Геннадий Евграфов  |
| Вот он каков, Некрасов,
элегантен и полон дум о крестьянах. Фото из «Альбома августейших особ и лиц, известных в России». 1865 |
Я лиру посвятил народу своему…
Некрасов «Элегия», 1874
«…Во мне было всегда два человека – один официальный, вечно бьющийся с жизнью и темными силами, а другой такой, каким создала природа».
Он же в письме к Боткину, 1855
«Вчерашний день,
часу в шестом…»
Почти у каждого поэта есть образ, доминирующий в стихах.
У Некрасова (см. также статью о нем на с. 1 этого номера) – это кнут и Муза, Муза, иссеченная кнутом.
В 1848 году он напишет:
Вчерашний день, часу
в шестом
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую…
Женщин на Сенной кнутом не били с 1845 года (жестокая экзекуция «Уложением о наказаниях» была отменена), но в памяти некогда виденное истязание сидело занозой. И в слове свою Музу, страдающую и гонимую, поэт запечатлеет в образе избиваемой крестьянки.
До Некрасова музы изображались как богини с лирой в руках, либо земными женщинами голубых кровей, прекрасными и эротичными. Он резко нарушил традицию:
…Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя...
И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!»
Почти через 30 лет, в 1877 году, предсмертное стихотворение «О, Муза! я у двери гроба!» закончит строками:
Не русский – взглянет без
любви
На эту бледную, в крови,
Кнутом иссеченную Музу...
Семь мрачных лет России
В 1846 году Некрасов купил захиревший под редакторством Плетнева бывший пушкинский журнал «Современник». И возродил его с помощью Белинского. После смерти «неистового Виссариона» взял в основные сотрудники критиков Чернышевского и Добролюбова и привлек к сотрудничеству лучших писателей своего времени – Тургенева, Гончарова, Толстого. На протяжении (без малого) 20 лет «Современник» высоко держал планку – был лучшим литературным и общественно-политическим ежемесячным журналом в России.
После французской революции 1848 года «темная семилетняя ночь пала на Россию» (Герцен). И сразу же усилилась борьба со Словом. Потому что в российском государстве с незапамятных времен больше всего боялись слова – литераторов преследовали, сажали в тюрьмы, отправляли в ссылку. Анненков по приезде из Парижа в октябре 1848 года записывает: «…состояние Петербурга представляется необычайным: страх правительства перед революцией, террор внутри, предводимый самим страхом, преследование печати, усиление полиции, подозрительность, репрессивные меры без нужды и без границ… борьба между обскурантизмом и просвещением и ожидание войны. Салтыков уже сидит в крепости за свою повесть («Запутанное дело». – Г.Е.)... На сцену выступает Бутурлин (секретный цензурный комитет, наделенный особыми полномочиями, возглавил известный противник вольномыслия граф Бутурлин. – Г.Е.) с ненавистью к слову, мысли и свободе, проповедью безграничного послушания, молчания, дисциплины. Необычайные теории воспитания закладывают первые камни для тяжелого извращения умов, характеров и натур…» (пишу и думаю, Россия что – вечно обречена двигаться по замкнутому кругу и наступать на одни и те же грабли?)
Из петербургского безумия будущий пушкинист предпочел эмигрировать… в деревню. В собственное имение.
На печать был наложен запрет не только упоминать о событиях в Европе, но и переводить с французского и других языков. Запрет распространялся и на изящную словесность, и Некрасов был вынужден прервать на середине публикацию романа Жорж Санд «Леоне Леони» и задвинуть в дальний ящик сочинение аббата Прево «Манон Леско».
 |
| До Некрасова музы изображались земными женщинами,
прекрасными и эротичными... Валентин Серов. Натурщица. 1905. М., ГТГ |
Не лучше обстояли дела и с отечественной литературой, писатели критического направления притихли, зато во весь голос заголосили ура-патриоты – в «Северной пчеле» Булгарин воспевал «преданность и любовь» народа к царю и Отечеству. Убеждал, что «горестные события на Западе благоприятно отразились на святой Руси» – русские только вознегодовали и еще сильнее сплотились вокруг трона. «Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений» публиковал стихи Глинки «На смуты Запада», Кукольника «Сила России», Жуковского «Утес среди бурного моря». В последнем о Россию-утес разбивались волны всех «мятежей и смут». Ура-патриотизм шел рука об руку с доносительством. Доносчики обращали внимание властей на политическую неблагонадежность тех или иных литераторов демократического лагеря, искренне полагая, что вершат благое дело.
Что касается публицистики, чем всегда был силен «Современник», то и здесь журналу заткнули рот – под угрозой закрытия он перестал публиковать статьи о крепостном праве.
2 декабря 1848 года Никитенко (цензор!) записал в свой дневник: «Варварство торжествует… свою дикую победу над умом человеческим, который начал мыслить, над образованием, которое начало оперяться... Произвол, облеченный властью, в апогее: никогда еще не почитали его столь законным, как ныне... всякое поползновение мыслить, всякий благородный порыв... клеймятся и обрекаются гонению и гибели».
За границей...
