Скучаю по отеческим трущобам

Здесь впору вспомнить старый русский народный афоризм: сама себя раба бьет тем, что нечисто жнет.

Существует малоупотребительный литературный жанр – критика автора... руками (точнее, языком) самого автора. Делается это так: берешь, скажем, книгу стихов, внимательнейшим образом ее читаешь, затем скрупулезно выписываешь из общего потока рифмованного текста отдельные строки, выражения и слова, потом располагаешь их так, чтобы получился некий грамматически и логически связный текст. И получается, увы, нелицеприятное, но при этом стопроцентно авторское высказывание, ранее скрытое им от самого себя в массе других фраз.

Выводишь, значит, автора как бы на чистую воду... И главная психологическая острота и критическая, пардон, ядовитость здесь в том, что надувать губы автору на такой разоблачительный текст – невозможно, поскольку все это он сам, сам – сначала в голове подумал, потом собственноручно написал от первой до последней буквы и, наконец, выложил печатным способом перед массовым читателем.

* * *

Трансцедентальную гениальность поэтики Юрия Кузнецова удавалось понять далеко не каждому его современнику. Критики, зная, что «большое видится на расстояньи», предрекают 100-процентное понимание титанической мудрости новоявленного классика, увы, только далекими потомками. Нынешние же поколения способны постичь разве что вот такие проникновенные строки:

С душой высокой, как змея у коршуна в когтях, я заскрёбся в родимом краю. По горам-небесам налетался, скорпионов и змей наглотался и вошел я в горящий фонарь. Из-под ногтей дымится крик, далекий колокол звонит из-под моих ногтей. И уносит меня в никуда на родном деревянном заборе.

Слышу свист, а откуда – не знаю: мою память прокаркали вороны... На столе у меня шелестит, поднимается дыбом бумага! Но останутся пальцы царапать и останутся губы кричать.

Ночью вытащил я изо лба золотую стрелу Аполлона! Мне снились ноздри... Тысячи ноздрей стояли низко над душой моей. И с одра морщинистым уродом встал. Морщины ползли по воде... В тени облака нашел тяжелую плиту – мать-Вселенную поверну вверх дном!!!

То дождь пошел, то опять тишина... Такого не перенесть! – так мои кровеносные сети и морщины мои говорят.

Из бездны Вселенной до чуткого слуха шаги донеслись: шла пропасть по пятам. Барахтаясь в Млечном Пути, я расслышал бессвязную речь: – Опасайся мыслей с пёсьими головами!

По колено сгнивая в пути, я пил из черепа отца – и улыбка познанья играла на счастливом лице дурака.

Мать в ужасе мне закрывает рот...

* * *

Теперь Нобелевский лауреат поэт Иосиф Бродский:

Время судорог в желудке от желтой вареной брюквы. Изведясь ночью на простыне, чуя яйцами холод, потею, и слезает кожура! Гангрена, чернея, взбирается по бедру, как чулок девицы из варьете. Мозг бьется, как льдинка о край стакана... Вереница бутылок выглядит, как Нью-Йорк. (Далеко же видел, сидя в родных болотах!)

Я, прячущий во рту развалины почище Парфенона, не то что схожу с ума, но мозг перекручен, как рог барана... Сколько льда нужно бросить в стакан, чтобы остановить Титаник мысли? Север был там, где у пчелки жало... Ополоснем лицо, подобно гноящемуся вымени, чирьи прижжем проверенным креозотом и выйдем в одной рубахе, припахивавший потом, босиком на крыльцо: кругом галдеж, блевотина и стоны!

Давясь кивком звонкоголосой падали, я пячусь всю жизнь вперед. Как на сопле, всё виснет на крюках своих вопросов. С затвердевшим под орех мозгом я сменил Империю (мы в густые щи не макаем лапоть!) Жизнь есть товар на вынос: торса, пениса, лба – человек страшней, чем его скелет. Но вот комочки желтых ягодиц ожгла сквозь брюки холодом ограда...

Скучаю по отеческим трущобам.