Татьяна Маргулис
Если б все были ангелы, было б, конечно, легче. Николай Эстис из цикла "Ангелы".
Кто не искал в детстве клада, у того нет сердца или воображения, у Лазаря Гойхмана из Остра и того и другого в избытке.
Его верный не оруженосец, но друг Марик Шкловский «по особому секрету» предлагает искать клад на Волчьей горе, уверяя, что не зря Лазаря учили «по иудейской части» – теперь точно пригодится: «…читалась книжка Тора справа-налево, не по-людски…Лучшего для открытия клада не найдешь никогда». Так начинается новый роман Маргариты Хемлин «Искальщик».
Украина, 19-й год, банды атамана Струка воюют с красными, попутно и одновременно громят еврейские дома. А потому горе-кладоискателей струковская «шаблюка» навсегда отрежет от клада, детских мечтаний и прошлой жизни. Лазарь начнет заново, жадно вгрызаясь во все и во всех, откроет закон всемирной «брехни и выдумки» и сочинит свою вселенную: «Путем долгих размышлений я пришел к выводу, что брехня имеет большую созидательную силу». Так Лазарь надеется защитить себя от всего страшного и непонятного вокруг и даже укротить этот жизненный поток.
Но не тут-то было. Повествование Хемлин, разогнавшись, несется вскачь, обрастая новыми обстоятельствами, героями и сюжетными поворотами – только успевай страницы перелистывать.
В романе «Дознаватель» автор уже проделывала, в хорошем смысле, похожий жанрово-стилистический трюк. Детектив был написан языком, схожим с южной прозой 20-х-30-х годов. Но, как и во всех предыдущих книгах у Хемлин, «Искальщик» - это особый советский язык полуобразованных горожан, приучившихся писать доносы и показания, докладные записки и письма в редакцию (близкий образец – пародии Фаины Раневской, написанные от имени А. Кафинькина из Малых Хер). Как стилистическую краску его используют часто и охотно, но чтобы написать на этом языке целый роман (и не один), для этого требуется и мастерство, и остроумие, и смелость.
Уникальная авторская техника Маргариты Хемлин – это шитье по канве грамматического канцелярита лексическими цветами украино-русско-идишской речи. В случае «Искальщика» злоключения и история взросления юного пройдохи и философа, книгочея и завиралы, скаута и плута Лазаря подаются в авантюрной «завертке» на любимом автором рушнике. Это замечательный для современной русской литературы опыт, когда низкие, вроде бы, отработавшие жанры приспосабливают к задачам высокой литературы. Делается это без потерь для обеих сторон: не в ущерб увлекательности, не уступая в серьезности и глубине. В конце концов, что это как ни признак выдающегося автора – умение строить тесты объемно и многослойно.
В сравнении с предыдущими книгами Хемлин, очевиден хронологический сдвиг. Оставаясь на родной Черниговщине, автор переносит действие в 20-е (обычно в ее книгах 30-50-е годы), героем же выбран не поживший и бывалый, а подросток. Рифма нового времени с юным героем безжалостно обнажает деформацию сознания маленького, во всех смыслах, человека эпохи больших перемен.
Маргариту Хемлин считают, прежде всего по внешним признакам, автором одной темы – еврейской. Это справедливо и несправедливо одновременно. Потому, что особенность ее языка описания еврейского мира это как раз попытка развенчания литературного стереотипа. Конечно, во всех ее произведениях действующие лица прежде всего люди, но именно в «Искальщике», потому ли что действие разворачивается в 20-е или по иным причинам, еврейский мотив становится фоновым, и все отчетливее внутреннее движение к всечеловеческому звучанию.
И так ясно ощутимы запахи и слышны звуки. Они шибают в нос и бьют по ушам. С разной силой, разными людьми. Камертон всего текста – ударяющаяся калитка.
«Вдруг в калитку кто-то громко застучал палкой», «рыпнула калитка», «дверь опять грюкнула», «звякнул крюк на калитке», «в калитку барабанили и орали». Такая тревожная метафора большего мира, который грубо и без спросу вторгается в каждую душу, а особенно в душу хрупкую и беззащитную, как у изолгавшегося Лазаря. Он, конечно, «всемогущий», но вздрагивать от удара калитки все равно не перестанет.
«Нажраться, приодеться – даже не цель, а необходимость, чтоб потом, с приходом нужного времени, принести пользу. Главное – впереди. Для того и произошла великая революция».
«Обхаживали да обкармливали, водкой заливали».
Физиологическая метафора переустройства до основания, воняющего луком и водкой. Дурман под лозунги и литавры, когда сковырнулась вся эта ненавистная николаевская Россия, а на ее месте такой кровавый нарост образовался, что на трезвую голову нельзя с этим жить. Это смрад и глад эпохи, в первую очередь, но не только.
«Жрал и головой тряс, жрал и тряс. И жрал не только ртом, а всей своей головой».
«Думал я только про то, что продукты на столе съедятся без меня – теткой и Шкловским, и будут они в их животах, где наверняка места мало уже и от прошлой еды».
Смачность еды, анестезия и (или) снотворное самогонки (и прочей водки и наливочки, что выпивают, и шматков и шматочков сала, паляницы да колбасы, что закусывают) – это, конечно, качели человеческие, вечный круг и желание из него вырваться. Когда жрешь ты жизнь полным ртом, а потом непременно делается больно и плохо - тогда обезболивание. А обезболишь - чувствовать перестаешь. И как быть тогда?
«Я различал каждый звук по отдельности. Ничего мне не надо было. Ни еды ни тепла. Я хотела выблевать все, что только что было, все, что я наговорил, набрехал, напридумал. Нагадил. Чтоб внутри меня и в голове опять стало чисто».
И эта важнейшая для книг Хемлин общечеловеческая тема лжи как жажды жизни, потому что сказать правду для ее героев значит отчего-то важного для них отказаться. И пусть ложь преднамеренная и случайная, большой обман и маленькая неправда рождают абсурд и запутанность, но в этом постоянное и слишком человеческое стремление спрятаться от жизни и догнать ее одновременно.
«Искальщик» Маргариты Хемлин - убедительное доказательство, что в эпоху победившего нон-фикшена, есть тайная комната, где еще прячутся секретные мысли, чувства и страхи. Жива настоящая литература и звучит настоящая проповедь гуманизма, произнесенная не с трибуны и кафедры, а тихой скороговоркой на любовной смеси идиша, украинского и русского.
Встань, гад, и живи!
