Владимир Тучков
После иных представлений только развалины от театра и остаются. Василий Верещагин. Развалины театра в Чугучаке. 1869–1870. ГТГ
Лев Борисыч Форточник, генеральный директор дочерней компании «Брунгильда и Ко», специализирующейся на обналичивании материнского капитала, проводит совещание с тремя главными акционерами.
Напротив Льва Борисыча, в центре, сидит бывший розовощекий студент, а ныне заматеревший Аркадий Симонов. Он только что из Канн, где за полтора процента контрольного пакета акций холдинга «Ой-л’ю-ли» прошел по красной дорожке под руку с Анджелиной Джоли.
Справа от Аркадия Симонова, что-то настукивающего в свой видавший виды айпад, расположилась недавняя толстая девочка, которая и сейчас, много лет спустя, не потеряла нездоровый интерес к мороженому. В общем, уже не девочка, а дама. В общем, уже не толстая, а дородная. В общем, все с тем же самым мороженым, но уже другого производителя. Зовут ее Юлия, псевдоним – Коллонтай.
Слева от Аркадия Симонова – давешняя хозяйка таксы Изольды, наконец-то добившаяся – всеми правдами и неправдами – этой роли. Роли еще крепкой 50-летней старухи, вдовы генерала армии Юрия Петровича Дзюбы, которая растрачивает остаток жизни, не такой уж и малый, на коллекционирование антиквариата и любовные приключения с молодыми людьми вдвое моложе себя.
Из-за кулис вначале тихо, но, постепенно нарастая, доносятся ни в какие ворота не лезущие слова, выпеваемые явно нетрезвым голосом:
Была бы шляпа, пальто
из драпа,
А к ним живот и голова.
Была бы водка, а к водке
глотка,
Все остальное трын-трава!
Нетрезвый голос, словно заезженная граммофонная пластинка на 78 оборотов, бесконечно повторяет эти дурацкие слова, по кругу. То есть, дойдя до «трын-трава», без передышки, без паузы, без даже забора в легкие воздуха, опять начинает с «была бы шляпа».
– Это переходит все допустимые и недопустимые границы! – прерывает Форточника Аделаида Дзюба на крайне важном для всех заявлении о том, что он намерен диверсифицировать бизнес за счет продажи непрофильных активов.
– Графиня, – язвительно обращается к Дзюбе Аркадий Симонов (человек без определенных занятий, как значится в программке). – Не следует ли поблагодарить за всю эту вакханалию вашего покойного мужа? Страсть к скачкам и молоденьким актрисам существенно отвлекала его от исполнения непосредственных обязанностей. А ведь присягал!..
Дзюба набирает в рот огромное количество воздуха, чтобы сполна... Однако Лев Борисыч, панически боящийся корпоративных склок, опережает ее умиротворяющим заявлением:
– Господа, господа, прошу вас! Господа, следующий квартал принесет нам рекордную прибыль, в связи с чем размер дивидендов превзойдет все ваши ожидания, господа!
– Ой, ржунемогу! – развязно смеется Юлия Коллонтай. – Аркаша, тебе ли это говорить? Не твой ли лучший друг Авруцкий, Степка, из мелкопоместных? Ну, не твой?!
– Нет, никогда не знал такого, – врет Аркадий Симонов.
– А вот мы сейчас у него спросим. Подать сюда Авруцкого! – по-фельдфебельски кричит Юлия Коллонтай.
Продолжительная пауза, на протяжении которой действующие лица нервно ходят по сцене.
– Авруцкий! – кричат хором все четверо.
Авруцкого нет. Вместо него из-за кулис появляется режиссер.
Режиссер. Ну, нет его нигде, все уж с ног сбились, разыскивая. Давайте уж без него как-нибудь.
Симонов. Что значит «как-нибудь»? Отсебятину, что ли, гнать?
Дзюба. Да за такое шпицрутенами, шпицрутенами! В прежние-то времена!
Режиссер. А ты, карга, помолчала бы. Не ты ли позавчера в ногах валялась, мол, Юрий Петрович, мне бы рольку какую, внуки голодают!
Дзюба (в высшей степени надменно). Да вы, батенька, совсем рассудка в своих парижах лишились! Чтобы я, графиня!..
