Анастасия Гачева
Борис Тарасов пытается разгадать тайну человека и тайну истории. Фото Владимира Ходакова
В преддверии 70-летия Бориса ТАРАСОВА с ним побеседовала Анастасия ГАЧЕВА.
– Борис Николаевич, вы начинали как историк европейской литературы. Одна из самых известных ваших книг – книга о Паскале. Чем важна для вас европейская культурная традиция?
– Действительно, так складывались мои детские и юношеские годы, что я с одиннадцати лет оказался подключенным к этой традиции не совсем обычным образом. В Казанском суворовском военном училище, где я стал учиться после четвертого класса, давали отменное образование по всем предметам, а французскому языку уделялось особое внимание (много часов, раз в неделю «французский день», кинофильмы, книги и т.п.). Его преподавали у нас Ольга Сергеевна и Сергей Александрович Булицель, люди огромной культуры, тонкого вкуса, истинного благородства и непростой судьбы. В послереволюционное время им пришлось покинуть Россию, но после войны и участия в движении Сопротивления они вернулись из эмиграции и щедро делились с нами своим жизненным опытом и познаниями в области европейской и русской литературы и искусства. Для меня это был период «запойного» чтения (Гюго, Доде, Альфред де Виньи, Мериме, позднее Вальтер Скотт, Диккенс, Бальзак, Стендаль, Монтескье, Руссо, Камю, Сартр, Ален Фурнье, Поль Валери и др.). Все это в конечном итоге привело меня на романо-германское отделение МГУ, где систематическое освоение русской и зарубежной литературы и философии вызывало ряд сравнений и обобщений с особым выделением трех фигур – Шекспира, Достоевского и Паскаля, которые, как я стал формулировать для себя уже позднее, глубоко зондировали фундаментальные противоречия человеческой природы, отражающейся в окружающей жизни и в ходе истории, и давали пищу уму для сопоставления с происходящим вокруг. Меня заинтересовал спор Валери (об его эстетической системе моя первая диссертация) с Паскалем, который оказался для него принципиальным оппонентом в суждениях о мире и человеческих возможностях.
Валери был последовательным картезианцем и апологетом научного миропознания, обожествляя рациональный, математический, даже в какой-то степени позитивистский подход к действительности и игнорируя любую метафизику, действие паскалевских «обманывающих сил» (ограниченного рассудка, имиджевого воображения, ложных репутаций, рутинных привычек, самолюбия, тщеславия, самых разнообразных комплексов). Но в конце концов он был вынужден признать правоту Паскаля, что ум всегда оказывается в дураках у сердца, и заключить: «Это проклятое сердце торжествует». То есть торжествует неподвластная разуму (сейчас с ним, например, успешно борется телевизор) иррациональная сфера бытия, в глубине которой завязываются первые акты «маленьких трагедий» (перерастающих в большие исторические) человеческого существования и где становятся реально значимыми и действенными, но не поддающимися рационалистической логике понятия первенства, славы, власти, наслаждения, зависти, любви, ненависти, счастья, свободы, мужества, страха, тоски, скуки и т.п.
Этот заочный спор приводил меня к различению в европейской культуре двух линий – условно говоря, «вольтеровской» и «паскалевской» – и их разных влияний на русскую.
Представители первой, отвечавшие положительно на руссоистский вопрос, способствовало ли развитие наук и искусств улучшению нравов, становились сторонниками зависимости человека от среды, уповали на изменение общественных условий его существования, революционные преобразования, институциональные реформы, внешний прогресс в деле гармонического жизнеустроения. А представители второй сосредоточены на внутренних противоречиях и несовершенствах душевно-духовного мира людей, что располагало их к более трезвому художественному и философскому осмыслению этого мира и предохраняло от утопических мечтаний.
– К вопросу о русской традиции… После Паскаля была книга о Чаадаеве. И вот уже более 30 лет вы занимаетесь историей русской литературы и философии. Чем был вызван этот поворот?
– Да. И именно паскалевская антропология в ее неразрывной связи с христианской метафизикой подспудно и органично соединяла меня с человековедением Шекспира и особенно Достоевского, творчество которого на долгие годы стало предметом моего пристального внимания в измерении «тайна человека», что помогало мне, помимо прочего, не уходить далеко от понимания реальных смыслов и оценок окружающих меня процессов и людей. Совмещение в человеке образа и подобия Божия и признаков «эпикурейской свиньи» («ангела» и «животного» по Паскалю) Достоевский называл нарушением духовной природы и «противузаконностью», недоделанностью, недосиженностью и переходностью либо вверх, к «ангелам», либо вниз – к «бесам». В русской литературе и философии меня как раз и привлекала сосредоточенность на проявлениях разнообразных сочетаний, говоря языком Паскаля, величия и ничтожества, а языком Державина – «царских» (свобода, любовь, совесть, милосердие, справедливость, честь, достоинство, самопожертвование и т.п.) и «рабских» (гордыня, тщеславие, зависть, сластолюбие, властолюбие, сребролюбие, озлобленность, мстительность и т.п.) свойств двойственной человеческой природы.
Вот, например, Хомяков настаивал на необходимости постоянно задавать себе вопрос: чей прогресс, прогресс чего именно? Может укрепляться внешнее могущество государства, как в Римской империи, и усовершенствоваться наука, а нравы падать и страна гибнуть. Следовательно, прогресс есть слово, требующее субъекта. Именно в субъекта прогресса упирается мысль упомянутого вами Чаадаева, уповавшего поначалу при сравнении исторического пути России и Европы на идеи демократии и формального права, материального благополучия и научных открытий, в диалектических трансформациях которых он обнаруживал позднее «рабские» признаки свободы «дикого осленка» – погружение в анархию и варварство, наглые притязания капитала, груду искусственных потребностей, «плачевную золотую посредственность».
