Купол терпимости

Не был он «заединщиком». А если и был отчасти, то не это главное...Фото PhotoXPress.ru

Сегодня в Иркутске хоронят ппсателя Валентина Распутина. Да, русского диссидента.  

Брокгауз дает два толкования: «1) Диссидент–нонконформист, 2) Диссидент – протестант или православный, преследуемый в католической Польше…» Не стану вытаскивать и отстирывать третье, современное значение, ограничившись первым.

Это может показаться неожиданным, ведь наиболее часто критика клеила Валентину Григорьевичу Распутину два ярлыка: «деревенщик» и «заединщик». Последний, особо популярный в перестройку, и был ключом обвинения. Деревня тем и плоха, что слишком колхозна, насаждаемое единомыслие в конце концов погубит и ее и государство, и виноваты в том будут «заединщики». Надеюсь еще сказать о том роде гордости, что не позволял Распутину опровергать эти обвинения, а сейчас предложу открыть главную его публицистическую книгу «Сибирь, Сибирь…» (М., 1991).

Увы, энциклопедия сибирских красот и богатств, летопись Транссиба, уникальной в мировой истории стройки, торжественный обход чудес Байкала, живописание сплава по Лене, царящие в этой книге, заслонили суровые обличения Валентином Распутиным социальных язв, пороков развития Сибири, России:

«До Бога высоко, до царя далеко» – по этой поговорке действовали и воеводы… генерал-губернаторы вместе со всем своим многочисленным окружением. Первый сибирский губернатор князь Гагарин был казнён в Петербурге «за неслыханное воровство», почти одновременно с ним взошёл на плаху… иркутский воевода Ракитин, не брезговавший разбоем, чуть позднее такая же участь постигла и первого иркутского вице-губернатора Жолобова, который «пытал безвинно и при пытках жёг огнём»…

Вице-губернатору Плещееву пригоже было приказать всякий раз при своем выезде палить из пушек, чтобы досадить архиерею, которому звонили; другого, губернатора Немцова, «бог вразумил» пригласить за город гостей и натравить на них разбойника Гондюхина, не постеснявшегося донага раздеть благородное общество, к величайшей потехе губернатора; Крылов, приехавший в Иркутск пресекать беззакония, «по своему высмотру» обобрал местных купцов более чем на 150 тыс. руб., посадил под арест чем-то не приглянувшегося ему вице-губернатора Вульфа и разъезжал по городу, наводя жуткий страх на жителей и опять-таки «по своему же высмотру» указывая на понравившихся ему купеческих дочек и мещанок, которых следовало незамедлительно доставлять Крылову на дом…

Выправлением вольной городской планировки ретиво занялся в начале XIX века вице-губернатор Трескин. По его указанию набрана была из арестантов местной тюрьмы бригада во главе с Гущей, оставшаяся в летописи под названием «гущинской команды»… «Бывало, явится команда, и дом поминай как звали… Поднаторев в уличном переустройстве, Трескин взялся затем выправлять и устье Иркута, заявив, что река имеет неправильное течение»… «гибельные», по слову летописца, времена…»

Наверное, не могли не узнать. Чистейшая «История города Глупова», а выправление улиц и рек так и вовсе пригвождает. П (р) оверьте, фактуру идеологических споров последних десятилетий я излагаю точно: были обвинения Щедрину за «очернительство России историей вымышленного Глупова». И далее:

«Иркутск еще сонен, темен и грязен… его главную жизнь составляет борьба духовенства и купечества с чиновничеством, с его разбойничьими даже по тем временам поборами и несправедливостью».

Сие – первый пример смутного поиска социального равновесия. Союз двух социальных групп в борьбе со всемогущей третьей. Но и само купечество – отнюдь не идеал. Здесь Валентин Распутин не упрощает: страдающий от воеводского произвола купец, вырвавшись, вовсе не спешит создавать справедливый и устойчивый (!) порядок. Сам желает стать воеводой:

«Господствуя в думе, магистрате, богатое и сильное иркутское купечество заправляло всеми общественными и городскими делами, и заправляло исключительно в своих интересах… Дело дошло до того, что право торговать мясом в Иркутске в 1810 году предоставлено было только трем купцам: Ланину, Попову и Кузнецову… Иркутские купцы, находясь в постоянной вражде к чиновному аппарату, знались и с декабристами, и со ссыльными поляками, открыто водили с ними дружбу и отдавали им своих детей в обучение, почитая это честью не для опальных, а для себя».

Оценка декабристов в патриотической, государственнической публицистике давно принята, примерно соответствуя насмешке Василия Розанова: «Пестель с Волконским, буффонада, павлиньи перья». Действительно, петербургский хаос, антимонархический лепет, прогрессивные тосты под шампанское… Но вот они же, прошедшие «путем земли», в общем знаменателе народного страдания. А затем они же – важная часть иркутского гражданского общества.

