0
2432
Газета Интернет-версия

28.05.2015 00:01:00

Пруст-2?

Тэги: проза, нобелевская премия, литературные премии, франция


проза, нобелевская премия, литературные премии, франция Стиль Модиано – жесткий очерк, почти протокол. Фото Reuters

Патрик Модиано, «Горизонт: «В последнее время Босманс размышлял о своей молодости, о некоторых событиях, историях без продолжения, что резко оборвались, запомнились только лица без имен, мимолетные встречи. Отдельные эпизоды возвращались из далекого прошлого, но коль скоро их ничто не связывало с последующей жизнью, они пребывали в бессрочном настоящем, в неопределенном взвешенном состоянии. Он вечно будет задавать себе вопросы, но так и не найдет ответов. Разрозненные фрагменты не собрать воедино. Он пытался упорядочить их на бумаге, искал хоть одну достоверную деталь: точное число, место действия, фамилию, что пишется неведомо как. Купил блокнот в обложке из черной искусственной кожи и всегда носил его во внутреннем кармане пиджака, чтобы в любую секунду зафиксировать вспышку воспоминания на краю провала памяти. Ему казалось, что он раскладывает бесконечный пасьянс».

Привожу такой длинный отрывок, чтобы те, кто не читал, успели хоть немного прочувствовать фирменную неторопливость нобелевского лауреата 2014 года, его фирменное стремление с предельной неторопливостью погружаться в исчезнувшее прошлое.

Нобелевский комитет провозгласил Патрика Модиано «Марселем Прустом нашего времени». А что такого? Пруст стремится воскресить утекшее время, и Модиано стремится воскресить утекшее время (бабочка летает и баскетбольный мяч тоже летает, значит, баскетбольный мяч – это бабочка нашего времени).

У Пруста пиршество оттенков и метафор – у Модиано же сплошные перечни без малейших попыток оживить предметы тонкой наблюдательностью или оригинальной ассоциацией. Его стиль – стиль жесткого очерка, почти протокола, в чем нет ни малейшего греха, такой стиль наиболее уместен, когда автор хочет привлекать поменьше внимания к себе и даже к изображению, чтобы сосредоточить внимание на изображаемых предметах и событиях, и это Модиано вполне удается: у читателя никогда не возникает желания отвлечься от действия романа, чтобы поаплодировать художнику (что это за действие – об этом чуть позже). Но отождествлять Модиано с Прустом...

Пруст погружается в целые моря психологических оттенков – Модиано чистейший позитивист, он лишь фиксирует поступки, даже не пытаясь судить об их мотивах. Вот извлеченный из Леты некто Меровей неизвестно зачем требует, чтобы главный герой вступил в его «Веселую компанию»: «Меровей настаивал, наступал на Босманса все более задиристо, явно нарывался на ссору. Двое других уже приготовились наблюдать за поединком на боксерском ринге, похожий на бульдога брюнет чуть заметно усмехался, блондин в затемненных очках оставался невозмутимым».

Что это за господа, то бишь месье, чем они занимаются, чего добиваются, остается неизвестным и даже не делается ни малейших попыток проникнуть в эту тайну. Остается нераскрытой и гораздо более важная тайна, служащая основным стержнем сюжета. Некая мадемуазель Ле Коз, неизвестно почему родившаяся в Берлине и имеющая неизвестные причины опасаться полиции, а еще более преследования некоего Бойаваля, «рябого человека в тесной одежде, но с огромными лапищами. Он носит с собой нож и, говорят, даже револьвер и ведет себя как блатарь с приглянувшейся девушкой, чтобы вынудить ее…»

Опять-таки непонятно к чему: когда она однажды приглашает его зайти, он дает ей пощечину. В конце концов мадемуазель Ле Коз исчезает неизвестно куда, а Босманс через 40 лет находит Бойаваля, теперь он торгует недвижимостью, «сероглазый седой человек, подстриженный бобриком». Он говорит, что почти ничего не помнит и вообще он давно уже не тот. И никакой Маргарет Ле Коз тоже не помнит. Зато в Берлине пожилая владелица книжного магазина, похоже, и есть та самая исчезнувшая мадемуазель. И Босманс не спеша, как делается все в этом романе, отправляется к ней, не испытывая  волнения, – в мире Модиано не волнуются, даже вступая в драку.

