Ракло

Дворики, дворы, подворотни – богатый источник жаргонной лексики. Харьков, 2006 год. Фото Евгения Лесина

Говорят, что это, как и «тремпель», чисто харьковское слово. Что ж, литература его воспринимает именно таковым. И Куприн – похоже, первый, кто употребил его в художественной речи, – пишет: «В Петербурге его называют «вяземским кадетом», в Москве – «золоторотцем», в Одессе – «шарлатаном», в Харькове – «раклом». В Киеве ему имя – «босяк» (цикл «Киевские типы», очерк «Босяк»); и поэма «Ладомир», где «И будто перстни обручальные последних королей и плахи, носитесь в воздухе, печальные раклы, безумцы и галахи», написана Хлебниковым в 1920 году в Харькове; и Катаев, упомянув о раклах («Интеллигент! Писатель! – кричали ему вслед и улюлюкали из подъездов кино раклы, приведенные в восторг его длинными ногами, кургузым пиджаком, пенсне и странного вида каракулевой шляпой с обвисшими полями». Повесть «Растратчики», 1926), делает сноску: «босяки, золоторотцы на харьковском жаргоне». Точно так же, сказав «ракло», поступает Леонид Лиходеев в автобиографической повести «Жили-были дед да баба» и дает в примечании свое объяснение происхождения этого слова. Пояснить, что «ракло» – местное харьковское слово», считает нужным и Лимонов в романе «Молодой негодяй». А Кабаков в «Сочинителе» предваряет «ракла» пояснением: «для него, харьковского хулигана «ракла»...»

Но примечание, объяснение – дело необязательное, иногда «ракло» идет в тексте, как так и надо («Раклы», – подумал я и поглубже засунул в карман пиджака пачечку денег»), правда, до этого есть их описание: «Около кассы, заложив руки в карманы, стоят два подозрительных верзилы в клетчатых кепках, надвинутых на лоб, и широких брюках клеш» (Владимир Беляев, «Старая крепость»), и действие в этой части романа происходит в Харькове.

А вот «ракло» уже безо всякого Харькова, так сказать, гуляющее на свободе: «Ишь он, фря, забыл, паскуда, змей, стукач худой, как у нас на поселухе стал обиженным? И полсрока-то, ракло, не сдюжил, ссучился…» (Михаил Кононов, «Голая пионерка»). И там же слегка видоизмененное: «А другой вроде и сука позорная, и на руку нечистый, рыкло, значит…»

В стихах комментарий выглядел бы тем более дико, и «ракло» идет просто так, по ритму и звучанию, как у Хлебникова, и у поэтов-харьковчан («В ругани вора, ракла, хулигана вдруг проступало реченье цыгана». Борис Слуцкий, «Как говорили на Конном базаре?»), и у тех, кто не имел к Харькову никакого отношения, а просто подхватил это слово («Горный воздух, чье стекло вздох неведомо о чем разбивает, как ракло, углекислым кирпичом». Иосиф Бродский, «В горах»).

Твердого мнения, откуда в Харькове взялось это слово, нет, есть версии. В принципе все они могут быть правдой.

Самая поэтичная связана с именем Ираклий и бурсой – духовной семинарией, находившейся в Харькове на одноименном – Бурсацком – спуске, там, где сейчас Академия культуры. Или сама семинария носила имя Святого Ираклия (их в святцах несколько: Ираклий Афинянин, Ираклий Севастийский, главный – мученик III века Ираклий Андрианопольский), или при ней была церковь Святого Ираклия – не установить, документального подтверждения нет. Бурсаки же поэтому звались ираклийцами, или короче – раклями: Ракля – уменьшительно-ласкательное для Ираклия, когда он тих и смирен; а когда, как в «Очерках бурсы» Помяловского, вечно голодный, после уроков устраивает набег на близлежащий Благовещенский рынок, он для торговок не ракля, а ракло, подчеркнуто среднего рода и с грубым, как в «кубло», «трепло», «хамло» и «мурло», суффиксом «-ло».