«Многие из тех, кого мы называем толстосумами… выписывали из Москвы и Петербурга лучшие журналы и книги не только для себя, но и для устройства публичных библиотек.

Ссыльные работали в училищах, школах, научных и технических обществах, в канцелярии генерал-губернатора, имея возможность влиять на общественные вкусы и общественное мнение… В первых печатных изданиях, газетах «Иркутские ведомости» и «Амур»  заправляли знаменитый Петрашевский и его единомышленники Львов, Загоскин и Шашков. Политический ссыльный И. Попов долгие годы редактировал выходившие в Иркутске газету «Восточное обозрение» и журнал «Сибирский сборник»…

Генерал-губернатор А. Горемыкин пенял Громову, что у него работают только государственные преступники… Влияние декабристов и ссыльных поляков было столь сильным, что казалось, будто не они, считавшиеся преступниками, а местное общество отдано было им на исправление и воспитание, вплоть до того, что декабристы преподавали в доме самого генерал-губернатора. Черский, Чекановский и Дыбовский из ссыльных поляков придали… блеск научной деятельности Географического общества, их имена навсегда остались на карте Байкала и Присаянья.

С. Максимов, автор знаменитого исследования «Сибирь и каторга», отмечал: «При помощи и участии чужих людей среди сибиряков именно прежде всего здесь, в Иркутске, народилась, стала возрастать и крепнуть та могущественная сила, которая называется общественным мнением, до той поры не существовавшим и не имевшим места в Сибири, как в стране изумительного произвола ее начальников».

Так по летописям, позднейшим исследованиям и по нынешним хроникам Валентин Распутин, кажется, затаив дыхание, следит за робким становлением, мучительным выживанием нашего гражданского общества, сам содрогается как от наносимых ему ударов 1917-го, 1991-го. Сибирские прорехи – это не только семь месяцев провисевший губернатор Гагарин (Петр запретил снимать с виселицы) или наглейший ворюга, лихой тиран Пестель. Это и невероятные 1990-е, когда мощнейшие в мире алюмкомбинаты, видимые из космоса ГЭС перелетали пушинками в чужие карманы.

Но как складывается гражданское равновесие, общественное мнение? Где именно копится драгоценный культурный слой для будущих цветов гражданского общества? Распутин дает очень важную антитезу: Иркутск и Братск. На фоне Иркутска (где, кстати, тоже построили Иркутскую ГЭС, так, для чистоты сравнения упоминаю) Братск был раздольем, «целиной». Комсомольские стройки – простор для новых воевод, секретарей райкомов. Но в период государственного краха вдруг именно они стали эпицентрами бандитизма. К упомянутым Распутиным «братским», подмявшим всю Иркутскую область, можно добавить уралмашевских, тольяттинских, набережно-челнинских…

Тут уже по-другому посмотришь на собрания тех чудаков (Валентин Распутин был тоже «замешан»), защищавших памятники, церкви, старую архитектуру… чего и близко не было в Солнцеве, Орехове и других панельных «бандопитомниках».

И вся «Сибирь, Сибирь…» оказывается развернутым комментарием к...

В одном давнем разговоре я признался Валентину Григорьевичу: читая «Прощание с Матерой», все ж никак не мог вытряхнуть тезис, что объективно Братская ГЭС важнее, ценнее затопленной деревни. Сочувствовал, дивился колоритным собраниям в избе Дарьи, но… как-то ассоциировал себя скорее с противниками Матеры. В тот раз Валентин Григорьевич промолчал, как теперь понимаю: до возможного ответа мне нужно было еще дорасти.

Защита «почвы», «деревни», культурного слоя – это и есть гарантия устойчивости наших строений, великих строек… «Земское собрание» в Дарьиной избе – единственная «организация», решившаяся противостоять председателю сельсовета Воронцову и безбрежной советской власти.

Дарья и старик Богодул – это и есть наши Мирабо, Уильям Пенн (тоже диссидент был такой, квакер, от него есть пошла Пенсильвания), Томас Джефферсон!

Возможно, сбиваюсь на выспренные лозунги, но... вспоминается тот дед Богодул, его ступни, покрытые за 40 лет босохождения такой броней, которую не могли прокусить змеи... что ж, босым ходил и другой наш знаменитый диссидент.

Против вечного государственного утилитаризма выступает порой дивный хор: там и взыскующие высоких грантов, и природные нонконформисты, и люди, ведомые лишь совестью и своим пониманием народного блага.

Ультралибералы припоминают все подписанные Распутиным «Письма против…» – от «Огонька» (1989) до «Пусси райот» (2012), но на каком-нибудь политическом вираже судьба все же вынудит признать: работа настоящих диссидентов – не рекламные всполохи, а медленно, от самой земли наращиваемый купол терпимости.