Как Бетховен, в четыре удара…

Александр Городницкий: «За окнами гудит Гиперборей. И слышу снова сорок сороков я». Фото с сайта www.svoboda.org

Александр Городницкий – один из основоположников российской бардовской песни. В советскую эпоху его песни распространялись способом «магнитофониздата», часто – в чужом исполнении. О творческом процессе и жанрах с Александром ГОРОДНИЦКИМ беседовала Елена СЕМЕНОВА.

– Александр Моисеевич, о вашей интересной жизни известно немало. Но поговорим о поэзии. Как вы в первый раз написали стихотворение?

– Когда я в 1947 году учился в седьмом классе – это была мужская школа, – мой товарищ, сосед по парте Володя Михайловский уговорил меня пойти поступать в кружок рисования во Дворец пионеров. Мы пришли в отдел художественного творчества, нашли дверь, где должен был быть кружок рисования, но выяснилось, что кружок в тот день не работает, на двери висел большой замок. Когда мы, несолоно хлебавши, направились обратно, я услышал, что за соседней дверью звучат стихи. Приоткрыл дверь и увидел – сидят человек 10 мальчиков и девочек 12–13 лет, перед ними стоит человек в офицерской гимнастерке без знаков различия, курчавый, в очках и читает им очень хорошие стихи. Потом я узнал, что это были стихи Франсуа Вийона. Это была студия литературного творчества. Выяснилось, что для того, чтобы туда приняли, нужно написать два стихотворения или рассказ. До этого никаких стихов я не писал. Мне очень захотелось туда попасть. В течение двух дней я написал одно стихотворение о гладиаторах, подозрительно напоминавшее лермонтовское, и другое – про геологов. Почему про геологов, не знаю: ведь я еще был далек от того, чтобы выбирать себе профессию. Тем не менее оно осталось.

– А как получилась первая песня?

– Тут еще смешнее. На третьем курсе Ленинградского горного института мы ставили спектакли. И для спектакля нашего геофизического факультета (я принимал участие в постановке) я написал текст песни, которую должна была петь наша прима-исполнительница. А музыку взялся писать Юра Гурвич. Мы были на третьем курсе, а он учился на пятом и считался композитором, потому что играл на фортепьяно и что-то сочинял. А я сольфеджио и тогда не знал, и сейчас не знаю. Смешно сказать, я – автор около 300 песен, изданных, в частности, Музгизом с нотными строчками, оригинальность моих мелодий подтверждена комиссией охраны авторских прав, но… ни одной музыкальной строчки я прочитать не могу, потому что я неграмотен. Так вот, Юра написал мелодию, передал ноты приме, а та расплакалась и сказала, что это петь она не может, что у нее не тот голос, что это слишком высокие ноты… А через день конкурсный спектакль. Меня вызывают в комсомольское бюро и спрашивают: ты заварил кашу с песнями? Мы же говорили – никаких песен не надо. Теперь садись и пиши. Я говорю: ребята, какая песня? Я не умею писать мелодии! А мне в ответ: хорошо, дело твое, завтра комсомольский билет на стол положишь за невыполнение задания. Я всегда был и остаюсь человеком очень дисциплинированным. И я «с перепугу» написал первую свою песню «Геофизический вальс», которая тоже вошла в мои сборники. С этого я начал. Потом все шло автоматом, само по себе.

– Как вообще происходит процесс создания песни?