– Одна из ваших главных книг называется «Куда движется история?». Тема истории, одна из главных тем русской мысли, чрезвычайно актуальна сегодня. В чем, по-вашему, сердцевина этой актуальности?
– Чтобы искать адекватные ответы на вопросы о путях и горизонтах исторического процесса, рассматриваемые в этой книге, важно не терять из виду тот самый фундаментальный вопрос о субъекте прогресса.
Утопизм всякого рода благих реформаторских преобразований и «перестроек», превращающихся в «катастройки», заключается в том, что в «светлых» проектах и практических действиях по изменению любых форм общественно-политической и государственной действительности не учитывается внутренняя «темнота» главных страстей человеческой природы, как бы невидимых законов духовно-нравственной жизни, отмеченных Иваном Ильиным: внутреннее, сокровенное, духовное решает вопрос о достоинстве внешнего, явного, вещественного. Отсюда недоуменные констатации («хотели как лучше, а получается как всегда»), не берущие в расчет качество сокровенного и внутреннего.
Если взглянуть с этой точки зрения за фасад современной цивилизации, то можно увидеть, следуя методу (то есть «пути» в переводе с греческого языка) крупнейших русских писателей и мыслителей, как господство денежного абсолюта, экономических мотивировок и материальных интересов пленяет человека силами всепоглощающей корысти, конкурентной борьбы и иссушают «царские» духовные силы, постепенно отмирающие за невостребованностью или превращающиеся в условную шелуху для двойных стандартов и циничных расчетов в поле действия «рабских».
При таком состоянии «субъекта прогресса» и при таких обстоятельствах, когда народы преобразуются в массы, манипулируемые и взаимозаменяемые, надеяться на движение истории вперед-вверх было бы по меньшей мере неблагоразумно. Более того, обедненная и плененная низшими силами душа, забывшая о своей «высшей половине», сама становится главным «внутренним» источником возможных мировых катастроф. О том, как сплошное измельчание, примитивизация и эгоизация человеческих желаний незримо готовит драматические последствия, создает подспудные предпосылки для перерастания мира в войну, проницательно писал Достоевский, глубоко размышляли Пушкин, Тютчев, Константин Леонтьев, Иван Бунин, Иван Киреевский, Василий Розанов, Лев Карсавин, Николай Бердяев и многие другие.
– Более восьми лет вы возглавляли Литературный институт – как говорилось в советское время, «кузницу писательских кадров». Что удалось вам сделать за время ректорства? Чем занимаетесь в институте сейчас?
– Сейчас я возглавляю кафедру зарубежной литературы, как и до ректорства, которое стало по-своему интересным, но и своеобразным периодом моей жизни, когда о писательской и исследовательской работе во многом пришлось забыть и погрузиться в проблемы иного рода.
В условиях тенденций слияния вузов и сокращения преподавательского состава нам не только удалось сохранить творческий коллектив, но и привлечь к работе в институте таких писателей и ученых, как Алексей Варламов (сменивший меня на должности ректора), Павел Басинский, Олег Павлов, Владимир Малягин, Геннадий Красников, Андрей Воронцов, Александр Камчатнов, Иван Есаулов, Александр Ужанков. Важно было не утратить связь времен, соединить традиции и новаторство.
При девальвации гуманитарного образования в целом и снижении его уровня в школах мы стремились работать с потенциальными абитуриентами и будущими студентами, взаимодействовали с литературными объединениями и кружками, проводили по два раза в год совещания с юными дарованиями, которые приезжали из разных регионов России и стран СНГ.
Можно было бы много еще рассказать о юбилейных встречах выпускников Литинститута всех поколений, о четырехтомнике их воспоминаний и сборнике их военных стихов, о возобновлении альманаха «Тверской бульвар, 25», о резонансных научных конференциях с последующим выходом книг о творчестве Иннокентия Анненского или Георгия Иванова, о российско-итальянском или российско-болгарском конкурсах «Радуга» и «Славянское братство», о встречах с общественными и литературными деятелями, о многосторонней работе преподавателей и студентов по предложению правительства Москвы в социальных и культурных учреждениях, библиотеках, школах и вузах города, о многом другом. Но рамки интервью не позволяют подробно говорить об этом. Не все, конечно, удалось осуществить из задуманного. Не заработала, например, в полную меру Ассоциация выпускников Литинститута.
– Над чем вы работаете сейчас и каковы творческие планы?
– В настоящее время я готовлю к выходу трехтомник своих сочинений, а также работаю над книгой с предварительным названием «Достоевский и Запад». Отношение писателя к Западу было двояким: он воспринимал его как христианскую страну святых чудес и как страну, в которой набирал силу апостасийный процесс в утверждении индивидуализма, позитивизма и социал-дарвинизма. Эти две Европы отразились в художественных произведениях, публицистике и письмах Достоевского. С другой стороны, на самом Западе писатель воспринимался преимущественно через ницшеанство, фрейдизм, экзистенциализм и акцентирование, условно говоря, линии подпольного человека, Раскольникова, Ставрогина, Ивана Карамазова, Великого инквизитора в ее отсоединенности от линии князя Мышкина, Алеши Карамазова, Зосимы. Разные стороны и следствия этого культурно-исторического «диалога» будут рассмотрены в книге сквозь призму «тайны человека».
