Метаморфозы

Поэзия Ирины Ермаковой - это, с одной стороны, мир, прошитый светом, собирающим отдельные детали жизни в личный эпос, мир, основанный на острых, порою болезненных переживаниях, с другой - это способность, подобно «игре в бисер» перемещаться, перекатываться с помощью образов по семантическим слоям языка, добиваясь калейдоскопического и стереоскопического эффекта. А подкреплено все это ощущением моментальности происходящего, попыткой увидеть и запечатлеть жизнь в каждой ее секунде. Об античных богах и героях и поэзии как счастье с Ириной ЕРМАКОВОЙ побеседовала Елена СЕМЕНОВА.

– Ирина, хочу начать наш разговор с отрывка из вашего стихотворения:

…Где бабушка крупные рыжие солит

Икринки, на солнце – пролетные 

брызги, –

Подробности происхождения жизни.

Чабрец, подорожник, бессмертник, 

крапива,

Нам – глубже, южнее, до горла 

пролива,

Где черные воды касаются тверди,

Ты помнишь? Еще бы, я помню о море.

Я помню, мы живы, а значит – 

возможны,

Свободны, невидимы и бездорожны,

С пером под лопаткой, при полном 

разоре,

Я помню, за нами – открытое море.

Расскажите, пожалуйста, о первых детских впечатлениях. В клубе «Журнального зала» в мае этого года прошел интересный вечер, посвященный античности. Не могли бы вы отчасти повторить то, что говорили на этом вечере? Что для вас античность?

– Первое – море. Девять метров от крыльца барака до кромки. В шторм до крыльца долетают брызги. Жизнь на берегу. Главная ценность – питьевая вода. Ее привозят раз в два-три дня в огромной железной бочке. Конек-водовоз, раненный в войну, общий любимец. Зовут его Матрос. Родители строили керченский мост. В 55-м стройку свернули и временно пустили паром. Семья переехала в Сибирь строить мост через Обь. Паром ходит до сих пор.

Античность – младенчество. Первые годы жизни. Первое осознание себя в мире. Послевоенная Керчь, разрушенная в известковую пыль. Игры в это, расцвеченной солнцем пыли. Древний Пантикапей, столица Боспорского царства. Черепки и монеты. Первыми сказками были греческие мифы. Ощущение того, что боги и герои никуда не девались, а живут среди нас, что мы сами, собственно, они и есть. И когда я стала что-то писать, все это естественным образом проявлялось в том, что пишу. Кроме стихов, это книжка «Греческие мифы для детей» (соавтор – Сергей Гловюк), вышедшая в 92-м году, и пьеса «Прометей», где один из персонажей говорит что-то вроде: что может измениться за какие-нибудь 7–10 тысяч лет? Люди все те же. И происходит с ними все то же. Эпоха накладывает грим разве что на выражение лиц. Меняются какие-то мелочи. Представления о пропорциях красоты, например. Дурные привычки, может быть.

Прожитое человечеством никуда не девается. Мы все носим его в себе. Хотя и ощущается оно нами по-разному. Не только античность. Но все времена и эпохи. Все культурные и некультурные слои откладываются в каждом живущем. И только от нас зависит, что признавать в себе, а что не признавать. Что извлекать из себя в случае необходимости, а что не замечать.

– Поэт и критик Даниил Чкония писал про полисемичность вашей поэтики. Писатель Леонид Костюков отмечал, что вам также свойственны формальные эксперименты, игра с языком. Если брать XX век, к какой поэтической традиции вы могли бы отнести то, что делаете? Кто были ваши литературные учителя?

– Практикующему стихотворцу, на мой взгляд, нужны все поэтические традиции. Разбираешься с каждой из них. Следишь за тем, как они возникают и исчезают. Мутируют. Разветвляются и сливаются. А учишься всю жизнь у всего, что любишь, – у человека, текста, куста, воздуха. А потом неожиданно для себя превращаешься в то, что любишь.

– Кстати, о превращениях. Стихотворения «Лист», «Прогулка» и другие из книги «Седьмая» тянут за собой цепочку метаморфоз. А что такое поэзия для вас?

– Просто счастье. Возможность счастья. Редкая возможность быть абсолютно счастливой.

– Читая ваши стихи, остро чувствуешь живопись, причем не классическую и не абстрактную, а импрессионистскую и сюрреалистичную, чудится то Шагал, то Магритт, причем интересно, что из тривиальной житейской картины вырастает поэма дворового быта. Есть ли у вас стихи, которые можно назвать прямыми впечатлениями от живописи? Каких вообще художников любите?

