Елена Семенова  |
| В японской поэзии большую роль
играет графическое изображение текста. Леонид Тишков. Поэт Мацуо Басё. Рисунок для книги Марины Москвиной «Изголовье из травы. Путешествие писателя и художника в Японию». 1999 |
Вакана Коно из числа тех людей, которые влюбились в Россию, заболели ее культурой. И в ее работе важно не только обладание знанием, а ее чуткое отношение к предмету, понимание глубокой и тонкой взаимосвязи. Например, Вакана считает, что литература в России сильнее, чем в других странах, связана с искусством, она перевела и переводит на японский язык стихи современных русских поэтов, передает соотечественникам образ увиденной ею России. С Ваканой КОНО беседовала Елена СЕМЕНОВА.
– Вакана, как получилось, что вы заинтересовались русской литературой и искусством?
– Мое первое сильное впечатление о России – это, как ни странно, вид из окна самолета, когда мне было 15 лет. Это было в 1988 году, я летала из Лондона в Токио, и самолет летел над СССР. Это было ночью, и я видела большое темное пространство, в котором появилась одна точка света, потом несколько, потом много. Это был город. Тогда мне это показалось символом того, что в России есть что-то скрытое, прекрасное, а люди об этом пока не знают. Может быть, это культура, может быть, люди, но… это находится в темном пространстве. Конечно, у нас в Японии был перевод классической русской литературы, бывали выставки русского искусства XIX – начала XX века. Но о современной культуре России в Японии почти ничего не сообщали, хотя это уже был период перестройки. Я захотела узнать, что происходит в России, какая там современная литература, искусство. Вид из самолета – это было детское впечатление. Потом в школе я читала Чехова, в школьном хоре мы пели оперу Мусоргского «Борис Годунов», правда, на английском языке. Еще я видела несколько русских фильмов, например, фильм Никиты Михалкова «Очи черные»: там были очень красивые пейзажи. И я выбрала русский язык как специальность в университете. Тогда я уже начала активно читать русскую литературу, узнала о современном русском искусстве. Все это было очень интересно. Я в первый раз приехала в Москву в 1991 году: два месяца училась в МГУ, посещала театры, знакомилась, тогда еще не с поэтами-художниками, а с разными хорошими людьми. Мне так все понравилось в России, что я захотела поступить в аспирантуру по специальности «русская литература».
– Я увидела, что область ваших интересов – Серебряный век, лианозовская школа, концептуалисты? Или шире?
– Как исследователь русской литературы я написала кандидатскую диссертацию по роману Андрея Белого «Серебряный голубь», потом уже в Токио написала докторскую о незаконченной трилогии Белого «Москва». Изучала творчество Блока, Брюсова, писала об этом статьи. Параллельно очень интересовалась (и интересуюсь) русским искусством. Я увидела фотографии работ Ильи Кабакова, и они меня очень заинтересовали. Я сама с детства любила рисовать и ощутила интерес к московскому концептуализму. Но тогда мне сказали, что нельзя писать диссертацию о современном русском искусстве, потому что это «не принято». Это был 1995 год. Несмотря на то что в конце 80-х у нас уже были выставки Ильи Кабакова и некоторые профессора (не все) знали о концептуализме, все равно считали, что это неподходящая тема, что нужно сначала изучать классику. Мне предложили изучать русский символизм. Сейчас совсем другое время. Прошло почти 20 лет, и у нас пишут диссертации по современному русскому искусству. Но мне все-таки повезло. Современные русские поэты и художники хорошо знают классику и символизм, который я изучала, модернизм и авангард. Это знание помогает понять не только искусство, но и литературу, которая занимает очень важное место в России.
– Кто вам близок из современных русских литераторов и почему?
