Цинизм – оружие романтика

Сергей Шаргунов: Катаев. Погоня за вечной весной. – М.: Молодая гвардия, 2016. – 704 с. (ЖЗЛ).

Когда лет сорок назад мне попал в руки катаевский «Святой колодец», с каждым абзацем мое изумление нарастало. Ведь Толстой, Достоевский, даже Чехов при умном пересказе все равно произведут довольно сильное впечатление, а здесь пересказывать совершенно нечего, но ощущение мучительного восторга, возникающего при встрече с недосягаемым, рождается даже более сильное, – чистое волшебство так называемой формы, почти не поддержанное так называемым содержанием.

С того дня я сделался преданнейшим почитателем «нового Катаева» и вместе с прочими его поклонниками время от времени задавал себе горький вопрос: при его таланте, славе и чинах ради чего он не стыдится во всеуслышание благодарить партию и правительство, да еще и одобрять высылку Солженицына? Чародей мог, конечно, придерживаться гениальной реплики Пушкина на полях тягомотнейшей статьи Вяземского: «Поэзия выше нравственности  – или по крайней мере совсем иное дело. Господи Исуси! какое дело поэту до добродетели и порока? разве их одна поэтическая сторона». Но ведь «пороки» Пушкина – карты, женщины, дуэли – по-своему романтичны, как всякое торжество страсти над расчетом, а вот если бы он публично одобрил казнь и каторгу декабристов или назвал их агентами Англии…

И все-таки Шаргунов в своей биографии Валентина Катаева объясняет связь политической грязцы Мастера с почти безупречной чистотой его позднего творчества.

Не без оснований говорят, что все начинается с детства, и наследник офицерско-священнического рода Валя Катаев со своим двоюродным братом Сашей «надевали на шею кресты предков, воображая себя героями-священниками, идущими в бой вместе со славным русским воинством».

В его окружении было вполне естественно канализировать патриотизм через «Одесский вестник» – орган Союза русского народа. «В 1911-м Катаев, которому еще не исполнилось пятнадцати, все в том же «Одесском вестнике» выступил со стихотворным обращением «Пора (Посвящается всем монархическим организациям)»:

Волнуется русское море,

Клокочет и стонет оно.

В том стоне мне слышится 

горе:

«Давно, пора уж давно!»

Да, братья, пора уж настала,

От сна ты, Россия, проснись.

Довольно веков ты дремала,

Пора же теперь, оглянись!

Ты видишь: на западе финны

Свой точат коварно кинжал,

А там на востоке раввины, –

Китайский мятеж обуял.

И племя Иуды не дремлет,

Шатает основы твои,

Народному стону не внемлет

И чтит лишь законы свои.

Так что ж! неужели же силы,

Чтоб снять этот тягостный 

гнет,

Чтоб сгинули все юдофилы,

Россия в себе не найдет?

Чтоб это тяжелое время

Нам гордо ногами попрать

И снова, как в прежнее время,

Кто знал, что этот царский офицер станет крупным советским писателем? Фото 1916 года

Трехцветное знамя поднять!

(«Одесский вестник» явно опечатался: вместо «равнины» набрано «раввины» – вероятно, от полноты чувств.) Эти стихи занятно диссонируют с биографией Катаева, не раз впоследствии в прозе и в жизни показывавшего себя вполне «юдофилом». (И скончавшего свои дни с женой-еврейкой.)

И в революции на первых порах он тоже увидел лишь окаянные дни.

«У меня сердце обливалось кровью, когда я первый раз читал «Двенадцать». Я не мог, я не хотел верить, что тот Блок, который пел о «прекрасной даме в сияньи красных лампад» и «О всех погибших в чужом краю», стал в угоду оголтелому московскому демосу петь похабные частушки».

Взвихренная Русь, однако, силой втаскивала его на службу то к красным, то к белым, и вполне возможно, он уже ради спасения жизни примкнул к крикунам, с отвращением изображенным Буниным в очерке о Волошине: «Долой! К черту старых, обветшалых писак! Клянемся умереть за Советскую власть!» Особенно бесчинствуют Катаев, Багрицкий, Олеша».