Николай почил в бозе в феврале 1855 года, «мрачное семилетие» кончилось, пружины государственной машины ослабли. Через год Некрасов, оставив журнал на Чернышевского, впервые вырвался за границу. Из Петербурга через Берлин в Вену. Там его ждала Авдотья Панаева. Восемь дней любви перемежались прогулками по городу, походами в театр, посещением оперы и… консультацией у знаменитого врача. Светило признало серьезное расстройство здоровья и посоветовало всю зиму провести в Италии. Некрасов совету внял, уехал в Венецию, сестре отписал: «…какая прелесть Венеция! Кто ее не видал, тот ничего не видал». Затем были Флоренция, Болонья, Рим. Вечный город восхитил – Колизей, купол Святого Петра, и нравился тем больше, чем больше он жил в нем, но мысли о России не давали покоя (с Тургеневым 9 октября 1856 года в письме поделится: «…верю теперь, что на чужбине живее видишь родину, только от этого не слаще и злости не меньше. Все дико устроилось в русской жизни, даже манера уезжать за границу, износивши душу и тело... Зачем я сюда приехал?»; в 1864-м в стихах признается: «В Германии я был как рыба нем,/ В Италии – писал о русских ссыльных…»). Затем отправились к морю, потом в Париж (с Иваном Сергеевичем отвел в разговорах душу), и в Лондон (Александр Иванович принять отказался, не мог простить его участие в деле «огаревского наследства»). Когда начался любовный раздрай, навалились тоска, злость и хандра – Панаева вела себя не лучшим образом (она «мучит его самым отличным манером», сообщал Тургенев сестре Толстого Марии Николаевне).
…и дома
Летом стали собираться на родину. 1 июля 1857 года близкому приятелю Лонгинову Некрасов напишет:
Наконец из Кенигсберга
Я приблизился к стране,
Где не любят Гуттенберга
И находят вкус в говне.
Выпил русского настою,
Услыхал «…мать»,
И пошли передо мною
Рожи русские плясать.
27 июля – Тургеневу: «А надо правду сказать, какое бы унылое впечатление ни производила Европа, стоит воротиться, чтоб начать думать о ней с уважением и отрадой. Серо! Серо! глупо, дико, глухо – и почти безнадежно!.. Что до меня, я доволен своим возвращением. Русская жизнь имеет счастливую особенность сводить человека с идеальных вершин, поминутно напоминая ему, какая он дрянь, – дрянью кажется и все прочее и самая жизнь – дрянью, о которой не стоит много думать». Но – «…все-таки я должен сознаться, что сердце у меня билось как-то особенно при виде «родных полей» и русского мужика».
29 августа – Толстому: «Я написал длинные стихи, исполненные любви (не шутя) к Родине…». Речь шла о «Тишине», где, обращаясь к «родной стороне», поэт восклицал:
…Я твой. Пусть ропот
укоризны
За мною по пятам бежал,
Не небесам чужой отчизны –
Я песни родине слагал!..
«Не торговал я лирой,
но бывало…»
Одно из «бывало», за которое Некрасов каялся всю оставшуюся жизнь, случилось в Английском клубе через две недели после выстрела Каракозова в царя и его «чудесного» спасения крестьянином Комиссаровым. Из отставки был отозван граф Муравьев (прозванный в народе «вешателем»), на общество обрушились репрессии, в первую очередь прошедшиеся катком по русской журналистике, в возмутителях спокойствия числились демократически настроенные литераторы – Минаев, Лавров, братья Курочкины и другие. Император генерала благодарил, Английский клуб удостоил избрания в свои почетные члены. В честь нового члена 16 апреля 1866 года был дан торжественный обед. После чего к Некрасову подошел старшина клуба граф Строганов – просил прочесть стихи в адрес Муравьева. Убеждал, как вспоминал перед смертью поэт, что его послание могло бы «подействовать и укротить».
Некрасов стихи прочел.
Но – «не подействовало и не укротило».
Репутацию, как и невинность, теряешь только один раз. О происшедшем сразу стало известно в литературных кругах, которые в один голос осудили поступок поэта.
Во всей этой истории меня интересует лишь одно – мог ли Некрасов поступить иначе?
Редактор «Современника» выбирал меж страшным и ужасным. Как сказали бы сегодня – стоял перед экзистенциальным выбором. Выбрал ужасное, заставив себя поверить, что не произойдет страшное. В безнадежной ситуации цеплялся за надежду, что все-таки спасет свое «дитя» – за два дня до этого события цензор Толстой тайком предупредил о готовящемся закрытии журнала. Не спас (журнал был приговорен: 28 мая 1866 года вместе с «Русским Словом» был закрыт «по высочайшему повелению») – и пережил минуты отчаяния, душевной слабости и унижения (чем всегда в России заканчиваются подобные экзерсисы художника с властью). Муравьев, будучи весьма неглупым человеком, удостоил поэта не похвалы, а презрительного взгляда и (разумного) совета стихи не печатать.
До своего последнего дня Некрасов испытывал мучения совести. О совершенном поступке ему постоянно напоминали недоброжелатели и враги, которых у него, как у каждой фигуры такого уровня и масштаба, хватало с излишком.
