0
4064
Газета Интернет-версия

27.11.2014 00:01:00

Подстрочник листвы

Тэги: интервью, поэзия, арбат, великая отечественная война, пушкин, маяковский, светлов, слуцкий, пастернак, волошин, русское зарубежье, переводы


интервью, поэзия, арбат, великая отечественная война, пушкин, маяковский, светлов, слуцкий, пастернак, волошин, русское зарубежье, переводы

Место, где рождаются поэты.  Михаил Гермашев. Старая Москва. Улица Арбат. Иллюстрации из книги «Великие мастера. Михаил Гермашев»

Недавно Татьяна Кузовлева отметила юбилей. Редакция «НГ-EL» поздравляет поэта с этой датой. О позиции женщины, литератора и гражданина с Татьяной КУЗОВЛЕВОЙ беседовал Александр ГЕРАСИМОВ.


– Татьяна Витальевна, хотелось бы начать интервью с вашего стихотворения:

Я знаю,  мне назначено 

с рожденья

То, что всю жизнь несу 

в крови своей:

Невидимой, охранной, легкой 

тенью

Присутствовать в судьбе моих

 друзей.

И наших душ оберегать 

соседство,

Хоть, может, им совсем не до

того.

Но никому и никуда  не деться

От  миссии, заложенной  в него.

В каком районе Москвы вы родились? Где прошло ваше детство? Что в те годы читали?

– Я родилась «у Грауэрмана» – так назывался знаменитый московский роддом на Арбате, откуда меня принесли в дом на Колхозной (теперь – Сухаревской) площади, напротив Спасских казарм. В войну наша семья из Москвы не уезжала и даже в бомбоубежище осенью-зимой 41-го мы не спускались: мама считала, что от судьбы не уйдешь. Во дворе этого дома, со старым фонтаном в центре, с найденным и долго мной хранимым блестящим осколком металла, очевидно, самолетного, осталось мое детство, на которое пришлось две войны: финская, когда я только что родилась, и Великая Отечественная, которая закончилась, когда мне было пять с половиной лет. Жили мы как большинство, довольно скудно, но были книги, и я рано к ним пристрастилась. Читала сначала довоенное, доставшееся от старшей сестры: сказки Пушкина, русские и японские сказки, книги о животных, увлекательное «Путешествие Карика и Вали», стихи Чуковского, потом были Барто, Маршак, Гайдар, Кассиль, Свифт, Дефо, Стивенсон, ну и, конечно, Жюль Верн и Марк Твен. Но самое сильное эмоциональное потрясение испытала от щедро оплаканных в раннем детстве «Муму» Тургенева, в 10-летнем возрасте – «Овода» Этель Лилиан Войнич, в 16 – «Консуэло» Жорж Санд.

– Расскажите о том, как вы пришли в так называемую большую литературу. Каким мастерам благодарны за помощь? Какие советы дадите начинающим поэтам?

– Никогда не задумывалась, о том, что литературу можно делить на большую и малую и что кто-то владеет этим умением. А если бы задумалась, то вряд ли написала бы хоть одно стихотворение. Мне просто хотелось поточнее выразить то, что само велело выразиться. И тут на первых порах очень отрезвляла мой излишний пафос ирония Михаила Светлова и звала к максимальной выверенности слов сдержанность Бориса Слуцкого. Давать советы начинающим – неблагодарное занятие. Без искры божьей они не пригодятся. Из поэтов нового поколения я назову Романа Рубанова из Курска, со стихами которого хорошо знакома. Он лауреат премии имени Риммы Казаковой «Начало» 2013 года. Пользуясь случаем, поздравляю его с выходом первой книжки стихов «Соучастник». Рада за него.

– Согласны ли вы с тезисом, что поэзия впитывается с молоком матери?

– Если иметь в виду сказки и колыбельные песни, то, наверное, так. Они развивают воображение, формируют систему образов у детей даже самого раннего возраста, приучают к мелодике родной речи. Но бывает и врожденное чувство слова, как бывают врожденными музыкальный слух или грамотность. Именно чувством слова определяется чистота голоса. Фальшь всегда и во всем ведет к бессилию.

– Как пишет стихи Татьяна Кузовлева? В метро и самолете, на кухне? Какая обстановка при рождении стихов была наиболее экстраординарной?

