии. Я не считаю постмодернистов шарлатанами. Я у них не встречал вульгарных суждений, подобных суждениям Чалмерса, Деннета и других аналитиков. Постмодернисты показали самоценность философского исследования в момент, когда, казалось бы, свет клином сошелся на науке. Постмодернисты освободили философию от науки и сказали: философствуйте и помните, что вам ближе всего сегодня не наука, а литература и искусство.

– Многие вас ценят за особый, «оксюморонный» стиль изложения, многие ваши пассажи воспринимаются почти как дзенские коаны. Как вы пришли к этому стилю философствования? Откуда такая любовь к противоречиям и парадоксам?

– Почему у меня оксюморонный стиль изложения? Видимо, потому что я живу в двоящемся мире сознания. А это значит, что я знаю, что все случайно в нашем мире, и одновременно я знаю, что для всего в нем есть причина. Я знаю, что все люди свободны, и одновременно я знаю, что у всех еще есть судьба. Как это все удержать вне оксюморона, вне парадокса, вне короткого ясного стиля? Кто понимает, что логика лжет, а истина рассеянна, тот не может не писать парадоксально.

– А что, по вашему мнению, вы пока не успели сделать как философ?

– Я не успел еще написать книгу «Бытие и грезы», но я думаю, что напишу.

– Так в чем отличительная особенность русской философии и в чем ее назначение?

– Все знают, что есть день и есть ночь. Днем мы бодрствуем, ночью спим. Европейская философия любила извлекать дневные истины. Русская философия полюбила ночь человека. Она любит извлекать истины из сумеречных кошмаров. Ночью мечтают, бредят, грезят, видят сны. Ночью мы такие, какие мы есть сами по себе. Ночью у нас вещи показывают себя такими, какие они есть на самом деле. Исследованием вот этого подполья и занимается русская философия. Первый русский философ – это, конечно, Достоевский. Наше достижение – это формулирование фундаментального принципа двойственности человеческого существования, двоящегося сознания. Поэтому русский философ никогда не скажет, что внутреннее – это внешнее, а сознание – это тело.