При этом бывший офицер Катаев провел в застенках Чека в ожидании расстрела вполне достаточный срок, чтобы увериться в ничтожности всех политических химер, и уцелел только чудом. «Похоже, Катаева спасло поведение на литературном собрании 1919 года: не зря драл глотку докрасна!»

И, отправившись покорять Москву, он уже впрягается в фельетонную советскую поденщину без видимых миру сомнений, ощущая лишь долг перед своим талантом. «Я сделался, не заметив этого, мелкой газетно-журнальной сошкой. Я за последний год ничего не написал настоящего. …Сейчас я чуть не плачу от этого». Но, кроме самых близких, его слез не видел никто. Он сочиняет комедии, которые с успехом идут в СССР и за границей, и понемногу начинает жить на широкую ногу. В 1927-м он пишет Михаилу Зощенко: «Целую Вас довольно нежно – Ваш Валя Катаев, шалунишка и циник». И Зощенко в 1930-м в письме к Олеше подхватывает: «Засим – прибыл в новом костюме – конь (прозвище Катаева. – С.Ш.). В любом кармане у него деньги. Он усталой ручкой выгребает оттуда червонцы и кидает куда попало… Приехал в Европейку, остановился в 8 а. Сразу потребовал черноморских устриц. Жрет их ежедневно».

«– Признание здесь, у нас, приходит с Запада, – повторял отец», – вспоминает его сын Павел Катаев. Илья Ильф писал из Америки: «Передайте Вале, что первый человек в цилиндре, которого я видел в Нью-Йорке, покупал билет на его пьесу. Перед началом представления пять американцев в фиолетовых косоворотках исполняют русские народные песни на маленьких гитарах и громадной балалайке. Потом подняли занавес. За синим окном идет снег. Если показать Россию без снега, то директора театра могут облить керосином и сжечь. Действующие лица играют все три акта, не снимая сапог. В углу комнаты стоит красный флаг».

Это была экзотика, без которой русские писатели мало кому интересны. Маяковский о приглашении Катаева в Вену высказался довольно зло: «Вас знают, потому что вы советский писатель». Катаев к тому времени действительно ничего особенно выдающегося не написал. А Булгаков говорил тому же Ильфу, что на Западе возбуждаются только от тех писателей, которые у нас чем-то «проштрафились». Увы, для черни, правящей миром, и литература всего лишь способ насолить своим соперникам. Хотя при этом и она сама частенько попадает в сети собственной пропаганды. «Гитлер (по воспоминаниям Розенберга, Шпеера и Геббельса) жаловал рассказы Зощенко и задыхался от хохота над его «придурковатыми» персонажами, возможно, ошибочно видя в них типичных жителей России – противников, которых будет нетрудно сломить».

А ради чего понадобилось раздувать свой образ циника Катаеву?

«Вот тут занятный момент: Катаев с открытым забралом и юным запалом выказывал стремление жить хорошо, ловко устроиться, наслаждаться, он эстетизировал эти намерения в литературе в то время, как другие литераторы, обогнав его и по влиянию, и по доходам, с постными физиономиями вопили о «суровых битвах с врагами революции».

Похоже, демонстративный цинизм Катаева был протестом против ханжества и «прогрессивного», и «реакционного» лагеря. Блок считал, что дело романтизма взламывать застывшие формы, и когда застывшей принудительной формой становятся жертвенность и аскетизм, цинизм может сделаться орудием романтика.