– Время и место выбираю не я, а стихи. И тут никакая, даже экстраординарная обстановка не поможет.

– Вы писали: «Я слушаю нежный подстрочник листвы…» В ваших переводах представлены многие поэты бывших союзных республик. С кем было приятнее работать?

– Переводы – это то, что с момента разрушения Вавилонской башни и смешения языков объединяет культуры. И тут вступает в силу такой парадокс, подмеченный Пастернаком: «Переводы неосуществимы, потому что главная прелесть художественного произведения в его неповторимости… Переводы мыслимы: потому что… при общности текста становятся вровень с оригиналами своей собственной неповторимостью». Из наиболее ярких авторов были, пожалуй, молодая ногайская поэтесса Кадрия (мы успели с ней выпустить всего две книжки на русском в Москве, вскоре после этого она была по-восточному жестоко убита в своей квартире в Махачкале) и таджикская поэтесса Гулрухсор Сафиева. В их стихах – порыв, внутренняя энергия, обостренная чувственность. Это завораживало меня. Имя Гулрухсор никак не могла запомнить наша тогда 12-летняя дочь, пока я не разложила его на слоги: Гул-рух-сор. С тех пор в нашей семье за ней утвердилось более понятное имя – тетя Землетрясение.

– В одном из стихотворений вы пишете: «Как страшно искушение свободой…» Или все-таки страшнее искушение несвободой?

– Искушение – это соблазн, а какой соблазн в несвободе? Разве что для мазохиста. Искушение свободой – это испытание на верность себе. Свобода – коварная штука. Ею не так-то просто научиться пользоваться.

– Во все времена российское общество будоражила тема «поэт и царь», «творческая личность и власть». Как вы трактуете ее?

– Хождение поэта во власть, как правило, заканчивается для поэта драматически, а то и трагически, недаром говорится: подальше от царей – голова целей. У поэта и у власти изначально разные задачи. Если власти позволено зачастую обходиться инфинитивными, лозунговыми формами глаголов для общения со своим народом, а для народа эти формы абсолютно безличны, то поэзия скорее сопоставима с религией, ибо и та и другая требуют от человека слов простых и проникновенных. Неслучайно поэт и власть взаимно недоверчивы.

– Как считаете, поэзия и политика – стихии сопрягаемые? Должна ли в поэзии всегда присутствовать гражданская позиция? 

– А зачем их сопрягать? Поэзии это будет уж точно мешать. Гражданская позиция – это нравственная позиция. И если совестливость, сострадание, любовь в стихах ощутимы, разве это не есть подлинная лирика? Если же под гражданственностью понимать трескучие псевдопатриотические стихи, то я бы вспомнила Маяковского: «Я б запретил декретом Совнаркома/ Писать о родине бездарные стихи!» Не только о родине. О любви и о жизни тоже.

– Вы никогда не жалели о том, что подписали в 93-м году «Письмо сорока двух»?

– Когда меня спрашивают сегодня, не раскаиваюсь ли, что моя подпись поставлена на следующий день после подавления мятежа под «Письмом сорока двух», в котором говорилось о том, какой ценой пришлось заплатить за предотвращение гражданской войны в стране, и звучал призыв закрыть все экстремистские и фашиствующие газеты и организации; когда интересуются, не думаю ли я теперь по-другому, я отвечаю, что под таким письмом я бы и сейчас поставила свою подпись – только ради того, чтобы октябрьские события 1993 года стали нам всем уроком на будущее, только ради того, чтобы не лилась кровь соотечественников на улицах и площадях российских городов. Только ради того, чтобы наши мужчины и наши дети не гибли в мирное время.

– Какая эпоха более комфортна для поэта? 

– Точнее, чем Александр Кушнер, не скажешь: «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Добавлю: и влюбляются, и растят детей, и работают. И пишут стихи.

– У вас никогда не было желания эмигрировать?