– Еще раз скажу, что я никогда не мог записывать мелодию на бумаге, никаких нотных значков. Это происходит странным образом. Иногда, как правило, утром, у меня начинает проклевываться музыкальная тема. Если я придумываю строчку, чтобы она пелась, то я мелодию запоминаю, если не придумываю, то забываю через два часа, потому что записать ее не могу. И самые хорошие мелодии, которые я так придумал, погибли, потому что я не мог их записать. Либо надо иметь под рукой магнитофон или мобильный телефон, чтобы напеть. Вообще если пишется песня, то текст приходит вместе с мелодией. Почти никогда не бывает случая, когда сначала придумываются стихи, а потом на них сочиняется мелодия. Исключением является известная песня «Атланты», которую я написал в 1963 году на судне «Крузенштерн», в плавании. Написал стихи, два-три дня смотрел на них и думал – не выкинуть ли? Там было просто: все, что не нравится, я сразу выкидывал за борт. И вот я пошел выбрасывать. Шел по трапу на палубу, и вдруг возникла мелодия. Кстати, иногда жизнь выкидывает с тобой злые шутки. Я, например, всегда любил симфоническую музыку. Когда я учился в Горном институте, я ходил в Ленинградскую филармонию. И иногда ты думаешь, что сам придумал мелодию, а оказывается – не придумал, а вспомнил. И не свою… Приведу пример с одной из песен, очень популярной, ставшей народной, – «На материк». Я считал, что придумал мелодию сам. Прошло много лет, и как-то, когда я в очередной раз слушал любимую мою вещь Бетховена – 2-ю часть Allegretto 17-й сонаты, оказалось, что начало песни – буквально четыре ноты – совпадает с началом бетховенской композиции.

– А в роду у вас музыканты были?

– Насколько я знаю, не было. Но у меня есть стихотворение «Скрипачи», где я пишу, что если у меня в роду были музыканты, то я их очень люблю. Это одно из главных моих стихотворений, где есть такие строки:

Помню с детства отцовскую

фразу:

«Кем угодно –

но не скрипачом!»

Как мне жаль, что я в жизни

ни разу

Никогда не играл ни на чем!

Стану я одиноким и старым,

И судьба приплетется

за мной,

Как Бетховен, в четыре удара

Постучавшись у двери

входной.

В этот час, когда дверь

моя скрипнет,

Я хочу умереть налегке,

Ощущая потертую скрипку

В потерявшей подвижность

руке.

– Вы – «смысловик», пишете сюжетные вещи. А как вы относитесь к абсурду, к стихам Хармса или к звукописи, к традиции Хлебникова?

– Хармс – мой любимый поэт. Это была моя первая детская книжка «Плих и Плюх», которую я знал наизусть, еще не зная, кто автор, что примерно в это время он умер от голода в «Крестах», затравленный. Я, кстати, не считаю Хармса заумным поэтом. А к Хлебникову я отношусь с осторожностью, потому что Хлебников – технолог. Поэт для меня – не тот, кто ищет, как писать, но философ, который думает о том, что сказать людям. А что сказал людям Хлебников? Хлебников – интереснейший экспериментатор. Что же касается Пастернака с его системой сложных образов, потока подсознания, то я отношусь к этому с большой завистью. Потому что это то, что дает Бог. Я считаю таких поэтов поэтами более высокого уровня, чем я. У меня так не получается. Такое мне не шепчут…

– Случались ли споры с поэтами на тему – является ли бардовская песня поэзией?

– Ну, конечно. Я же из Ленинградского литобъединения Глеба Семенова. У нас есть московская школа поэзии, которую во многом подпитывал Павел Григорьевич Антокольский, а есть питерская, к которой я себя причисляю. Московская школа – это блестящий поэт Вознесенский: «Ах, поручик, биты ваши козыри»./ «Крою сердцем – это пятый туз!» или «Мой кот, как радиоприемник,/ зеленым глазом ловит мир». Или блестящий образ из его «Лобной баллады», когда Петр I берет в руки отрубленную голову Анны Монс, «точно репу с красною ботвою». К этой же школе относится Евтушенко с его роскошной эстрадной поэзией, которая держала стадионы, и очень талантливый и, по-моему, недооцененный Роберт Рождественский. В Питере все было не так. Там не было эстрадной поэзии. Нашими лидерами оказались Бродский и Кушнер. Оба они остаются моими любимыми поэтами, так же как и Женя Рейн. Но это другая школа, другая технология, которая не стремится ошарашить. Не вверх, не вширь, но в глубину. Поэтому в Ленинграде не очень любят бардовскую песню. Александр Кушнер мне говорит: зачем ты пишешь песни, у тебя же стихи неплохие. Давид Самойлов и Борис Слуцкий, которых я считаю своими мэтрами, считали, что настоящая поэзия не нуждается в гитарной «подпорке». Хотя у всех есть свои исключения. Кушнер почему-то терпеть не может Высоцкого, а Бродский, наоборот, любил Высоцкого и делал исключение для него. Знаете как: у каждого антисемита есть свой любимый еврей, которого он будет спасать. Так же и с авторской песней у наших ревнителей чистой поэзии. Я вот, например, считаю, что слово, которое звучит, ничуть не хуже, чем слово, напечатанное на листе, потому что, если «в начале было Слово и Слово было Бог», то вряд ли это было слово с печатного станка и Господь использовал СМИ. Бардовская песня – это форма звучащей поэзии, или, как сказал один хороший человек, музыкальное интонирование поэтической речи. Это определение в точности относится к Окуджаве, к Галичу, Новелле Матвеевой и Юлию Киму. Это все звучащая форма литературы, а не подтекстовка под эстрадную музыку.

