Рычание кишками

Именно так извергается волшебная лава фонем и смыслов. Николай Ярошенко. Извержение вулкана. 1898. Калужский областной художественный музей

Амарсана Улзытуев завоевал любовь и критиков – его любят и хвалят такие личности, как Бахыт Кенжеев, Михаил Айзенберг, Максим Амелин, Лев Аннинский, Евгений Рейн и Эдуард Лимонов, – и обычных читателей/слушателей (приз фестиваля «Красная площадь. Время поэтов» от зрительской аудитории) и даже, поговаривают, депутатов. И все это благодаря своему таланту и новаторству. Чтобы дать «свежую кровь» русской поэзии, он в статье «Конечное и бесконечное в русской поэзии» обосновал практическое использование новой модели стихосложения – «анафору и переднюю рифму как систему». (Анафора – это, говоря упрощенно, повторы в начале строк).С Амарсаной УЛЗЫТУЕВЫМ побеседовала Елена СЕМЕНОВА.

– Амарсана Дондокович, всем известна ваша манера исполнения стихов – речитативная, а с другой стороны протяжная – шамански завывающая. Стихи для вас, в первую очередь, существуют в звуковом воплощении или в визуальном?

– Хирургически точный вопрос. Ответ: конечно же, в звуковом. Для меня искусство стихосложения – это прежде всего исполнительское искусство. Род пения. Наверное, поэтому – «И если подлинно поется…» и так далее. Наш основной материал для работы – это слово, оформленное в звук. Если я визуал, то мне надо идти в художники. Если мы работаем со словом только лишь как с «пучком смыслов», то надо идти в философы или публицисты…

– Откуда у вас такая манера чтения? Выработалась спонтанно, либо вы сознательно ее синтезировали?

– У меня довольно серьезный бэкграунд чтеца – еще в школе почему-то решили, как сына покойного классика бурятской литературы, принудительно меня отправлять на всякие конкурсы чтецов, в том числе и всероссийские. Но сейчас у меня действительно два варианта чтения: первый – обычное чтение, второй – концептуальное. Получилось в соответствии с аксиомой – содержание определяет форму. В данном случае речь идет о моей концепции масштабирования текста за пределы текста, в том числе через обновление техники стихосложения, где, как я считал, возникла необходимость создания новой просодии, которая, в свою очередь, была результатом моего тогдашнего мироощущения, не «влезавшего» в существующие формы. Поскольку в основе обновления идея перенесения бурят-монгольской рифмы на русскую почву, возникла мысль: а не прихватить ли с собой в русскую поэзию и бурят-монгольские традиции подачи сакрального текста, например, горлового пения? Получилось – горловое чтение. Я его назвал – «чтение кишками».

– На каком языке вы впервые услышали и осознали стихи как стихи – на бурятском или на русском? На каком языке начали писать? Как в семье к вашему таланту отнеслись?

– Разумеется, на бурятском. Да и мое первое стихотворение (в третьем классе, 9 лет) было на бурятском, называлось «Хадхуртэхан ёлко», то есть «Колюченькая елочка». А что первое помню – так это чтение отцом стиха главной буддийской мантры «Ом мани падме хум». Помню, еще мама увещевала отца: «Прекрати, не пугай ребенка», потому что делал он это как раз так, как я сейчас «концептуально» подаю стихи – рычу кишками. Талант не талант, но после безвременной кончины отца на операционном столе в 36 лет моя мама всегда мечтала, что я «продолжу дело отца». Что я и делал. Когда она умерла в 1999 году, я начал более серьезно «замысливать побег» из поэзии. Одно время, в начале 2000-х, я не писал стихи несколько лет, поскольку  до сих пор глубоко убежден, что я никакой не поэт (в традиционном понимании). Мне всегда была ближе философия, а в раннем детстве (5–6 лет) – музыка, а именно: скрипка. Но скрипку мне не купили (денег не было), поэтому не случилось ни там, ни там, блин.

– В бурятском и русском разные ритмические системы стихосложения. Как они уживаются в вашем поэтическом сознании?