Форточник (с восторгом). А, Петрович! Ну, видишь! Я ж говорил – давно пора в основной состав включать. Вот ведь, шельма, что вытворяет! И ведь веришь, вериш потаскухе этакой!
Крики из зала. Сапожники! Это что за хрень! На мыло! Вертай деньги!
Режиссер. Ну, посмотрим, что с ней делать. Я бы не стал торопить события.
Форточник. Напрасно, торопить следует – у нее алкоголизм в последней стадии, недолго осталось.
Дзюба стоит, словно монумент, не обращая на происходящее ни малейшего внимания.
Коллонтай (истерично, визгливо). Может, кто-нибудь соизволит ответить на мой вопрос: где, (слово на букву «б»), Авруцкий?!
На сцену из-за левой кулисы вваливается Авруцкий в офицерской шинели. Правая рука на перевязи, левой он держится за правый бок, откуда сочится кровь. За Авруцким семенит костюмерша, поправляя ему на ходу портупею.
Авруцкий (костюмерше). Пошла прочь, не стоишь ты мизинца моего, которым ковырял я в заднице у фрейлины.
Режиссер. Да он пьян!
Оживление в зале.
Авруцкий выходит на авансцену.
Авруцкий (с огромным чувством). Сумасшедшая, бешеная, кровавая муть, что ты – смерть или исцеление калекам? Проведите, проведите меня к нему, я хочу видеть этого человека!
Режиссер подходит к Авруцкому сзади, хлопает его по плечу и что-то говорит ему на ухо.
Авруцкий (дико озираясь, словно попал в лесную чащу в надвигающихся сумерках). Дуй, ветер, дуй! Пусть лопнут щеки! Дуй! Вы, хляби и смерчи морские, лейте! Залейте колокольни и флюгарки! Вы, серные и быстрые огни, дубов крушители, предтечи грома, сюда на голову! Валящий гром, брюхатый сплюсни шар земной, разбей природы форму, семя разбросай, плодящее неблагодарных!
Авруцкий внезапно обнаруживает у себя на правом боку кобуру. С огромным пафосом воскликнув «Все кончено!», он пытается открыть кобуру, достать пистолет и застрелиться. Однако правая рука на привязи, и он вынужден проделывать непростые манипуляции левой, которая вся в крови. С трудом вытащив пистолет и неловко приставив его примерно к голове, он нажимает на курок. Одна из осветительных ламп рампы разлетается вдребезги, и осколки со звоном падают на сцену.
Режиссер (панически кричит). Какая зараза ему боевой, с патронами?! Заговор!
Авруцкий стреляет вторично. Пуля по неведомой траектории попадает в ножку стула, на котором сидит Коллонтай. Стул рушится, Коллонтай, задрав ноги, с визгом валится на спину.
На сцене начинается паника. Дзюба, режиссер и вскочившая на ноги Коллонтай хаотично носятся от одной кулисы к другой, пытаясь предугадать, куда безумный Авруцкий пошлет следующую пулю.
А Авруцкий все стреляет и стреляет.
Паника вспыхивает и в зале. Обезумевший от ужаса зритель, давя друг друга, ломится к выходу.
А Авруцкий все стреляет и стреляет.
Наконец зал пустеет.
Пустеет и сцена. Практически пустеет. Дзюба, режиссер и Коллонтай спасаются бегством, наплевав на то, что до окончания спектакля еще минут 40. Бездыханным лежит Авруцкий, умудрившийся таки предпоследнюю пулю послать себе в голову.
И лишь один Форточник, один Лев Борисыч невозмутимо сидит посредине сцены и молча думает о чем-то о своем, о гендиректорском. Но дума эта внешнему наблюдателю, кабы она была облечена в вербальную форму, была бы все равно непонятна. Поэтому он сидит и думает молча. Оно и верно: слова солгут, глаза скажут правду.
Не абсолютную, конечно, правду. Не жизни. А искусства. Искусства управлять активами, диверсифицировать непогашенные кредиты, вести грандиозные конкурентные сражения, бороться с расходами и мотивировать наемную рабочую силу.
На фоне этого искусства драматическое искусство меркнет и представляется нам занятием для людей со взвинченными нервами, с ненасытными амбициями и ложными представлениями о реальной жизни.
В общем, каждый несчастный и каждый счастливый актер несчастен по-своему.
Королев, Московская область
Дарья Гармоненко 
