Глазами кильки в банке

Андрей Чемоданов, Елена Дорогавцева и Всеволод Константинов. Фото Елены Семеновой

В Музее Серебряного века прошел вечер поэтов Елены Дорогавцевой, Всеволода Константинова и Андрея Чемоданова «Координаты местности». И впрямь довольно часто темы, ритмы, цвета и образы поэзии определяются местом обитания. А оно, как заметил в начале вечера Константинов, у всех трех авторов разное. Чемоданов – поэт-домосед, живет и творит в пределах Арбата или по крайней мере Садового кольца. Самому Константинову частенько приходится путешествовать, и мотив путевых заметок находит отпечаток в произведениях. Что же касается Елены Дорогавцевой, то у нее, как заметил Всеволод, вообще сложные отношения с пространством. Верно, он подразумевал (что и подтвердилось), что в своем осмыслении она выходит за грань реальности.

После чтения стало ясно, как разнятся поэтические миры с внешней и внутренней географических точек зрения. Мир Чемоданова – жестокий, вещный, иллюстрирует тактику и эстетику городского андеграунда, таящую, однако, искренний и непосредственный, нежный тон мысли: «а теперь полежи поплакай,/ распусти красноту слюны/ знал же падла что дело плохо/ на бетонном полу страны», «вырасту и стану инвалидом я/ тихо шаркать ножками в собес/ изредка негаданно невиданно/ падая в соцветия небес» или «заведу себе хомяка/ назову его Никогда/ будет шерстка его мягка/ будет странной его еда». Но не важно, выходит ли действо за Садовое кольцо, происходит ли в мрачных заплеванных лифтах или в МУРе. Важно, что поэт сближает две пропасти – низкую, блевотную, депрессивную, апокалипсическую с беззащитной, трогательно пушистой, как игрушечный Зайзай, который во время выступления сидел рядом с ним на столе.

Стихи Всеволода Константинова, выполненные в эпической сказовой манере, отражают именно перемещение, путешествие – но это не только путешествие самого поэта, но и путешествие его мысли в историю, в иные эпохи с вживанием в своих героев. Как, например, в стихотворении «Поэт»: «Сказитель грек у нас в походе был,/ Рассказывал он нам о теплых странах,/ О городах из камня белого, о море/ (Тут он вздыхал), о царствах прежних, / На наши срубы темные глядел,/ Казалось, их не видя, все тоскуя/ О родине своей». В отличие от Чемоданова, действующего в замкнутом городском пространстве, где политика,  где «сидим на Красной площади, прибитые за яйца мы» и «смотрим глазами кильки в банке», Константинов вытягивает систему координат не только в другие города, но и по просторам памяти: «Пьем на кладбище вместе с отцом./ На старом кладбище чусовском./ У оградки дверца совсем отстала./ Жесткий снег, заводской Урал./ Фотоснимок бабушки – я ее не знал,/ Да и деда я помню мало».

Сложные отношения с пространством Елены Дорогавцевой оказались такими: «Можно зависнуть над пустырем, покрытым порослью/ березовой, еле заметной с птичьего полета, но/ неразличимы взлетно-посадочные полосы/ запасного аэродрома в Лёдово» и «льдиной дрейфующей наша земля окажется –/ не удавиться, не завести любовника./ Не приживутся здесь никакие саженцы,/ если смотреть на это глазами садовника». Это уже переход в иное измерение, здесь путешествует, как сказали бы йоги, «тонкое тело». Обострена духовно-физическая чувственность («кипит подъязычье»), тексты наполнены живописью, снами, и весь объем стихов медленно обволакивает, как «венозное вязкое небо». 

В целом можно сказать, вечер сложился – и по душевному настрою, и по раскрытию темы. Безусловно, у всех поэтов глубокий, цельный мир. Однако более живой, по-больному актуальной, стреляющей и отражающей нашу эпоху показалась поэзия Андрея Чемоданова с его «мерси в боку», «давно просроченным сердцем», которое «крошат голубям» и «душами недорогого покроя».