– Дело в том, что я на бурятском пока не пишу, Хотя с детства говорю на бурятском и окончил бурятскую школу. Поэтому системы стихосложения пока уживаются для меня легко, но не факт, что будет так же, когда я реально начну работать с бурятским словом. А я надеюсь, что это произойдет. Но свою эмоцию по поводу бурят-монгольской поэтики я все-таки озвучу: я счастлив, что я это могу слышать, слушать, читать и понимать. Это звуковое и смысловое пиршество, бурятский язык – это древний вулкан, извергающий волшебную лаву фонем и смыслов, которые они несут, и эту могучую красоту я бы хотел донести до русского слуха, когда я, наконец, начну переводить бурятскую поэзию. И, конечно, я очень рад, что бурятский народ нарек своим Пушкиным моего отца. Возможно, мне все-таки от него что-нибудь перепало. Но если его языковой гений во мне все же «спит», я смею надеяться, что какое-то языковое чувство передалось от его отца-рапсода, которого я не знал, но о котором тоже ходят легенды.

– Анафора как системообразующая фигура, которую вы считаете более продуктивной, чем рифма, взята из бурятского стихового строя. Есть ли в нем еще какие-то характерные особенности?

– На самом деле именно бурят-монгольская поэзия многое вобрала и продолжает вбирать из русской поэзии, в том числе и традиционную рифму. Думаю, настало время взаимопроникновения культур в обратном порядке, теперь бурят-монгольская поэзия должна поделиться своими тысячелетними наработками. Кроме бурятской начальной аллитерации, с помощью которой созданы наши эпосы и которую я назвал анафорой, существуют еще и малые народные поэтические жанры, у которых есть чему поучиться русской и европейской поэтикам. Например, юроолы и уреэлы, основанные на экспромте. Когда я слышу их в авторском исполнении простых бурят на свадьбах, на различных торжествах, я не перестаю удивляться и восхищаться красотой и богатством родного языка, невероятным количеством синонимов, мелодичности и пластичности бурятской поэтической речи. Возможно, это существовало и в русской устной народной поэзии, но сегодня эти традиции, к большому сожалению, утеряны или забыты. Что-то сохранилось в жанре частушки, который, вероятно, сами того не ведая, нынче возрождают русские рэперы, подражающие западным МС.

– Как вы работаете с анафорой технически? Единоначальные созвучия так же легко всплывают и цепляются, как и конечные рифмы?

– В этом-то и была изначальная задумка – создать форму, не уступающую в простоте, мелодичности и легкости исполнения традиционному силлабо-тоническому рифмованному стиху, – такой массовый стих, доступный любому человеку, но вызывающий у него и окружающих эстетическое чувство. Традиционная рифма основана на эхе (по имени младшей сестры муз Эхо), и новая русская рифма «анафора» также основана на эхе, но только не в конце стиха, а в начале. Меняется только просодия стиха, где традиционный метр сменяется ритмом. И, кстати, это главное в нашей скромной попытке апгрейда русского стихосложения. А ритмический рисунок ударений с помощью рефрена акцентируется на начало стиха и получается эхо-созвучие начальное, а не концевое. И вот, когда мы встраиваемся в звуковую тему, у нас, по идее, должна сама собой, спонтанно, напрашиваться, рождаться звуковая калька – эхо, повторяющее предыдущий звук и нам остается только подобрать подходящее задуманному смыслу слово… Иногда мне кажется, что я создал что-то похожее на джазовый стих, поэтическое образование со сложным ритмом, и чтобы уловить его, нужен слух более изощренный и тонкий, нежели тот, который достаточен для метрической силлабо-тоники. Это же касается и самой анафоры. Возможно, я преувеличиваю.

– При чтении ваших стихов ощущаешь, что нет разрыва между мифологическим прошлым и настоящим, что все кудесники и богатыри живы в современных людях. Вы верите, что мифологическое время непрерывно?

– Конечно! Бо не веришь, а знаешь. Бо время – это всегда эпос. А часы, минуты и секунды – это лирика. Бо время – это всегда движение. А движение, как мы знаем, и есть существование. Вот червь дрожащий – пока он ползет, таща свои кольца-галактики, он существует, он так мыслит. И это невероятно эпично. А все остальное – лирика и суета сует, то есть дискретность. Хотя, как говорил Будда Гаутама в Алмазной сутре («Ваджра Чхедика Праджня Парамита Сутра»), – и это мое утверждение относительно.

