Кузьма Коблов
В брошюре «Необходимая самооборона» Андре Бретон небрежно бросает замечание: «Яйцо еще никогда не обрастало заново скорлупой». Всего лишь фраза, вырванная из контекста. Ни изначальный ее смысл, ни ее отношение к роману Вадима Климова не имеют значения. Кроме того, необходимо преодолеть соблазн назначить осью вращения текста его название. Иными словами – необходимо забыть о скорлупе.
Оболочка книги, та ее сторона, которую обнаружит всякий перебирающий в магазине привередливый фетишист, вполне непримечательна. Коричневая обложка, уменьшенный формат, картина Здзислава Бексиньского, будто возникающая из случайного упоминания о ее авторе одним из героев романа, название, издевательская аннотация и совершенно прозрачное призрачное короткое содержание. Редкому книголюбу придет в голову, что этот футляр что-то утаивает. Допустим, такой присутствует.
Согласно предуведомлению, роман был написан Вадимом Климовым, редактором и регулярным автором литературного альманаха «Опустошитель». Вопреки предуведомлению, можно предположить, что Вадим Климов также имеет непосредственное отношение к абсурдистской поэме Бретона «Бесплатное питание на вокзалах», во что читателю «Скорлупы» поверить будет непросто. Однако допустим.
Подозрительна эта обмачивая сдержанность, стилистическая кротость, размеренность, сквозь которую норовит просочиться и просачивается время от времени тонкими струйками параноидальная риторика в духе нового романа или опустошающий ледяной беккетовский абсурд. Безумие неловко, но со всех сторон плотно укрыто кафкианским сомнамбулизмом и прустианской чехардой времени и пространства, реальности и сна. Это, по идее, должно сообщать тексту некую удобоваримость, уместность. Все, вроде, должно оправдывать ожидания (или даже ублажать) интеллектуала второго и третьего порядка: тут и легко угадываемые аллюзии, и знакомые фамилии, сплошное, казалось бы, взаимоуважение между текстом и читателем. Но ничего не происходит, взаимно протянутые руки остаются непожатыми, и протянувшие их неловко замирают с гримасой нелепой растерянности.
Спасительная ирония, где она могла быть возможна, возникает беспомощностью, как будто здесь все действительно то, чем кажется. «Промозглый текст», как его ловко определяет в предисловии Денис Безносов, может дать трещину, обнажить свои внутренности только тогда, когда убаюканный монотонным голосом читатель начинает слышать козлиную песнь. Это трагедия, трагедия положения, где все то, чем кажется.
Речь идет о трех именах. Клим, Веста и Вета. Начало романа, совершенно здоровое и пристойное, обозначает Вету как некоторую девушку, Клима как ее жениха, а Весту как мать Веты, со встречи которой двумя первыми именами все и начинается. Но что начинается? Резкий удар, случающийся почти в самом начале, оказывается как будто случайным, так же как и финальное превозмогание героя, предуведомленное женской речью. Структура романа отдаленно, но все же настойчиво напоминает классическую. Но почему-то все происходящее кажется случайным. Велосипедист, наворачивающий круги по отделению больницы, словно ничего не значит, кроме велосипедиста, наворачивающего круги по больнице. Неврастеничный врач-библиофил случайно выдумывает превращение человека в насекомое. Случайно уложенная под окнами дохлая собака. Остранение, лейтмотивом случайно пронизывающее весь текст.
Клим – персонаж, которому отведено в тексте немного больше места, чем остальным именам, – болен. Вероятно, только физически: похмелье, простуда, изнуряющая жара, шок (отсутствие шока?), галлюцинации, воспоминания, бесконечная череда детских воспоминаний. Вплоть до четвертой части, озаглавленной «Ближе к Вете», довольствуется таким же положением, что и все остальные, предоставляет голосу, который веет, где хочет, передавать свои действия и сокровенные размышления. И вот на 140-й странице он, наконец, обретает голос. И что же? Невероятно! Невозможно отличить. Те же слова, та же интонация, практически тот же ракурс. Так не бывает. Рассказчиком все время был Клим, игриво представляя себя в третьем лице, или это авторский выверт, а может, Климу удается хоть ненадолго украсть у рассказчика речь или заслужить ее своим незавидным положением больного? В любом случае все это может оказаться чистой случайностью.
Веста совершенно здорова, от нее веет удобрением простого обычного одиночества. При желании в ней можно разглядеть свойственную некоторым пожилым женщинам русской литературы застарелую экзальтацию и вложить в ее уста пресловутые сентенции вроде «любви все возрасты», «никогда не поздно» и т.д. Но это все ни к чему. Веста тут всех живее и как будто всех логичнее, она все пытается увязать друг с другом, задает вопросы, которые могут показаться здравыми. Она не становится типом внутри вселенной скорлупы, а сопротивляется ему, вероятно, единственная. Но, утратив свое скромное различие в одну букву, растворяется во взгляде Клима и исчезает в больничной подсобке, самозабвенно рассуждая об искусстве.
Вета настолько смутна и неразборчива, насколько ясна и прозрачна Веста. Черты имени, о котором мы, в сущности, ничего не знаем, угадываются по предоставленным ему фрагментам текста, закавыченным курсивом. И пусть весь роман и Клим стремятся к Вете, она остается неуловимым призраком. И в ней, возможно, мы узнаем текст.
Вспомнить о скорлупе и представить тело, в минуту случайной задумчивости разбивающее яйцо и наблюдающее за тем, как гомогенная слизь покидает хрупкую оболочку, оставляя на стенках внутри лишь липкий налет. Тело в конце концов сжимает, захлопывая книгу, опустошенную скорлупу, безразличную к чьим-либо ожиданиям, освободившуюся от содержания. Тело без органов, но с чувствами ускользает, освобождается.