Нет, в этом что-то есть: замедленный, словно подводный мир, в котором по неизвестным мотивам действуют обрисованные скупыми штрихами неизвестно откуда взявшиеся и неизвестно куда исчезающие фигуры… Это, пожалуй, все-таки некое новое слово: прежние художники стремились сгустить реальность, делая ее более яркой, более красивой,  более безобразной, более значительной, более постижимой, а когда символисты начали разрабатывать поэтику намека на некие тайны, укрытые под покровом очевидности, то эти тайны грезились читателю как нечто высокое и глубокое. Драма абсурда тоже каким-то образом укрупняла реальность, делая ее то уморительно, то пугающе нелепой, как у Ионеско, то подвластной мрачному бессмысленному року, под гнетом которого всякая реплика наполнялась бездонным подтекстом, как у Беккета, но изобразить мир бытовой тягомотиной, не только не внося в реальность новый смысл, но, напротив, изымая из нее даже тот, что есть, не изменяя обыденность ни в сторону значительности, ни в сторону незначительности, ни в сторону постижимости, ни в сторону непостижимости…

Ведь когда мы читаем, скажем, телефонный справочник и ни про одного носителя прочитываемой фамилии не можем сказать ни слова, это совсем не говорит о непостижимости мира, а лишь о том, что у нас нет возможности и желания что-то узнать поподробнее об очередном Иване Ивановиче Иванове. Однако если бы мне платили за то, чтобы я разъяснял художественные достоинства телефонной книги, я нашел бы, что наболтать: в современном городе люди сталкиваются друг с другом на краткие минуты, ничего друг о друге не зная, а затем расстаются навсегда, и только телефонная книга дает подлинный образ сегодняшних человеческих отношений, лишенных смысла, но не перерастающих в символ бессмыслицы, как у Кафки.

А вот что пишет обозреватель газеты «Фигаро» по поводу «Горизонта»: «Одним словом, это Модиано. Да напиши он даже телефонный справочник – все равно покорил бы нас». Нобелевские вердикты последних десятилетий   говорят о том, что они обращаются к литературе не за искусством, а за благородством – за подкреплением какой-то политической моды или нужды. Особо отмеченный роман Модиано «Дора Брюдер» наводит на мысль, что и здесь без благородства не обошлось, ведь премия присуждена за «искусство памяти, благодаря которому он смог раскрыть самые удивительные человеческие судьбы и описать мир человека времен оккупации». Так посмотрим же, что он раскрыл и описал.

«Восемь лет назад, листая старую газету «Пари-Суар» от 31 декабря 1941 года, я наткнулся на третьей странице на рубрику «Вчера и сегодня». В самом низу я прочел:

«ПАРИЖ

Разыскивается девушка, Дора Брюдер, 15 лет, рост 1 м 55 см, лицо овальное, глаза серо-карие, одета в серое спортивное пальто, бордовый свитер, темно-синюю юбку и такого же цвета шапку, коричневые спортивные ботинки. Любые сведения просьба сообщить супругам Брюдер, Париж, бульвар Орнано, 41».

Бульвар Орнано... Этот район был мне издавна знаком. В детстве я ездил с матерью на Блошиный рынок в Сент-Уан. Мы выходили из автобуса у заставы Клиньянкур, а иногда у мэрии XVIII округа. Было это по субботам или воскресеньям, после обеда. Зимой на тротуаре перед длинным зданием Клиньянкурской казармы прямо в потоке прохожих стоял фотоаппарат на треноге, и толстый фотограф с шишковатым носом и в круглых очках предлагал «фото на память». Летом он располагался на сходнях в Довиле, перед баром «Солей». Там желающие находились. Но здесь, у заставы Клиньянкур, мало кто из прохожих хотел сфотографироваться. На нем было поношенное пальто, один ботинок прохудился».

И так далее: о мире человека времен оккупации почти ничего, о самом человеке анкетные данные, о собственном же мире очень много, но тоже главным образом в виде перечисления.

Поскольку в современном искусстве комментатор важнее творца, то и отсутствие изображения можно возвести в художественный метод. Порассуждать, что от девочки, канувшей в бездну холокоста, не осталось ничего, кроме архивных справок, что по улицам, по которым мы ходим, прежде ходили люди, нами не вспоминаемые, и гений Модиано в том, что он изображает мир человека, не изображая ни мира, ни человека…

Я тоже могу обосновать все, что пожелаю, но ради чего мне объявлять особым миром отсутствие оного? С меня довольно и белого квадрата Малевича.


Комментарии для элемента не найдены.

Читайте также


В Совете Федерации остается 30 свободных мест

В Совете Федерации остается 30 свободных мест

Дарья Гармоненко

Иван Родин

Сенаторами РФ могли бы стать или отставники, или представители СВО-элиты

0
416
Россияне хотят мгновенного трудоустройства

Россияне хотят мгновенного трудоустройства

Анастасия Башкатова

Несмотря на дефицит кадров, в стране до сих пор есть застойная безработица

0
461
Перед Россией маячит перспектива топливного дефицита

Перед Россией маячит перспектива топливного дефицита

Ольга Соловьева

Производство бензина в стране сократилось на 7–14%

0
659
Обвиняемых в атаке на "Крокус" защищают несмотря на угрозы

Обвиняемых в атаке на "Крокус" защищают несмотря на угрозы

Екатерина Трифонова

Назначенные государством адвокаты попали под пропагандистскую раздачу

0
547

Другие новости