Занавес

При чем здесь бильярд? А бильярд всегда при чем. Александр Трифонов. Бильярдист

Вспоминаю «многоопытного» молодого врача: а вот курить вам не следует, это укорачивает жизнь. Я усмехаюсь, говорю, что мне уже под 50 (тогда мне было 48), и чувствую, что курение действует на меня благотворно, даже помогает жить. Врач-юноша, оберегавший меня от излишеств спиртного и непомерного курения, умер в 32 года. Что-то у него в мозгу неправильно соединялось между сосудами. Такие вот дела у нас с советчиками. Куда ни кинь, всюду желторотые цыплята раздают советы: как изменить государственное устройство, как играть в футбол и прочее. Слушаю и молюсь за них – протянули хотя бы до пятидесяти (эта цифра кажется им запредельной, мол, в таком возрасте не живут). Пред стариками снимаю шляпу и закуриваю.

Пускаю дымок, смотрю по сторонам в поисках скамейки. Нет скамеек. Площадки среди газонов с отступами для скамеек есть, но скамеек нет. Даже видны отверстия для болтов крепления. Вырвали, что ли, их с корнем?

Один говорит: я не могу вернуться в прошлое. Другой утверждает, что прошлое отрезано навсегда. Но первый все время возвращается в свое прошлое, а тот, который его отрезал, не может отделаться от успехов своего детства, когда он был первым учеником в классе и каждый день сам гладил алый пионерский галстук. Прошлое, как и настоящее, как и будущее – вполне достижимые величины для каждого живущего, потому что жизнь осуществляется только в тексте, пусть таком простеньком, даже устном, как, к примеру: «В 1946 году я привез из Германии патефон с грампластинками Петра Лещенко». Эх, Дуня, люблю твои блины!

Особенно когда выпью.

Целенаправленно перешел подземным переходом на ту сторону и смело вошел в переулок, но, пройдя по нему метров 15, остановился, удивился тому факту, что забыл, почему я столь определенно и уверенно пришел сюда, так что, убрав руки за спину и крепко там их сцепив, пальцы с пальцами, устремил взгляд в землю, как будто там было написано, зачем я пришел в этот переулок. И вдруг цепь мгновенных ассоциаций подсказала, что именно здесь, в переулке у особняка в стиле модерн, мне однажды пришла мысль подтрунить над «Чайкой», написать «Ворону», даже первая фраза родилась: «Занавес, на котором была изображена ворона, открылся».

Магия имени делает все его произведения прекрасными, даже неудачные.

Смотрю на частокол бесчисленных белых домов новых районов Москвы. Почему они белые? Ведь белый свет отражает солнце, не сохраняет тепло. Дома в наших холодных широтах должны быть цвета глины. Но я не о сохранении тепла. Я смотрю вообще на дома. Потом смотрю на мосты, смотрю на машины, смотрю на пароходы, смотрю на вагоны метро, особенно на рельсы смотрю. Смотрю на все и поражаюсь, что все это сделано из глины. Металл из глины. Кирпич из глины. Человек из глины. Лягушка из глины. Дерево из глины. Глина перетекает во все по указанию Слова, или, если хотите, таблицы Менделеева, что тоже Слово (знак).

На табличке говорится: здесь в 1886 году Достоевский писал… Я не дочитал и пошел дальше. Раскольников преследовал меня неотступно, ведь он – игрок, и я играю на сцене вечности. Итак, выясняю, что Достоевский не читал не только меня, он и Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» не читал, а сидит над Люблинским прудом и пишет про Раскольникова, совершенно не сообразуясь с высказыванием Юрия Кувалдина: «Там, где начинаются деньги, там кончается искусство». Услышав это, Раскольников внимательно осмотрел топор и пошел припугнуть своего родителя, чтоб зря не мучился над рукописью, ибо денег за роман все равно не получит.

