Владимир Герцик Вечер Аркадия Пахомова (1944-2011), прошедший в клубе «Стихотворный бегемот» в подмосковной Малаховке, был праздником. И не только потому, что через день был его день рождения. Его стихи были праздником.
Мне сегодня представляется, что Аркадий Пахомов является самым значительным явлением в группе СМОГ. Во-первых, он был начисто лишен романтической экзальтации в отличие от Губанова и Алейникова. Во-вторых, он не был безнадежно мрачен, как ранний Величанский, он был ироничен и трезв (как бы двусмысленно это ни звучало). В-третьих, он совсем не был модернистом, он был «классицистом». Как писал Владислав Ходасевич: «И каждый стих гоня сквозь прозу,/ Вывихивая каждую строку,/ Привил таки классическую розу/ К советскому дичку». И все же «луна валила плетни», разве не модернизм? В-четвертых, у него множество внутренних цитат, не прямых, а по построению строк, от Пушкина до Бунина. В-пятых, у него идеальный и волшебный звук. И, наконец, он ничего не демонстрировал, он просто передавал читателю (не любому, а подготовленному) свое внутреннее состояние, что, на мой взгляд, и есть единственная задача стиха.
Выступления гостей перемежались записью авторского чтения стихов Пахомовым.
Владимир Сергиенко сказал: «Аркадий Пахомов кажется мне Холденом Колфилдом, он обладал неповторимым чувством юмора, любовью к пению, несмотря на проблемы со слухом, слова не всегда помнил, но присочинял если забыл, обожал и осуществлял мистификации, написал необычные басни».
Ирина Дугина заметила: «У него была почти негритянская пластичность и медвежья неуклюжесть, и стихи такие же, написал немного, но драгоценных вещей, был занудой в смысле подробности и серьезности, но за этим он прятал беззащитную душу». И привела в качестве примера: «Выпей, друг дорогой за пучок неразрезанных вен/ И за сердце твое, драгоценное, бедное сердце».
Андрей Судаков рассказал два прелестных эпизода, очень ожививших образ Аркадия. Однажды Андрей тащил на себе Аркадия со дня рождения, втащил в трамвай, и в трамвае тот поднял народ на пение «Катюши», через две остановки они сошли, а трамвай уехал, распевая песню. Вторую историю рассказал ему Аркадий. На распевке в хоре он стоял с краю ряда, остальные певцы были скованы, а он имел возможность теребить портьеру и водить рукой по стене. Вдруг рука наткнулась на поврежденную розетку. Ток бросил Аркадия так, что он свалил на пол пятерых певцов и накрыл их своим немалым весом.
Ольга Кашкарова рассказала, как в церкви на поминании Губанова Аркадий в одной руке держал свечку, а в другой, как она думала, водичку в бутылочке: диабет, и все такое. Но потом выяснилось, что там была водка.
Елена Шнейдер (Пахомова), вдова поэта, рассказала о редком сочетании в нем богемности и домовитости. Когда он пришел предложить ей жить вместе, то принес с собой коробочку. После предложения руки и сердца он открыл ее. В ней были пуговицы. И он сказал: «А теперь пришей мне пуговку». Вспомнила она и о самом счастливом времени, когда у них родилась дочь, и в то же время появилась литературная работа: составление сборников Клюева и Бальмонта. И счастьем было: пеленки, кормление грудью – в сочетании с творчеством.
Вечер завершил Марк Ляндо, он рассказал, что почувствовал на площади Маяковского не только свободу стихосложения, но и свободу стихоговорения. А в конце он прочел свое стихотворение, посвященное СМОГу.
Естественно, выступавшие читали стихи Пахомова.
Однако, одно из стихотворений так и не прозвучало. В видеозаписи на просьбу его прочесть Аркадий ответил, что переход был бы слишком резким, и стал читать другие стихи. Его даже нет в сети. Естественно, поэтому завершить им этот репортаж.
«Городу Ленинграду, в который уехала любимая и что-то долго не возвращается»
Из камня, привезенного насквозь,
из улиц, не умеющих иначе,
как прямо, правильно лежать и на авось
не уповать, рассудочность арийскую означить,
не повилять хвостом, не посудачить,
а так держать, так быть, как повелось.
Весь от туманов и от плит
гранитных, мрамора, зеленой меди,
оград чугунных и кариатид,
висящих струй, рассчитанных созвездий,
холодных так, что назовете «леди»
ту женщину, о коей все болит.
О мертвый, о живой, как парапет,
обиженный и затаивший злобу
за то постановленье на предмет
перенести в Москву столицу чтобы
ее почетом окружить особым,
сосредоточить пищу, власть и свет.
Назло тебе не опершИсь, опЕршись
на стол Европы, выбив, продолбя
свое окно, став крепостью и стержнем, –
ты чужд мне духом, не хочу тебя,
тебя возненавидя, разлюбя
за то, что ты зазвал ее и держишь.