– Я очень люблю рассказы Дмитрия Данилова и очень короткие вещи Данилы Давыдова. У Данилы, конечно, и стихи очень хорошие, но я люблю также его короткие прозаические тексты. И мои японские друзья тоже их очень любят. Что касается поэзии, я очень люблю стихи Дмитрия Кузьмина. Я написала большую статью о нем на японском языке, перевела его стихи на японский. Кузьмин часто описывает мимолетные встречи людей, или даже не встречи, а мимолетные пересечения на улице или в метро. Он пишет о том, как видит жизнь незнакомых людей, словно подглядывая ее с улицы через окно, жизнь людей, проходящих мимо. Ведь наша жизнь состоит не только из общения с близкими людьми, но и с теми, с которыми можем только соприкоснуться. В его стихах я ощущаю жизнь, интерес, сопереживание этим людям. Еще я очень люблю, как он пишет о покойных поэтах, отдавая дань их памяти. Меня очень интересует тема памяти, и мне кажется, его статьи об умерших поэтах созвучны теме его стихов. Мне также нравятся стихи Михаила Сухотина, его длинные тексты, в которых ощутимы поток его сознания, его философическое мышление. Очень люблю стихи художников. В России, на мой взгляд, литература и искусство связаны сильнее, чем в Японии. В этот раз я приехала в Москву по программе МСИ «Гараж» для исследования архива коллекционера искусства Леонида Талочкина. По этому архиву видно, насколько в 60–80-е годы поэзия и искусство были взаимосвязаны. И не только: в начале XX века, во времена символизма и авангарда тоже. Некоторые современные художники тоже пишут интересные стихи. Я имею в виду Александра Пономарева. Он очень известен как художник, организовал 1-ю Антарктическую биеннале. В марте с ним и другими художниками я путешествовала в Антарктиду. Это интересный и важный проект. По задумке Пономарева это было не просто путешествие, а попытка через дискуссии, диалоги создать новое основание для взаимопонимания. Он написал манифест биеннале в стихах, к своим работам пишет комментарии в стихах. Еще люблю стихи художника Леонида Тишкова – он пишет красивые поэтические стихи о небе и о Луне.
– Насколько известны русские писатели японскому читателю?
– В Японии в 2007 году случился бум вокруг Достоевского. Профессор Икуо Камэяма заново перевел роман Достоевского «Братья Карамазовы». У нас, конечно, существовали переводы полного собрания Достоевского, даже три. Камэяма перевел «Братьев Карамазовых» и еще несколько романов, и «Карамазовы» стали очень популярны. Вышло миллион экземпляров. Когда я заходила в Токио в метро, в каждом вагоне два человека читали эту книгу! Тогда об этом много говорили и писали: почему именно Достоевский? Я думаю, потому что у Достоевского описана жизнь и судьба человека в жестоком обществе – страдания, искания, сострадание, эта тема актуальна для японских молодых людей. Их никто не заставлял. Они читали и рекомендовали друзьям.
– В чем, на ваш взгляд, сходство и отличие русской и японской литературы и поэзии?
– Сходства много, потому что мысли, чувства и эмоции людей, отражаемые в книгах, не зависят от места, где люди обитают. Когда японцы читают русскую литературу, они ощущают те же эмоции – страдание, радость, таким образом литература объединяет людей. Если говорить об отличии, возможно, это то, что в японской поэзии большую роль играет визуальное, графическое изображение текста. Один и тот же текст мы можем записать по-разному. Мы пишем первым и вторым алфавитом: поэт выбирает, какими именно иероглифами записать. Выбор создает оригинальное графическое изображение. Если поэт записывает стихотворение большим количеством иероглифов, то читатели получают совсем другое ощущение от его текста. По набору иероглифов мы чувствуем, как поэт думал. Когда мы читаем текст вслух, это теряется. Конечно, у русских поэтов визуальное тоже играет роль: например, у Всеволода Некрасова и Анны Альчук, но для японцев это важнее. Еще одно отличие, вытекающее из первого, – японцы редко читают стихи вслух, а в России чтение вслух – давняя традиция. Я не говорю, что японцы не обращают внимания на звук, но все-таки русские стихи в звуковом отношении более интересны. В Японии не так часто проходят литературные вечера, стихи считаются чем-то личным, индивидуальным. С другой стороны, когда в России люди собираются и вместе слушают стихи, они воздействуют как сила и энергия, их объединяющая. Если сравнить частоту литературных вечеров в Москве и Токио, это будет соотношение 100% к 2–3%.
– Как сложилось, что вы стали переводить русские хокку на японский? Какое у вас к ним отношение?