Из простейших впечатлений складывается личность. В три года читал Канта. В четыре года играл на фортепиано Второй концерт Рахманинова. В пять лет проштудировал «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста. В шесть лет написал повесть «В садах старости». В семь лет восхитился «Восемью с половиной» Феллини. В восемь лет снял фильм «Задумчивая грусть». В девять лет написал картину «Черный квадрат». В десять лет выпустил собрание сочинений в десяти томах. В одиннадцать лет написал «Преступление и наказание». В двенадцать лет снял фильм «Не забывай». В тринадцать лет написал роман «Улисс». Это все потому, что у Слова нет ни времени, ни пространства, а исполнил все Раб Божий.

Поняв, что я именно он, пишу неустанно всю жизнь. Взлетела чайка, превратившись мгновенно в ворону.

Всю жизнь не могу избавиться от чувства, что за мной все время наблюдают. Понимаю, что этого быть не может, потому что я никому не нужен, но тем не менее ощущаю на себе чье-то око. Заставляю себя в зрительном зале во время действия встать и, тихонько извиняясь перед сидящими, пробраться к выходу и выйти. Моего исчезновения никто не заметил, но кто-то молчаливо наблюдал за моим уходом. Причем он даже видел, как я, выйдя на улицу, остановился и закурил. Смеркается. Иду по безлюдной улице и знаю, что за мной кто-то следит. Останавливаюсь, в некотором страхе оглядываюсь. Действительно, холодный глаз луны вперился в меня. Что ей от меня надо?

Я один на черной сцене в свете лунного глаза прожектора.

Как хорошо проснуться самым естественным образом, когда ты насытился сном в полной безмятежности и солнышко светит тебе. И, прежде чем встать, прочитываешь страницу хорошей книги. И как плохо, когда тебя насильно будят по каким-то чужим надобностям. Ни страницу не прочитал, ни почувствовал себя вдохновенным. Как хорошо идти самому куда глаза глядят, легко и непринужденно. И как плохо, когда тебя подгоняют, указывая путь. В жизни идет непрекращающаяся борьба свободы с принуждением. Все самое лучшее в мире создано свободными людьми и вопреки принуждению.

Вырваться из плена семьи, коммунальной жизни отсталого от цивилизованного мира века на три государства почти невозможно. Но нужно.

Вот поди ж, дымят – и ничего! Давид Тенирс Младший. Курильщики в интерьере. 1637. Музей Тиссена-Борнемисы, Мадрид

Утро частенько пессимистично, поскольку телесная твоя часть подвергает немилосердно сомнению все твои душевные вечерние замыслы и говорит, что не надо суетиться, не надо гонять тело туда-сюда, не надо заставлять его осуществлять великие замыслы. Надо просто хорошо полежать, поесть, поспать, можно и, отбыв номер на службе, немножко погулять. Да, недаром говорят, что утро вечера мудренее. Именно утро стремится опустить тело на землю. Но душа сопротивляется, и после некоторого времени с момента пробуждения опять берет верх над телом, заставляя его работать над великими замыслами и осуществлением их. Вот поэтому размножение тел многократно опережает интеллектуальное развитие человечества.

Долго после этой мысли курил под звон трамваев у родильного дома 30-х годов на Шарикоподшипниковской улице.

Когда я писал эти страницы – вернее, большую их часть, – я жил один в лесу, на расстоянии мили от ближайшего жилья, в доме, который сам построил на берегу Уолденского пруда в Конкорде. Меня зовут Холден-Уолден-Генри-Джерри-Торо-Сэлинджер. Я тоже стал писать так, как завещал великий Торо в своем «Уолдене, или Жизни в лесу». Я лес заменил рожью и стал ловить детей, чтобы они никогда не становились взрослыми. Блуждал по буддизму, хотя тот был лишь поздним отголоском великого Яхве и его сына Христа: будьте как дети! Я ушел от людей, построил свой бункер за высоким забором в городке Корниш, штат Нью-Хэмпшир, чтобы жить по написанному.