– Разную живопись люблю. Старую дальневосточную, например. Про прямые впечатления не очень понимаю. Мне кажется, все это происходит иначе. А ощущение ваше, может быть, связано с тем, что многие стихотворения начинаются у меня со зрительного импульса. Возникает картинка. Ее очень интересно разглядывать. И только потом включается звук. Картинка оживает и двигается. Кино такое – от немого к заговорившему.

– Вы в стихах с легкостью переходите от игрового момента к драматическому переживанию. Скажите, можно ли в вашем случае сказать, что поэт – это в какой-то мере актер, играющий моноспектакль?

– Мандельштам настаивал на том, что поэт и актер – полная противоположность. Так, я думаю, оно и есть. Любое наигрывание, навязывание, выпячивание себя только вредит стихам. Наше дело – написать и опубликовать. И прочесть. Если требуется. И ответить на вопросы. Если спросят. Другой разворот – во многих моих текстах присутствует драматургическая основа, например диалоги. Игровой момент – игра со словом, с языком. Но это отнюдь не актерство.

– В одной вашей строфе -

И степь обрастает заснеженной 

речью чужой

как ветка огнем как душа обрастает

душой –

на память о солнце

и все покрывающий снег

похож на молитву за тех и за этих. 

За всех,

- мне почудился глубинный образ России. Как вы относитесь к гражданской теме в поэзии? Справедливо ли всех поэтов подгонять к планке, заданной Евтушенко «Поэт в России – больше, чем поэт»?

– Слова Евтушенко много раз пропущены через пародии и затерты. Однако они вполне точны для своего времени. Некоторым авторам тогда позволялось больше. Публично говорить стихами то, чего нельзя было сказать в газетной статье. Очень надеюсь, что эти времена к нам никогда (тьфу-тьфу-тьфу) не вернутся.

Слово «тема», по-моему, к поэзии не применимо. Это из другой области. У поэзии, у всей мировой поэзии за всю историю ее существования одна-единственная тема – жизнь. В ней и любовь, и смерть, и гражданский/антигражданский пафос и все остальное сразу. Другой вопрос, что кто-то выделяет и акцентирует одно. Кто-то – другое. А кто-то одно, другое и третье, а четвертое умалчивает. Умолчание – сильный поэтический прием. У японцев, например, главное – за словами.

Насчет «глубинного образа» не знаю – вы сказали. Пишу, что чувствую. Мы в этом живем. И пытаемся чуять под собой страну. И нам это редко бывает радостно. Чаще больно, стыдно, невыносимо. Но это жизнь наша.

– Два года назад у вас вышла книга «Алой тушью по черному шелку». Ваша героиня – мифическая японская поэтесса XII века Ёко Иринати. Каково себя чувствовать автором литературной мистификации? Какой поэтический опыт вы получили от изучения японской стиховой традиции?

– Чувствовать себя – весело. Представить себе человека в другом времени и пространстве. Никогда не существовавшего человека. Всю его жизнь представить. Заключить в его имени имя собственное. Ёко – часть фамилии Ермакова с отвлекающими внимание точками над буквой «Е». Иринати – Ирина с маскирующим добавлением иероглифа «ти» – «тайное знание». И написать от имени героини книгу стихов. Русских стихов, по сути. Япония в данном случае – только повод сместить привычный взгляд на происходящее. Мировое культурное пространство едино. Язык поэзии универсален. Погружение в другую, совершенно не похожую на нашу, реальность позволяет увидеть мир и себя в этом мире иначе. В ином измерении. Старояпонская классическая традиция учит видеть. И я очень благодарна ей за это.

– Ирина, каким стихотворением вы хотели бы завершить нашу беседу?

– Время длинное, длинное, как вода.

Вот бы сидеть над этой водой всегда.

Вот бы под этим деревом и сидеть.

Просто сидеть и в воду эту глядеть:

как горит песок невидимый на дне,

как звенит серебро-золото в волне,

как меняет цвет разносторонний свет,

и со всех сторон птицы летят ко мне.

Облепили так трепетно, ровно я –

голова-руки-ноги – гармония,

словно сейчас возьмутся на мне 

сыграть,

будто им нет во мне никаких преград.

Хорошо сижу. Нет у меня врагов.

А проплывет что-нибудь вдоль берегов 

птиц разногласных крепко собой держу 

только пернатый шорох по камышу.

Стукну затылком по дереву: уф, уф.

Все мы смешны, когда разеваем клюв.

Уф – как трещат перышки. 

Уф – тишина

перистая. И времени – дополна.