Дерзости его хватало и на то, чтобы вступаться за гонимых, рискуя не только карьерой, но и жизнью. В знаменитом доносе писательского генсека Ставского на Мандельштама первым среди его открытых защитников назван Катаев. А в 1947-м Катаев не побоялся вступиться за «безродного космополита» Равича, тогда как Пришвин в 1949-м записал в дневнике: «Переживаем события с космополитами. Чувство радости освобождения от них перекликается со днями Февральской революции». А вот антиамериканские эскапады Катаева вполне могли быть и сравнительно искренними: «Они мыкаются по Европе из страны в страну и всюду суют свой нос... Они не стесняются распекать целые нации и делать строгие выговоры народам... Почтенным туристам, вероятно, очень хотелось бы бодрым шагом пройтись по нашей необъятной стране с палкой, тыкая ее в разные места:

– А здесь что? Баку? Заверните. А это – Урал? Заверните! Золото? Заверните. Нефть? Заверните» («Литературная газета», 1947).

Катаев же – главный редактор «Юности» – просто-таки бескорыстный вождь литературного обновления: «Я не знал ни одного другого главного редактора, который был не только сам знаменит, но так обожал делать знаменитыми других. Катаев был крестным отцом всех шестидесятников» (Евгений Евтушенко).

И параллельно: «Чувство боевого товарищества особенно остро проявилось в замечательно яркой речи Н.С. Хрущева, в глубоком выступлении М.А. Суслова…» – Катаев ухитрился сделать инквизитора Суслова своим покровителем. При этом любовь к западному комфорту не лишала его проницательности. После поездки в США он сказал Виктору Розову: «Нас пытали роскошью». И уже в 90-е Розов назвал это причиной распада СССР: «Капитулировали, не выдержали пытки роскошью».

А вступая в эру «позднего Катаева», классик сказал о себе: «Перестал врать». Не в политике, в искусстве.

После этого «Святой колодец», выпрошенный у автора московским толстым журналом, начали править такими прогрессивными руками, что в конце концов зарезали окончательно. И как это запомнилось сыну: «Отец повернул ко мне горестное, страдающее лицо, какого я еще никогда у него не видел, и глухо сказал:

– Я – пария...»

И тут возникает тот же вопрос: «Зачем?» Зачем советской власти было душить и превращать в своих врагов талантливых людей, которые хотели только как можно лучше делать свое дело, не интересуясь никакой идеологией? Прошли десятилетия, прежде чем я понял, что идеология здесь ни при чем, бездарности просто-напросто использовали ее в качестве оружия в своей извечной ненависти к тем, чьи достижения им недоступны. Катаев однажды так прямо и признался Семену Липкину: «Меня Союз писателей ненавидит – все эти напыщенные Федины, угрюмо-беспомощные Леоновы, лакейские Марковы, тупорылые Алексеевы и прочие хребты саянские. Они знают, что я презираю их, и я спасаюсь, подчеркивая свою официальную преданность власти».

«То есть суть не в идеологичности, а прежде всего в «порядке», в опасении – как оказалось справедливом – отмены «самого факта существования» большой страны, а значит, распада устоявшейся жизни».

Это предположение Шаргунова вполне правдоподобно: Катаев действительно мог считать, что на его веку революций было уже достаточно. А лично ему требовалось отстоять и от правых, и от левых свое право быть «эстетом». В «Литературной газете» 13 августа 1966 года Дудинцев обвинил Катаева в страшном грехе – в отсутствии «способности испытывать боль». Юрий Трифонов возразил ему, что в «Святом колодце» «есть чувства, есть боль».

Разумеется, катаевская красота – это нарост, которым душа старается прикрыть раненое место, смириться со стремительным иссяканием всех жизненных радостей. Однако это очень характерно для наших обличителей – стремление заменить талант гражданской скорбью. Что это за доблесть – боль? Есть ли боль в сверкании вечных снегов? Мы к ним, правда, и не испытываем любви, одно лишь восхищение. Примерно это же чувство у меня вызывал и Катаев. Однако после «Погони за вечной весной» я его не то чтобы полюбил – трудно любить того, кому ты явно безразличен, – но начал испытывать к нему уважение и сострадание: через что ему пришлось пройти и с чем смириться, чтобы сохранить в себе этот блеск, этот дар.

Сохранить для нас.

Санкт-Петербург