Я из детства вышел, как из леса.

Попал на эскалатор метро в час пик. Работают все четыре ветки. Две – вниз, две – вверх. Десятки, сотни, тысячи лиц проплывают перед моими глазами за жизнь, и я неизвестным мелькаю в чьих-то глазах.

Размноженный во всех временах и повсюду по образу и подобию. То он порочный человек, то правдивый человек, то первый человек, то порядочный человек, то презренный человек, то культурный человек, то глупый человек, то умный человек, то знаменитый человек, то падший человек, то заносчивый человек, то бесчувственный человек, то язвительный человек, то безумный человек, то наивный человек, то собранный человек, то рассеянный человек, то сообразительный человек, то честный человек, то лживый человек, то коварный человек. Век живи – тела в разнообразной загрузке.

Сворачиваю в какой-нибудь тихий переулок и все равно знаю, что кто-то обязательно сейчас нарушит мое одиночество. Точно. Сзади раздается цокот копыт. Девушка в купальнике едет на белой лошади. Сторонюсь, пропускаю ее вперед взглядом.

Закуриваю.

Вглядываясь в давно ушедшие лица военных летчиков в шлемофонах, понимаю, что они совсем юнцы, и ни одного из Москвы, или Ленинграда, или Киева, почти все из провинции и даже из деревень. У некоторых спрашивал о детских мечтах, ведь частенько дети говорят, что мечтают стать летчиком. На меня смотрели с улыбкой непонимания, а один сказал: убежал от нищеты. Летали лейтенантики на трубах с крыльями. Как еще назвать реактивную авиацию?! Я служил срочную среди них, читал Рильке и самиздатских Солженицына и Мандельштама. Они этого не знали. Они были простыми шоферами крылатой автобазы. Время от времени случались трагедии. Тот, что «бежал от нищеты деревни», разбился.

В пирамиде государства имеются должности по штатному расписанию. Есть тюрьма – будет тюремщик. И кто-то в эти минуты мается в камере Матросской Тишины.

Вновь стали ясны крики птиц, поскольку дождь прошел и ветер стих. И птицы, в моем случае воробьи и скворцы, трясогузки и голуби, и даже утки крякают, но особенно чайки, ставшие москвичами на Москве-реке, ибо днюют и ночуют здесь, зимуют и летуют, а также веснуют, и осенюют, летают очень высоко среди облаков, так что хочется выпить бокал вина за их свободный полет, наблюдая, как теплоход идет к повороту реки, где равнины и пологие берега, а горы мне только снятся, но в горах самого я себя найду.

«Бу-бу-бу», – начинаю напевать я, как слышу за спиной стук и, оглянувшись, вижу – играют на новом корте в большой теннис. Сзади нарастает гудение, сторонюсь, мальчик в красной бейсболке, надетой козырьком назад, промчался мимо меня на доске на роликах. Навстречу молоденькая женщина катит широкую двухместную коляску с двойней. Следом до синевы тощий глубокий старик, покачиваясь из стороны в сторону, едва удерживает на поводке большую шоколадную, в бежевых пятнах, с вислыми ушами собаку. Два сиреневых голубя торопливо идут передо мной, никак не желая свернуть с асфальта на газон, словно мои проводники. «Бу-бу-бу», – продолжаю напевать я.

А без людей в лесу помрешь на фоне красивого вида. Не развивать окраины есть сущность централизованной власти, которая хочет, чтобы все к ней, как к магниту, тянулись, были под рукой и строились моментально по команде самого центрального центра. Понимая это, вспоминаю Бродского «От окраины к центру»:

Слава Богу, чужой.

Никого я здесь не обвиняю.

Ничего не узнать.

Я иду, тороплюсь, обгоняю.

Как легко мне теперь,

оттого что ни с кем 

не расстался.

Слава Богу, что я на земле 

без отчизны остался.

