Земля по кругу отбежала…

Пройдусь переулком вечерним...Фото Евгения Лесина

Мало кто из современных русских стихотворцев искренне «мучается вторичностью собственной и чужой», как Максим Замшев, автор тотальной по своему судьбоносно-мировоззренческому охвату книги, мучается, чтобы достойно обрести классическое, – сегодня, увы, всехалявно-бессознательное – право стать оригинальным отечественным поэтом, познавшим и «сладость бытия», и «горький сон» – «ничего» и «всего». Автор удивительным образом не скрывает свою исходную, обыденную «пустоту», аполлонически и вдруг преображающуюся в легкость выстраданного вдохновения, буквально преисполняющего Вселенную. И книга последовательно свидетельствует об этой основополагающей антиномии креационистского творчества. Об обретенной способности Замшева говорит своим художественным языком, органично переживая и модернизируя огромные культурные пласты: от античности до Юрия Левитанского и, скажем, Дебюсси: «Небо выдержало нагрузки,/ Даже трещины не дало./ Я последний свободный русский,/ Остальные ушли в стекло…/ Хочу оставить в наследство/ Каждому по огромному кирпичу./ Я – последнейший из последних,/ И это последнее, что я хочу».

Максим Замшев. От Патриарших до Арбата. Избранные стихотворения. – М.: У Никитских ворот, 2015. – 272 с.

Так, творческое дерзновение свободы экзистенциально обуславливает «последнейшее» бытие как книжно-вторичного, так и «русского», выражаясь по-достоевски, «мальчика» с его брутально созидательной, незаемной «чудаковатостью» и «философичностью серьезного» смеха. Так, аутентично и цитатно преодолевается «абсолютизирующий» свою беспомощно-иронизирующую начитанность постмодернизм, и мы отдельно встречаем у автора всерьез оригинальное перечувствование, переосмысление известных до банальности афоризмов. В результате выходим на ключевую и архетипичную характеристику современной собственно оригинальности: ее амбивалентную целостность в свободном и изысканном исполнении Замшева, на его личный выбор самой эвристичной дизъюнкции «или»: и «тем», и «тут» – ее постоянной и тождественной противоречивости, ибо «все, что просто, у поэтов, рождает творческий простой». Что лейтмотивно квинтэссенционально для замшевской амбивалентной отличительности, так это ее экзистенциально-онтологическая и просто жизнеутверждающаяся «барочно» «по-ломоносовски» тоска: «Пройдусь переулком вечерним,/ Зардеются щеки домов./ Кто путь мне отныне прочертит,/ Кто выйдет на волю из снов?/ Не видно сияющих истин,/ Когда догорает жилье./ Сирень отцветает так быстро,/ Что ты не заметишь ее…»

Замшев придает своей амбивалентно синтезированной квинтэссенции и принципиально поколенческий исторический статус, когда «…безусых юнцов не война ожидает – тоска…/ Потеряешь себя, ничего не найдешь, кроме темных/ Уходящих на север забрызганных грязью дорог…» На поверку бытийно небытийная тоска, определяющая и по-блоковски атрибутивное для каждого поэта чувство пути, и вновь по праву оригинально вызывающее – с «дьявольским» «невозвращением» домой – к любимой, к себе – устало и чуть не умиротворенно книжному, к себе – озадаченному даже по-детски своим литературным призванием. Невозвращением к простым, точнее – однозначно-упрощенным смыслам, ибо все они «на цыпочках уходят по карнизам» – на «бесполезное дно бесполезных глубин» «после смерти моей, после смерти твоей…». Сурово хороши этой же безоглядной тональностью и стихи «Что мне Камю и Сартр…»: «Мы думали, что жизнь – всего лишь яблок вкус…/ Мы думали, что жизнь… мы думали, что смерть…/ Но оказалось – дождь и утреннее пьянство». Таким образом, замшевская тоска краеугольно становится эпатажно безумно антиномическим конформистом и по отношению к бытийности: жизнесмертия, и по отношению к ее непротиворечивой – лишь по-аристотелевски – нормальной обессмысленности. Вплоть до  креационистической тишины, которая сулит как раз амбивалентно-истинные смыслы, словом – не-смыслы. И не случайно поэт дает ей органично вызывающий эпитет «опаснейшая».

Настала пора выделить главную особенность замшевского творчества, тесно сопряженную с его онтологично сплинными «не-смыслами»: тот еще «последний из последнейших» откровенно эсхатологически исповеднический лиризм, не лишенный юродственно фарсовой противоположности «комедии точно без божества», «нарисованной спьяну страны»… Но акцент делается на объективной катастрофичности сегодняшнего … миропорядка ли?! Когда «Мы думали, что снег хотел/ Устроить белый карнавал/ А он летел, с небес летел/ И нас в лицо не узнавал»; когда «Земля давно по кругу отбежала» – «… в геометрическом коллапсе улетит неизвестно куда»; когда «На свет пробраться стало тяжелее,/ Ветра все однозначней и все злее»; когда «Кто-то черный в красном/ Жадно ждет беды», и когда «Всех томит отсутствие конца./ Бесконечность пострашнее смерти…» И – «Нечего больше рассказывать,/ Выбилась память из сил./ Кофе придется заказывать…/ Этот давно уж остыл». Так неслиянно смыкаются метафизические пути вселенского бесконечия российской истории и – «я», весомо-невесомое «я» «айсберга безумного» Максима Замшева. Смыкаются откровенно и «леденяще»: «Если же веришь в бессмертье души,/ Можешь на пальцы украдкой подуть».