– По каким параметрам вы для себя определяете – кто поэт, а кто не поэт?

– Если в профессиональном смысле (хотя, как нам известно, к счастью, нет такой профессии «поэт»), то мера одна – степень свободы. Если стихотворец не свободен, скован, значит, ему еще надо поработать над «выдавливанием из себя раба». Вспомним из корифея:

Зачем от гор и мимо башен

Летит орел, тяжел и страшен,

На чахлый пень? Спроси его.

Зачем арапа своего

Младая любит Дездемона,

Как месяц любит ночи мглу?

Затем, что ветру и орлу

И сердцу девы нет закона.

Гордись, таков и ты поэт, 

И для тебя условий нет.

(Александр Пушкин. «Езерский»)

Если же поэт увяз в веригах и скрепах и превратился в тысячелетнего дракона, на каждой из чешуек которого блестит «Ты должен» (это уже из Ницше), тогда иди в политики или публицисты, потому что ты уже «больше чем поэт». Кстати, там встречаются, как известно, неплохие версификаторы. Опять же это вовсе не значит, что истинный поэт в моем понимании – это обязательно вечный махровый анархист или этакий медведь мандельштамовский: «самой природы вечный меньшевик…». Если его величество поэт, например, из альтруистических соображений, из сострадания ко всему живому считает, что в этот момент существования текущая действительность самоубийственного хаоса должна быть на какое-то время зарегулирована: например, по Тойнби, – авторитарным (не путать с тоталитарным) методом до момента естественной аттракции и упорядочения среды обитания, так тому и быть. Таков поэт… В этой связи опять же уместно процитировать авторитетный источник:

Входя ко мне, неси мечту,

Иль дьявольскую красоту,

Иль Бога, если сам ты Божий.

А маленькую доброту,

Как шляпу, оставляй в прихожей…

(Владислав Ходасевич)

– Поэт работает с «тонкими материями», энергетикой. В какой-то мере он волхв, кудесник. Видели ли вы чудо, совершенное поэтом или его строчками?

– Насчет других поэтов не знаю, но всегда радуюсь, когда мне говорят, что мои тексты им помогли, например, отказаться от самоубийства. Это хорошо. В идеале я верю в возможность возрождения утилитарного назначения поэзии, когда бы поэт сочинял и читал такие тексты, чтобы даже у лошади слеза выкатывалась, как это, говорят, бывало в бурятскую старину у шаманов. Или, как у Кашпировского, – рассасывались рубцы и все остальное (шучу). А если серьезно – всю мою сознательную поэтическую жизнь работаю над алхимической возможностью возвращения слова от салонной поэзии к прикладной. Над тем, как получить от слова не только удовольствие сугубо эстетическое, но и живой огонь преображения, реально совмещая, по классику, «и творчество, и чудотворство». По этому поводу у меня даже написан и опубликован в книге «Новые Анафоры» трактат с намеренно стилизованным под Средневековье околонаучным названием «Философский камень ювенологии, или 72 кода регенерации и бессмертия». А за много лет до его публикации (первый вариант трактата был опубликован в уланудэнском телефонном справочнике еще в 90-е), в 2002 году мною был издан сборник стихов «Утро навсегда» с подзаголовком «Стихи и целительные тексты». Как мне передавали продавцы из уланудэнского книжного магазина, некоторые из покупателей сообщали, что они теперь кладут сборник под подушку и у них проходят разные болезни, в том числе и хронические. Значит, я не зря перед написанием этих стихов из сборника постился, практикуя длительное воздержание от любой пищи, как это делают тибетские монахи перед изготовлением лечебных пилюль из трав. Возможно, кроме сугубо литературных причин, это мое стремление связано с моей страстью пытаться исцелить больного, исправить сломанное, найти утерянное, открыть закрытое. Вероятно, мне на самом деле нужно было стать врачом, инженером, детективом и ученым одновременно. А также философом и скрипачом. Пришлось идти в поэты.

– Для характеристики вашей поэтики я бы употребила слово «космизм»: условно говоря, способность в капле видеть море. Трудно ответить на такой вопрос, но какова для вас цель поэзии?

– Цель моей поэзии – сделать эту мою прелесть – Вселенную – неуничтожимой, а человека – бессмертным.