Ну что делать, если мы живем далеко от центра? Хотелось бы жить поближе. Там и продуктов побольше, и поразнообразнее, там и улицы почище, и люди получше. К центру! А далеко от центра кончается творчество человека и начинается одна равнодушная природа. Нет ни железных дорог, ни простых дорог, одним словом, безлюдье на тысячи километров.

Присел покурить на решетке какого-то подвала.

Все время мне приходится объяснять, что центром мира является человек, размноженный до бесконечности во всех временах и пространствах, поэтому нет такого места на свете и таких времен, где бы не было человека, то есть всевидящего ока Господа. Поэтому все создал Он, все написал, все по написанному создал, во все вник, зажег Солнце, раскрутил звезды на небе, как атомы с электронами в моем пальце мизинце, где каждый атом есть Солнце, а вращающиеся вокруг атома в мизинце электроны – планеты, на одной из которых катаюсь я – центр мира.

Пока деревья были тихи, ложилась тень от их листвы, как сетка кружева, на землю, но ветер сдернул красоту, с дождем размыл блаженства краски, дождю не внемлю, смолкли птицы, нет никого, нет ни души, сплошное небо темным телом прижалось к плачущей земле, чтобы навеять мысли грусти, и снова вспомню те мгновенья, когда деревья были тихи и кружева листва плела.

Небо стало черным, как ночью, лишь по горизонту над домами на той стороне реки вспыхнула узкая огненная полоса, почти щель от закатного солнца. Да будет тьма! Эту фразу я произнес хриплым голосом старика, чтобы мир прекратил крутиться под моими ногами, а я вернулся в эпоху детства. Чернота тут же закрыла огонь. Тьма, окружившая ребенка, стала невыносимой. Я знал, сейчас он крикнет: «Ма-а-ма-а!» Я вслушиваюсь в тишину, но не кричу. Спектакль окончен. Я предчувствую бурю аплодисментов. Но в зале стоит жуткая тишина. Даже хода настенных больших часов я не слышу. Часы, опасаясь моего гнева, притихли.

Иногда встречаются дети с интеллектом взрослого, так называемые вундеркинды. Но куда они во взрослом состоянии пропадают? Часто приходится в жизни сталкиваться с очень умными людьми, с которыми очень приятно беседовать. Но почему они бесследно исчезают? Как определить, совпадает ли ум с возрастом? Все это познается только потом, потом, потом, не нами. Нами познаются умы, принадлежавшие телам, которые давно почили в могиле. Какая разница, сколько лет было Данте, сколько Лермонтову, сколько Мандельштаму? Их гениальные творения не имеют возраста. А соревнование тел при жизни ведет только к несчастьям.

Он когда-то ничего не умел, даже ходить не умел, точно так же, как не умел говорить и рисовать. А теперь он настоящий художник. Первая жена бросила его как неудачника и бездельника, потому что она все время бегала на работу, кормила семью, а этот бездельник малевал свои никому не нужные картинки. Со второй, третьей и четвертой женой происходило подобное, и каждая не забывала крикнуть: бездарь! Они вкалывали, а его работы ни на одну выставку не брали. Случилась перестройка, он уехал в Штаты, холсты его стали наотлет уходить по самым высоким ценам. Он разбогател. Женился на молоденькой. Она ходит в золотых кольцах и серьгах с бриллиантами и на каждом углу повторяет: мой муж – гениальный художник.

Шел по теневой стороне переулка, другая была ярко высвечена жарким солнцем, шел и думал: какой контраст дает мне для размышлений свет? Вот именно об этом двояком свете и напишу, когда приду домой и сяду к компьютеру. Пришел, сел. И оказалось, что думанье о свете никак само собой не передается. Мысли просто не существует без словесного выражения. Процесс думанья никак не совпадает с процессом писания. Зелень деревьев склоняется над тенью тротуара. Глаза видят, но темно. Уши слышат, но тишина. Воздуха нет, как нет и дыхания. Ничего нет. Без слов.

Занавес.