Ирина Батакова  |
| Они никак не понимают, в чем именно состоит мое нахальство – хоть и чувствуют, что я нахал… Павел Федотов. Свежий кавалер (Утро чиновника, получившего первый крестик). 1846. ГТГ |
Вышла новая книга рассказов Вадима Месяца «Стриптиз на 115-й дороге». Это около полусотни авантюрных историй, рассказанных от первого лица.
Автор хорошо вооружен и безопасен. У него есть финский нож с выкидным лезвием, немецкий короткоствольный револьвер девятого калибра, русский стиль борьбы с судьбой и шпионская легенда собственного существования.
Вадим Месяц любит, летит и несется в потоке воздушных масс, космических тел и земных отношений. Бесчисленные друзья и женщины – жены, любовницы, невесты, проститутки; американские «дедушки» – ветераны холодной войны и красноармейские полковничьи шинели, советские менты и комсорги; родные березы и чужие гудзоны; обыватели и небожители; блатные и битники; мажоры и колдыри; отбросы и сливки общества, звери и дети, мертвые и живые – словом, все-все-все, «люди, львы, орлы и куропатки», включены в этот вихрь.
Однако не стоит обманываться: Месяц светит, да не греет. Он сохраняет необходимую центробежную силу, которая не дает ему ни оторваться к солнцу, ни упасть на землю. И хотя он полностью вовлечен в поток событий, но одновременно отстранен. «Что бы я ни делал – болтался ли по старым девам или прыгал с поезда, – я смотрел на себя со стороны» («Станция «Вавилон»).
Вероятно, именно эта отстраненность наделяет характер рассказчика тем безмятежным бесстрашием, которое позволяет ему с головой окунаться в водовороты событий и всегда выходить сухим из воды. Жизнь его любит, смерть не пугает. «Я помню незнакомое еще возбуждение бессонной ночи, безнаказанности и самоуправства, которое дает мимолетное соприкосновение со смертью» («Birkenwasser»). Он не беспокоится о будущем, не терзается прошлым, в нем нет сожалений и обид – только «внутреннее ликование и принятие жизни» («Франкенштейн»).
Это эпикурейское спокойствие может вывести из себя натуру серьезную, основательную. Ну что за блажной? Радуется сам себе без толку, когда другие мучаются проклятыми вопросами бытия: кто виноват, что делать, куда пропадают деньги и откуда берется пыль. Какая бесчувственность и пустота! Но Месяц согласен быть пустым и бесчувственным и даже немного бравирует этим: «Я всегда счастлив. Непреходящее состояние духа. Как у Буратино». («Франкенштейн»).
Возможно, Вадим Месяц сам себе и враг, но в первую очередь он враг серьезности. С ребячливой настойчивостью он повторяет: «Действительно, как можно относиться к жизни серьезно?» («Ха-Яркон»). «Я играл в мученичество, имитировал тоску по родине и славе, но не принимал всерьез ни жизни окружающих меня людей, ни своей» («Станция «Вавилон»). Он словно дразнит своей беспечностью и легкостью всех людей доброй воли, отягощенных богатым внутренним миром.
Юрий Лотман в главе «Русский дендизм» приводит слова пушкинского героя: «Они бесятся тем более, что я чрезвычайно учтив и благопристоен, и они никак не понимают, в чем именно состоит мое нахальство – хотя и чувствуют, что я нахал».
Какая связь между русскими денди XIX века и Вадимом Месяцем? Есть между ними стилистическое сходство: неуловимо оскорбительная экстравагантность, миролюбивое и обаятельное нахальство без малейших признаков хамства. «Незаметная заметность». Непринужденность в словах и манерах. И главный принцип, говоря словами из произведения Льва Толстого «Юность», «скрытность в отношении тех трудов, которыми достигается commeilfaut». Никто не должен заметить, каких усилий стоит тебе эта роскошь – быть легким и несерьезным.
Есть только одно, но важное отличие: русские денди XIX века культивировали разочарованность жизнью, надмирную скуку и прочий сплин. Вадим Месяц культивирует не сплин, а совсем наоборот – счастье. Состояние блаженства и радости, приятие вещей и явлений мира без сопротивления и раскаяния. «Грех – это ошибка. В худшем случае – кармическая» («Франкенштейн»).
Идея кармы носится в прозе Месяца, как холодящий сквознячок, и занимает автора, по-видимому, как один из видов ветра. В его рассказах много ветра – это гармоничная ему стихия. Спонтанная, порывистая и переменчивая.
Так же, вероятно, ощущается и кармический сквозняк. То ли правда, то ли нет. Ведь и для буддиста карма – что-то вроде мерцающей иллюзии. Вопрос в том, насколько ты к ней привязан. И здесь странным образом смыкаются дендизм и буддизм: и в том, и в другом случае необходима некоторая практика пустоты. Замалчивание смыслов. Отвязанность и придурошность. Парадоксальность дзенскихкоанов. Этого у Месяца хватает. Его рассказы часто заканчиваются внезапным ударом бамбуковой палки по читательской голове. Но так как автор – мастер легкости, то и бьет он не больно, хоть порой и оглушает.
Смысловой контрапункт в финале – это самое интересное в прозе Месяца. Здесь как будто проходит ток по голым проводам, высекается искра из невысказанного и потаенного. Из всего, что автор поместил в область умолчания, оградив себя запретами на прямое высказывание, на высокие идеи, на чувствительность, на «слезу ребенка».
Тем не менее есть в прозе Месяца и «слеза ребенка» – но как часть бесчеловечного космоса, капля, в которой содержится весь мировой океан, равнодушный к людским страданиям: «Я смотрел на проплывавшие мимо суда и баржи и чувствовал, как беззащитны они в этом море, перерастающем в звездное небо. И море это росло вместе с моим дыханием и уже стало настолько велико, что было сравнимо со всем Мировым океаном и слезой ребенка» («Список кораблей»).
Рискну даже сказать, что проза Месяца вся пропитана слезами – но это невидимые миру слезы, и автор с миром как бы заодно. Вроде бы не видит, но показывает. «Я попытался подняться, но не удержался на ногах. Вздохнул, прижал собачью морду к своей груди. Она пахла псиной и дачной плесенью. Я лег на тротуар, вытянулся, как и она, всем телом и заплакал» («Станция «Вавилон»). Автор ударяется оземь и превращается в зверя – существо, которому можно отказать в сострадании. Как и жертвенной курице из другого рассказа: «– Вот вам… домашнее животное, – сказал я. – Если хотите, можете его съесть или пустить на прикорм крабам» («Курица»).
Другое дело – дети. Дети Месяца – это особая стихия. Ураганная сила. Иногда – бессмысленно-жестокая, сметающая все на своем пути (как в рассказе «Именинник»), иногда – абсурдно-освободительная (как в рассказе «Борман и Мюллер»). Иногда – стоическая и умиротворенная (как в рассказе «Зеленый-зеленый мох»). Но это именно сила, всегда сила – и никогда слабость. «Слеза ребенка» – это не про них. Дети в рассказах Месяца – не жертвы, даже если плачут. Напротив. Это именно им приносятся жертвы, это они судят, повелевают, казнят и милуют. Ради них взрослые идут на золотые прииски, терпят позор поражения и прибегают к «возвышающему обману» («Спартанцы»).
В конечном итоге дети всё и спасают. Приучают человека жить в изгнании, как в Эдеме, когда все было ново, изумляло и не имело названий. «Лег на песок у пирса, слушая крики детей, и с нарастающим недоумением уставился в ночное небо. Оно было чужим и непонятным, густонаселенным и ярким» («Южный крест»).