Вечные вопросы
Три главных русских вопроса – «Кто виноват?», «Что делать?» и «Кому на Руси жить хорошо» – были поставлены перед обществом в XIX веке. Первый из них задал Герцен в 1847 году из новгородской ссылки. Второй – Чернышевский в 1863 году из Петропавловской крепости. Третий – Некрасов в 1863–1877 годах (печатание поэмы растянулось на четыре года) на свободе. Ответы на них давались в разное время разные – разными людьми. К единому мнению не пришли вплоть до нашего времени, и потому перешли они в разряд вечных.
Перечитываю некрасовскую эпопею. Особо цепляют такие строки:
…Во времена боярские,
В порядки древнерусские
Переносился дух!
Ни в ком противоречия,
Кого хочу – помилую,
Кого хочу – казню.
Закон – мое желание!
Кулак – моя полиция!
Удар искросыпительный,
Удар зубодробительный,
Удар скуловорррот!..
Так говорил помещик Гаврила Афанасьевич Оболт-Оболдуев при встрече с взыскующими правды странниками.
Написано в XIX веке, а как звучит в XXI…
1821–1877
Стою перед памятником на Новодевичьем в Санкт-Петербурге. На памятнике выбито – НЕКРАСОВЪ. Чуть ниже: 1821–1877 и четыре строки:
«Сейте разумное, доброе, вечное! Сейте,/ Спасибо вамъ скажетъ сердечное /
Русскiй народъ...» Еще ниже: «Изъ устъ в уста передавая дорогiе намъ имена, не забудемъ мы и твоего имени и вручимъ его прозревшему и просветлённому народу, что бы зналъ онъ и того, чьихъ много добрыхъ семянъ упало на почву народнаго счастья».
Насчет «сеять» – сеял. «Спасибо», как всегда в России, пришло после смерти. Насчет «прозревшего» и «просветленного» – до сегодняшнего времени не прозрел и не просветился. Но я сейчас не об этом. Я о том, что короткое тире между начальной и конечной цифрами вместило в себя все – любовь и ненависть, дружбу и размолвки, надежды и разочарования, встречи и расставания, рождения и смерти близких, грехи и святость. И ничего нельзя вернуть, переписать, изменить – жизнь, как известно, фатальна и движется из начального пункта А в конечный пункт Я. Где и кончается…
Некрасов родился в заштатном городке Российской империи Немирове – умер в столице, Санкт-Петербурге. Испытал все тяготы бедности – и вкусил все искусы богатства. В молодые годы скитался по сырым подвалам и затхлым чердакам – последние провел в роскошных палатах на Литейном проспекте. Был заштатным литератором, писал рецензии, статьи, театральные водевили – стал великим поэтом. Начинал со слабого и неумелого сборника «Мечты и звуки» – закончил пронзительными «Последними песнями». Первым подошел к издательскому делу как к делу, которое не только влияет на умы современников, но и приносит прибыль. И весьма ощутимую. С азартом охотился – в одиночку ходил на медведя, с холодным умом и трезвым расчетом играл в карты – и редко проигрывал. Расходился и сходился с Белинским, ссорился с Тургеневым и Достоевским, переживал разрыв с Герценом и издавал два лучших демократических журнала в России (после запрещения «Современника» – «Отечественные записки»). Поил и кормил журнальных цензоров, ссужал – безвозмездно – деньги. Как ни тяжка была жизнь на родине – Россию не покинул («Опять она, родная сторона/ С ее зеленым, благодатным летом,/ И вновь душа поэзией полна.../ Да, только здесь могу я быть поэтом!»). В молодости ездил с друзьями к проституткам, в 24 года страстно влюбился в Авдотью Панаеву, в 42 – расстался. Потом были еще две любови – спокойная и ровная (как ни странно) с француженкой Селиной Лефрен, и последняя (почти отеческая), на склоне лет с дочерью солдата Феклой Викторовой, которую звал Зинаидой. А в 56 пришла смерть, которая и заключила его в свои вечные смертные объятья…
Стихи мои! Свидетели
живые…
Еду ли ночью по улице
темной…
О, Муза! я у двери гроба!..
Кому на Руси...
P.S. Анкета Чуковского
В 1920 году, в разгар Гражданской войны, в разворошенном и неустроенном российском быте, Чуковский взялся за книгу о Некрасове. Во время работы обратился к выдающимся современникам с вопросами, что думают они о личности и творчестве поэта. Откликнулись Горький, Блок, Ахматова, Замятин и другие. Приведу лишь ответы Ахматовой на восьмой, девятый и десятый вопросы:
Чуковский: (8) Как Вы относитесь к известному утверждению Тургенева, будто в стихах Некрасова «поэзия и не ночевала»? (9) Каково Ваше мнение о народолюбии Некрасова? (10) Как Вы относитесь к распространенному мнению, будто Некрасов был человек порочный и безнравственный?
Ахматова: (8) Мне кажется, что Тургенев говорил это о тех стихах Некрасова, где действительно нет поэзии. (9) Я думаю, что любовь к народу была единственным источником его творчества. (10) Это «распространенное» мнение решительно никаким образом не меняет моего представления о Некрасове.
