Ну почему никогда ничего нельзя?

В журнале за позапрошлый год К. натыкается на статью о необходимости девственной плевы. А могла бы не найти. Кто бы тогда рассказал? Родственники наорали бы. Они сами о себе ничего не знают.

Оказывается, у других людей на разной глубине расположена тонкая дрянь, в которой бывают дыры. К. не может представить перепонку в своем теле. Все равно что перепончатокрылую тварь. В женщинах какой гадости только нет. К. читает о разновидностях данной вещи, как ботаник – про тычинки и пестики, как патологоанатом – про искажения человеческих тел. Да и мужчины носят на себе лишнее. Но без этого, кажется, не обойтись.

Тут ее начинает бесить отец. Если бы у него хватило ума сбежать в большой город, как обязательно сбежит К.! Она родилась бы как современный человек. Там, где много народа, легко заняться сексом и в двенадцать, наврав, что тебе четырнадцать. Воспоминания о папаше пока еще притаскивают с собой мелкий страх, как навозный жук – соломинку. А вдруг, думает К., у нее все же есть эта пленка, просто она совсем глубоко? Надо бы найти взрослого человека, чтобы окончательно проверить.

<…>

Дрянь защищает, пишет журнал, от микроорганизмов и формировалась во времена, когда женщины спали на земле. К. перестает понимать что-либо. Как она жила столько лет в доме без горячей воды и не подцепила заразу, если ничто не защищает? Есть такое слово в учебнике – «рудимент».

Девственницами, пишут книги, были пророчицы. Эта штука разрушала их мозг. Нет, охраняла от разрушения. Какая разница. Почему тогда она не в голове? Или пророчицы просто не рожали, следовательно, не глохли от детей и слышали голоса с той стороны годами? К. решает посвятить себя искусству и никогда не рожать. Дети внутри еще паскуднее пленки.

Уродство, говорят авторы, не пленка, а ее отсутствие. Аплазия. Мутация. Четыре процента. Почему всего четыре, думает К., ведь меня никто не осматривал, да и много кого еще. Один бред писал мужик, второй бред писала тетка, будто выросшая из недоразвитой отличницы, у которой месячные появились в четырнадцать, а грудь – в восемнадцать. Свое отставание, хронические болезни и рудименты ботаники объявили нормой и клеймят нормальных людей, у которых ничего нет.

Я не буду больше отличницей, не хочу стараться – пусть запоминается что запомнится, остальное нужно вычищать из головы, а то вырасту приглаженной барышней с плаката, гнидой из журнала, ну почему нельзя никого убить?

Она откладывает «Здоровье», где сообщают, что ее здоровье – это болезнь. Разворачивает коврик, чтобы не испачкать руки, и отжимается тридцать раз, чтобы прошла злость.

Подобных К. авраамисты убивали после брачной ночи? История набила рот рваными целками и молчит.

К. все равно бы убили не за это, так за родинку на левой груди.

Если мужчины такие эгоисты, откуда у них сосредоточенность на чужом? Почему они не водят хоровод вокруг неканонической формы уздечки? Они неполноценные? Почему тогда сильная женщина должна хотеть превратиться в мужчину? Понятно, что у мужчин всегда были лучшие права, но если для получения таковых надо свихнуться на чужой <…>, в этом есть что-то не то. Какой смысл выбирать между правами и здравым рассудком?

К. молчит, как история: об этом нельзя написать в дневнике, его в любой момент может увидеть мать, а для шифра у К. хватает ума, но не трудолюбия.

(Фрагмент романа «Бывшая жена висельника»). 

Калининград