Возможно, торговки тут и ни при чем. Бурсаки и сами – для пущей бравады – могли себя так прозвать. Изучающие греческий, латынь, семинаристы любили баловаться словообразованием, и вклад бурсацкого арго в современные языки невероятно велик. Самые привычные, детские даже, слова, на которые никогда и не подумаешь как на семинаристские, оказываются оттуда: «фокус-покус» от произнесенного скороговоркой латинского «хок эст корпус мэум» (hoc est corpus meum – «сие есть тело мое» (помните «Тайную вечерю»?), – столь надоедливо повторяемое во время причастия, что стало у школяров расхожей шуткой). Или «куролесить» от греческого «кюрие элейсон» (kyrie eleison – «Господи, помилуй!» – кричали бурсаки во время опять же набегов на рынок). «Ахинея», «катавасия», «ерунда» тоже когда-то, до семинаристов, значили Афину (то есть мудрость), церковное богослужение katavasis и отглагольное существительное в латинском языке – герундий.

Во второй версии – именно ее излагает Лиходеев – нет Ираклия, но есть Геракл, а так почти то же самое: бурсаки, рынок, набег. Набег – это «тринадцатый подвиг Геракла» на языке бурсы. Совместив обе версии, получим «подвиги Ираклия», но по большому счету делать это нет необходимости, они уже совмещены. Ираклий – «православная» форма древнегреческого имени Геракл (как неправославная, допустим, французская – это Эркюль, Эркюль Пуаро), и семинаристы, безусловно, знали это.

Поэтому на самом деле второй версией будет цыганская (Виктора Шаповала). Весь блатной и стремящийся к блатному жаргон – это наполовину цыганский, наполовину идиш: цыган украл, еврей продал – такова была жизнь, – а чтоб никто не узнал, требовался свой язык. «Ксива», «шухер», «мусор» и само «блат» – из еврейского; «чувак», «лавэ», «лабух» – из цыганского, и то, что они обозначали раньше, далеко от нынешнего и нам может совсем не понравиться: «чувак», например, это кастрированный баран или верблюд. «Ракло» у цыган значило «нецыганский паренек» (то же, что на идише «нееврей» – «гой»), а зацепившись и осев в Харькове – «мелкий наглый вор».

Третья версия слова «ракло» (Михаила Красикова) – французская. Если социальный низ в XIX веке говорил на цыганско-еврейском, то социальный верх – comme il faut – по-французски. Кое-что из речевых оборотов бар перепадало прислуге, швейцарам, дворне и от них уходило глубоко в народ. Да и Отечественная война 1812 года оставила свой след в русской лексике. Кто теперь станет допытываться, с каких дел французский «милый друг» (cher ami) вдруг стал русским «шаромыжником», а chantera pas («не будет петь», – говорил француз-капельмейстер при отборе крестьянских детей в помещичий хор) «шантрапой». Однако у французского racleur другой случай, как у «каналья», которая хоть на своем, хоть на русском значит одно и то же. Racleur – это плохой музыкант, плохой парикмахер, вообще плохой специалист, а в целом – отребье; и никакой ошибки здесь нет.

И наконец, четвертая версия завершит разговор, а французский закольцует с бурсацким. Из классики мы помним, что было такое ругательство – ракалья. Даль говорит – c ним спорят, – что его придумали семинаристы, увязав евангельское, еврейское слово «ракб» («… кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону...») – «пустой человек» с французским «каналья» (canaille) – «сброд». Думается, что для благовещенских торговок – людей все-таки скуповатых и поэтому достойных называться ракальями – бурсацкий неологизм был чересчур изысканным и трудоемким для произношения, и они, отвечая «сам ты...», переделали его в «ракло».

И даже если согласиться с оппонентами Даля и отбросить бурсаков, приняв «ракалья» за просто французское racaille («жулье», «сволочь», «подонки общества»), для нас мало что поменяется: «ракло» – это «ракалья», занесенное на хорошо унавоженную другими, типа «хайло»—«фуфло», ругательствами харьковскую почву и ставшее здесь тем, чем стало.

Харьков