– Есть ли литературные произведения, которые вы бы назвали вредными?

– Я лично воспитан на классической русской литературе и наивно полагаю, что литература должна быть нравственной, что она должна воспитывать доброту, самопожертвование, героизм, любовь к Отечеству, «любовь к отеческим гробам», если цитировать Пушкина. Я лично считаю, что нецензурная лексика не может быть предметом изящной словесности. Терпеть не могу мата, и это странно, потому что я 17 лет проработал в полевых партиях на Крайнем Севере, где без мата все равно что в Британии без английского. Делаю исключение только для двух человек. Для Игоря Губермана – я его очень люблю. Он, по-моему, гениальный поэт. Неровный, но все-таки гениальный. Недавно на выступлении в России его спросили, как он относится к нашей ситуации в стране, на что он ответил: «Поскольку Госдума РФ запретила неформальные выражения, я не могу комментировать этот вопрос». Второй человек – это Юз Алешковский.

– Не раз говорилось, что у вас есть примеры стихотворений-пророчеств…

– К сожалению, да. Или не к сожалению. Я не знаю, с чем это связано, но я ловлю себя на том, что целый ряд моих стихотворений и песен сбывается. Сейчас записал новый диск, нашел песню, написанную в 2008 году: «Путь мой жизненный итожа, в рубежах родной страны,/ Ты не дай мне только, Боже, до большой дожить войны,/ Где себе мы не вольны./ Барабанным перепонкам свист крепчающий знаком./ В той войне я был ребенком,/ В этой буду стариком –/ Ни при чем и ни при ком». Или, например, есть стихотворение, написанное восемь лет назад: «За окнами гудит Гиперборей./ И слышу снова сорок сороков я./ Московия, лишенная морей,/ Стремительно летит в Средневековье./ Мятеж и смута, спирт и анаша,/ Грозит орда кровавою расплатой,/ Сидит Кучум на бреге Иртыша,/ Евразиатской думою объятый,/ Клубится дым у Терека-реки,/ Ждет беглецов литовская граница –/ Так распадаются материки,/ Чтобы потом опять соединиться./ Лихие наступают времена,/ Русь, как пружина, сжата до отказа –/ Все будет вновь – Ливонская война/ И покоренье Крыма и Кавказа». Откуда? И все пошло! А песня «Севастополь останется русским», написанная в 2007 году? Когда я исполнял ее на «Эхе Москвы», позвонила женщина и сказала: «Александр Моисеевич, вам надо запретить писать песни, они становятся пророчествами, – потом помолчала и добавила: – А вы не можете что-нибудь такое же написать про Харьков?» Не смешно. Есть у меня еще вот такое стихотворение, найденное в черновиках и еще не опубликованное: «Полдневный пройден перевал –/ Сумел заметить я не сразу,/ Что все, о чем бы ни писал,/ Сбывается, как по заказу./ Не знаю, есть ли в мире Бог,/ Но что-то есть, и это что-то –/ Предощущенье поворота/ Еще не пройденных дорог./ Другие усмехнутся – пусть,/ Меня же время научило,/ Что, если без причины грусть,/ Недалека ее причина./ Не властный в собственной судьбе,/ Ведомый чувством странной боли,/ Боюсь писать я о себе / И все ж пишу, помимо воли./ Так с поднятою головою/ В лесном бревенчатом дому/ Перед бедой собака воет,/ Сама не зная почему».