От кухни до Кюхельбекера

Право, грустно, как женщине. Балет. Рисунок Александра Лаврухина

Когда-то казалось, что пресловутое соло на ундервуде, а после соло на IBM – это уже вчерашний день, и современный писатель, стремящийся вскочить на подножку уходящей натуры, не должен афишировать собственную одышку, дрожанье членов и прочее культурное ретроградство. Но вот выходит новый роман Александра Ильянена «Пенсия», и оказывается, что стремительный домкрат новейших технологий вновь приходит на помощь старому доброму письму от руки.

«Вообще я не писатель – как и другие, впрочем, – сообщает Ильянен. – Все, что я пишу, – это моя жизнь, никакой фантазии». Ну а что он пишет? Роман «Пенсия» – это ежедневная фиксация на протяжении шести лет всех значимых и не очень событий из жизни автора. От кухни до Кюхельбекера и далее к тягомотине дней и Монтеню, без особой, как водится, злободневности и актуальности.

«Это ли не первые признаки идеального романа?» – вопрошает аннотация к «Пенсии».

Жанр? «В поисках жанра» мы пришли к «стене», – подсказывает автор. – Эссеизм и мовизм, два ключевых слова, которые могут характеризовать мою поэтику». То есть, если опустить маловразумительный «мовизм», корифеем которого был, как известно, лишь Валентин Катаев, то остается «стена». Не французских коммунаров, а всего лишь «стена» «ВКонтакте», где и была создана «Пенсия». «Записи, даже на стене, это род художественного творчества», – утверждает автор. Таким образом, снова можно говорить о пользе новых технологий в декадентской среде и прочей жанровой аберрации. У Олеши, помнится, был дневник «Ни дня без строчки», у Ильянена проскальзывает откровение насчет «строчки без дней», то есть без ситуативной привязки, просто оттого, что эту тетрадь для записей, как у Кузмина, автору подарил Юрочка и теперь в нее приятно что-нибудь записать.

И вообще, без знаний о ритуальной культуре «тематического» гей-сообщества понять здесь что-либо не то чтобы сложно, а порой и не нужно. Достаточно поверить, что можно годами ерзать в кресле, вспоминая вспотевшие подмышки кларнетиста из оперы, чтобы после в отместку за какого-нибудь Тангейзера не упомянуть его в книге. «Или вот еще другой персонаж, Коля, – написал тут мне и спрашивает, вошел ли он в роман, – узнаем мы из «Пенсии». – Он прочитал в Интернете, что роман уже вышел, – и спросил, попал ли он туда. А я говорю: Коля, я не помню. Он обиделся чуть-чуть».

Александр Ильянен. Пенсия. – Kolonna Publications; Митин журнал, 2015. – 676 с.

От беспамятства спасает, как всегда, культура, и в союзе с изысканной французской речью (а в наш век поголовной «компьютерной» безграмотности изысканны даже надписи на двери дортуара-писсуара) скоропись Ильянена звучит более чем изысканно (все равно никто не понимает, а в романе французскими прописями заняты порой несколько страниц подряд).

Иногда все это похоже на дневники Венедикта Ерофеева, иногда на Платонова, иногда на Хармса. (Хоть автор и утверждает, что «это не дневник, может быть, майкроблог из-за красоты и необычности слова» – такого же старинного, как «пионэр» и «троллэйбус»). И все-таки это и есть дневниковая проза, отчего фразы в ней порой повторяются дважды, трижды да еще дублируются зачем-то на иностранных языках. Чтобы не забыть? Чтобы помнили? «Когда с госпожой Б. выходили с концерта, встретились Никита с доктором. когда с госпожой Б. выходили из концерта, встретились Никита с доктором (и ряженкой). когда с госпожой Б. выходили из концерта, встретились Никита и Доктор с Ряженкой».

С другой стороны, «персонажи тяготеют к геройству, персонажи хотят быть героями», как говорит сам автор, становясь то ли героем, то ли персонажем своей прозы. Он может какую-нибудь poshlost о себе написать вроде «вдруг как беременной захотелось хурмы и халвы» или «право, грустно, как женщине», но тут же оговориться, что это не его печаль, а так говорил брат Раскольников.

Из обычных людей тут – Слава Курицын, из необычных – Никита с йогуртом в кроссовках цвета пармских фиалок, шофер по имени Марина и Коля-куколка с редкой фамилией Хлебалин. И поэты упоминаются все больше «соответствующие» – Кирилл Медведев, Игорь Бо. Из песен, конечно же, «ритмический» Вадим Козин, из кино, само собой, Пазолини. В жизни – имитация декадентского быта: скит-приют-пансион (сьемная квартира, «боголюбивая обитель на Неве», «в прихожей скита висят две намоленные парсуны св. Уайльда»), келья (комната), веселый поселок (gay village) – район города. Как говорится в романе о нынешней ЛГБТ-обстановке, «Россия – страна приютов, островов спасения, скитов».

Ну а женщины, есть ли в романе женщины, спросите вы? Есть, но их немного, и все они, как правило, невыразительны. «Наталья была в черной до пят юбке, белом платке, похожем на капот. Ярко накраш. губы, сутулая. То ли сестра Л., то ли жена С.» Автор старается быть с ними осторожен, и если даже есть тут бабы, то все сплошь из этих, из обновленцев: «…когда Бьорк спросил у Стеллы, нравится ли ей волосатая грудь, она переспросила «мужская или женская».

Кстати, вы заметили, что подобная проза нечаста в русской словесности? Из-за того же самого, наверное, – чтобы удобнее было запомнить. И еще название чтоб оригинальное было, как у Ильянена: «И финн», например, или «Дорога в У». Тепер вот – «Пенсия». Которая, конечно же, никакая не пенсия, а очередная песнь песней автора. О том же самом, кстати. То есть о пенсии. Или, если угодно, о пенисе на пенсии. А как раз его-то всегда прятать надо, не только на пенсии. «Homosexuals shall not enter the kingdom of heaven», – не зря сообщает автор в самом начале, и с этим нельзя не согласиться. Вернее, с этим нельзя ни согласиться, ни отрицать. Ведь, с одной стороны, если говорят, что даже собаки попадают в рай, то почему гомосексуалистам путь в Царство Божие заказан? Они же не самоубийцы, прости Господи. С другой стороны, статью за мужеложство, бытовавшую в Уголовном кодексе СССР, вроде бы давно отменили. Или не так давно? Или не отменили, а наоборот – ввели?

Как бы там ни было, но роман Александра Ильянена «Пенсия» – это даже не «ритмическая гей-проза», как любят обзывать ее критики, а сначала, наверное, просто фразы, записанные на манер стиха в столбик, а уж потом они складываются в лесенку подспудных смыслов, по которой вполне можно спускаться и подниматься в ритме то ли танго, то ли босса новы. С другой стороны, какая у геев может быть проза, кроме ритмической? Здесь сплошные уточнения, словно нащупывания единственно правильной фразы, интонации, словесного жеста. И еще неизвестно, какие из них правильные. Потому что один раз «прошел пом. машиниста, похожий на Сашу Казанцева (в белой рубашке и шлепанцах)», а в другой раз это уже «симпатичный паренек в синей рубашке и шлепанцах, похожий на Сашу Казанцева, пом. машиниста электропоезда». Отрешенность, экзистенция, и вдруг – «stop. пора идти в прачечную за пост. бельем».

Вот так, может быть, и нам стоит остановиться и подумать: а не пора ли пойти в баню с этим самым нашим желаемым, выдаваемым за действительно настоящую прозу, и более того – за идеальный роман?