– В 1999 году я приехала в Москву учиться в аспирантуре РГГУ, мне сказали, что в России прошел большой конкурс хокку, и советовали почитать. (Всероссийский конкурс хокку прошел в 1999 году по инициативе посольства Японии в России. – «НГ-EL».) Я почитала русские хокку и статьи о конкурсе. Это было очень интересно. Хокку писали даже маленькие дети. Я была благодарна за такой интерес к японской литературе. Потом я познакомилась с поэтом Володей Герциком. Он говорил, что хокку в Японии – устаревший жанр. Действительно, мы считаем, что хокку – это традиция. А в России в начале XX века хокку восприняли как авангардный литературный опыт.
– Но в японском иная звуковая организация, философия. И русские часто отступают от правил…
– Да, конечно, есть правила, но они не обязательны. Люди могут писать и пишут по их желанию, создают авангардное в старом жанре. Я читала очень интересные статьи о правилах японских хокку, такие статьи писали и русские, и американцы. Есть поэты, которые очень осторожно соблюдают правила, а есть такие, которые относятся свободно. Мне интересны и те, и другие.
– Чем вам близки хокку Владимира Герцика?
– Я люблю хокку Володи потому, что даже когда он бегло изображает пейзаж, в этих строках ощутимы его философия и мировоззрение. Вот, например, мое любимое:
Там, среди ветвей,
Тень вороны поплыла,
Темный лист упал.
Можно понимать по-разному, но я вижу здесь тень смерти, на которую мы обычно не обращаем внимания. Но смерть всегда с нами. Еще я очень люблю хокку Володи, где он описывает прекрасный пейзаж, который намекает на мимолетность, на короткую жизнь. Это очень красиво. Еще я люблю такое его хокку:
Не приземляясь,
Хлопья снега медленно
Летят к востоку.
Это метафора поэта, влюбленного в Восток. Он хорошо знает восточную культуру: не только японскую, но и китайскую, знает дзен и айкидо, прекрасно делает китайскую чайную церемонию. Когда я перевела это хокку в Японии, многие японцы тоже подумали так, хотя я им ничего не говорила.
– Кого еще из российских поэтов вы переводили на японский?
– Я перевела стихи Дмитрия Александровича Пригова («Апофеоз милицанера», часть циклов «Ты помнишь, мама», «Моя Россия»). Он познакомил меня с другими поэтами, когда я приехала в Москву. Его переводили также мои друзья и преподаватели Токийского университета. В 1999 году у нас был большой симпозиум по русскому концептуализму. Приехали Илья Кабаков, Пригов и Владимир Сорокин. Для этого симпозиума мы подготовили буклет. Поэты, которых я переводила: Лев Рубинштейн, Всеволод Некрасов (студентам очень понравились его стихи), Генрих Сапгир, Руслан Элинин, Дмитрий Кузьмин, Данила Давыдов, Николай Байтов, Света Литвак, Наталья Осипова, Анна Альчук, Андрей Родионов, Евгения Лавут, Мара Маланова, Константин Рубахин, Михаил Сухотин, Николай Милешкин, Татьяна Грауз, Герман Лукомников, Александр Пономарев, Леонид Тишков, Валерий Леденев. Переводила также Андрея Белого, Александра Блока, много перевела Дмитрия Авалиани, мы хорошо общались, когда он был жив, написала три большие статьи о его поэзии. Я так любила его стихи и его самого.
– Как вы относитесь к творчеству Лукомникова, к игровому стиху? Есть ли в японском языке что-то подобное?
– Да, игровые стихи у нас есть. У поэта Сюнтаро Таникава. Для меня в этой области он самый интересный поэт. Мне более интересны русские игровые стихи. Я думаю, в России всегда жил и сейчас живет дух авангарда. Лукомников и Авалиани совершили интересные авангардные игровые эксперименты. Своими стихами, игровыми и не только, они расширяют стихотворный язык. Игровой стих нравится детям, в том числе психически больным. Герман давно сотрудничает с такими детьми: читает им стихи, а они слушают и рисуют открытки, рисунки на тарелках и чашках. По-моему, стихи Германа помогают детям. В России стихи находятся очень близко к человеку, они всегда с нами. В Японии я так не чувствую это, поэтому мне очень хорошо заниматься там русской поэзией.
