А немцы все шли и шли

Ленинград. Еще до войны…. Иосиф Браз. Ленинград. Калужский областной художественный музей

В дневник крупного писателя или рок-звезды охотно заглянет каждый – по суетным или несуетным мотивам. Однако дневник рядового человека способен лучше выразить дух эпохи: таланты и знаменитости идут слишком уж штучным путем. И дневник обычного советского офицера Прохора Крыщука, лирическим разбором которого открывается книга его сына Николая Крыщука, местами просто пронзает. Вести дневники в ту пору строжайше воспрещалось, но какая-то же сила заставила написать это «Введение» (все как у больших!) позавчерашнего деревенского парня, а вчерашнего сельского учителя с семилетним образованием, отправленного по разнарядке в Ленинградское военное училище и тут же угодившего из огня финской кампании в полымя Великой Отечественной: «Прочитав это слово, каждый может подумать, что здесь написано что-то художественное каким-нибудь знаменитым писателем современности. Нет, я не писатель и писать художественно не умею и не ставлю этого в свою задачу. …Сегодня, 22 июня 1943 года, – двухлетие Великой Отечественной войны советского народа против гитлеровской Германии. Ход событий этой войны будут изучать после нас, наши дети, люди будущего, а чтобы изучать, нужно знать действительность, иметь под руками факты…»

Не только великий поэт, но и самый простой человек, если бы только осознал и решился признаться, мог бы сказать о себе: без неприметного следа мне было б грустно мир оставить. Из чего следует, что простых людей просто-напросто нет: все хотят быть причастными к чему-то бессмертному, все хотят ощущать себя красивыми и даже немного таинственными. Способными, например, испытывать предчувствия.

Николай Крыщук. В Петербурге летом жить можно… – СПб.: Лимбус Пресс, 2014. – 464 с.

«В субботу 21 июня, окончив учебный день, я возвратился домой, сам не замечая того, что мое лицо приняло какой-то задумчивый и грустный вид.

– Что с тобой случилось? – были первые слова Пани, увидевшей меня при повороте у дверей, которые я успел только закрыть.

– Ничего, – ответил я с удивительной улыбкой…

– Твой грустный вид, – продолжала Паня, – наводит меня на мысль, что с тобой случилось великое горе».

Оказывается, Андрей Платонов был ближе к реализму, чем может показаться.

Тем не менее до половины ночи молодая пара бражничает с другой такой же, которую пустила к себе на веранду, «чтобы удовлетворить потребность в жилплощади», тем более что жизнь этой пары «была поучительной многим не умеющим еще по-настоящему любить и не знающим понятия одного лишь слова «ЛЮБОВЬ».

Но вот в шесть утра потный вестовой приносит страшную весть – война.

«Паня, сломив над головой руки, упала на кровать, обливаясь слезами. …Так окончилась наша жизнь, которой мы так долго ждали, так началась война, о которой мы не мечтали».

И никакие ужасы не могут взорвать эту простодушную невозмутимость – слога, не души. «Я с Пашкой решили никуда с Ленина не уезжать»; «Я машиной прорвался в голову колонны»; «Проходивший мимо стрелковый батальон, как водой смытый, бросился бежать назад»; «Все болото было переполнено людьми, лошадьми, обозами, машинами. Слышно было стон раненых»; «Пилевин выводил ходовую часть, Петров – зарядный агрегат, Коротыч штыком прокалывал шины, выводил передатчик. Сжав зубы, чуть дыша, я смотрел на все это. Невольно по вспотевшему лицу, как у ребенка, катились слезы»; «С раннего утра до позднего вечера самолеты пр-ка не давали поднять головы из земли»; «Тяжелую весть сообщила жена. 13 февраля умерла дочь Валентина. Но поделать нечего»; «Паши не узнал. Сухая, одни лишь кости. На лице черная, но морально крепкая».

Не надо обманываться – в этой же стилистике за два месяца до победы написано письмо Эренбургу: 

«Я читал все Ваши статьи. Знаю силу возмездия. Мало убить немца. Это легкое наказание. Повесить? Недостаточно. Живым закопать? Но мы русские. Я украинец. Мы знаем, что такое гуманность». 

И все-таки: «Нужно берлинскую шушарь под длительным и методичным огнем наших орудий «Катюш»… Заставить их днем и ночью сидеть в подвалах. Дрожать от страха, затыкать уши от разрывов бомб и снарядов, умирать медленно, но уверенно». Но – «возможно, мое высказывание выходит за рамки наших, советских взглядов».

И вот День Победы! «А немцы все шли и шли – покоренные. Волнение людей передать нельзя. Радость у каждого высвечивает яркой слезой победы с усталых, но радостных глаз победителей».

«Деловые, бесстрастные отчеты. Я понял, чего мне не хватает: рефлексии, которая свойственна по крайней мере русской прозе», – это уже комментарий самого Николая Крыщука, чьей прозе рефлексия свойственна в высшей степени. Если для отца важнее всего события, и притом крупные, судьбоносные, мелочи и оттенки его совсем не интересуют, то для сына мелочей как будто вообще не существует: кажется, нет ничего, что не отозвалось бы в нем или мыслью, или неожиданной ассоциацией, или интересным сравнением, или шуткой. «Рюмки, не выносящие, как видно, пустоты». «Муж… Ровный и стабильный, как испорченный термометр». «Хлопнул меня несколько раз по тем местам, где руки выходят из плеч, словно бы пытаясь сбить меня поплотнее, словно бы потрясенный габаритами, которые никак не годились для пересылки почтой». «В глубине души Михаил Созонтович был уверен, что работать гением так же, в сущности, скучновато и нелюбопытно, как и научным сотрудником».

В соседстве с изысканной прозой сына бесхитростность отца кажется особенно пронзительной…