– Меня уже однажды одна газета напутствовала «нежным» «скатертью дорога!» после публикации в книге «Дальний перелет» стихотворения «Поверь, Иерусалим…», написанного во время участия в международной акции «Христиане во имя мира в Израиле» в 2004 году. А вам отвечу: здесь родина моего языка и моей культуры. Эмигрировать бессмысленно – все свои проблемы увезу с собой, а в чужой монастырь со своим уставом не ходят, как известно. Впрочем, это мнение человека, пишущего стихи. Мотивы эмиграции у людей могут быть разными. За каждым решением – своя боль, свои тревоги и надежды. Мои соотечественники и друзья живут в Лос-Анджелесе, Сан-Диего, Мюнхене и в Берлине, Иерусалиме – я дорожу ими. Нас объединяют и общая память, и взаимное уважение, и неодолимая тяга к общению, и желание быть рядом. И главное – место рождения. Россия. Я рада, что в последние годы русское зарубежье перестало официально рассматриваться у нас как некий подозрительный остров. Ведь именно оно, русское зарубежье, сохранило многие ценные русские архивы, да что архивы – многие жизни и имена выдающихся русских писателей, ученых, деятелей культуры, сохранило язык, наконец.

– Что волнует Татьяну Кузовлеву? Чем она живет как поэт, москвичка, женщина?

– Волнует меня то же, что и большинство моих сограждан: неуверенность в завтрашнем дне, проблемы выживания в условиях экономической шаткости, трудности издания книг, да и не российские проблемы – тоже. Конечно, болит душа за Украину, за тех, кто гибнет там сейчас по обе стороны конфликта. Словом, «молюсь за тех и за других», как написал в 20-е годы прошлого столетия Максимилиан Волошин. В каждодневной жизни стараюсь придерживаться правила: делай, что можешь, и пусть будет что будет. На плаву держат стихи, книги коллег. Вот недавно получила в подарок замечательный поэтический сборник Галины Нерпиной «Свет и тьма»; всегда жду новые стихи Михаила Грозовского, Александра Тимофеевского, Валентина Резника. Ценю глубокую разностороннюю прозу Александра Нежного, в том числе его «Нимбус» (о докторе Гаазе), новую повесть «Вожделение», в русле которой прочитываются мотивы Федора Достоевского и «Темные аллеи» Ивана Бунина, держу рядом книги воспоминаний Тамары Жирмунской «Нива жизни» и Галины Климовой «Юрская глина». В моей копилке достойных книг – автобиографическая, честная книга эссе Евгения Сидорова «Записки из-под полы» – о нашей действительности, не только литературной, и очень добрая книга Алексея Симонова «Парень с Сивцева Вражка». На тех же полках – книги моих калифорнийских друзей: вышедший недавно четырехтомник публициста и прозаика, президента Американского фонда Окуджавы – Александра Половца, вместивший в себя его главные произведения («Беглый Рачихин», «Булат», «БП. Между прошлым и будущим» и др.), уникальный фотоархив и богатейший эпистолярный архив; серьезные работы Петра Межерицкого, автора многих романов, уникальной исследовательской книги «Читая маршала Жукова» и родственной мне по одушевлению всего сущего на земле «У порога бессмертия»; книги художественно-исторических эссе Льва Бердникова – «Щеголи и вертопрахи», «Евреи в ливреях» и «Шуты и скоморохи»… Всегда с интересом смотрю великолепно отснятые в России талантливым оператором, лос-анджелевцем Мишей Сусловым сериалы. Это «Ликвидация», это «Исаев», это «Жизнь и судьба». Жду его новую работу по «Тихому Дону». Этим живу.

– От чего у вас захватывает дух? Прежде вы писали кратко: «От синевы и от мужского взгляда»…

– От любви, конечно. И от той, что во мне, и от той, что объединяет близких людей. От любви, которая прежде всего – Доброта. И Нежность. 


Комментарии для элемента не найдены.

Читайте также


В Совете Федерации остается 30 свободных мест

В Совете Федерации остается 30 свободных мест

Дарья Гармоненко

Иван Родин

Сенаторами РФ могли бы стать или отставники, или представители СВО-элиты

0
937
Россияне хотят мгновенного трудоустройства

Россияне хотят мгновенного трудоустройства

Анастасия Башкатова

Несмотря на дефицит кадров, в стране до сих пор есть застойная безработица

0
1093
Перед Россией маячит перспектива топливного дефицита

Перед Россией маячит перспектива топливного дефицита

Ольга Соловьева

Производство бензина в стране сократилось на 7–14%

0
1528
Обвиняемых в атаке на "Крокус" защищают несмотря на угрозы

Обвиняемых в атаке на "Крокус" защищают несмотря на угрозы

Екатерина Трифонова

Назначенные государством адвокаты попали под пропагандистскую раздачу

0
1233

Другие новости