Несладкий воздух

Древняя земля дика и суха. Небо забывчиво и молодо. Фото автора

Книга поэтессы Ольги Сульчинской «Волчок» – это воспоминание и погружение в детство, в его тонкие балансирующие миры, в сознательное и подсознательное. Это попытка через языческий фольклор, прихотливо переработанный детским сознанием, проникнуть, понять, объяснить для себя смысл бытия, докопаться через это до глубин, как пишет она в предисловии «полученной в наследство, всеобщей, самой глубокой и порою страшной памяти». Почему именно детство, думается, объяснять не надо. Потому что именно в детстве человек ближе к земле (в буквальном смысле), ближе видит и различает мельчайшие детали, более остро, спонтанно и индивидуально воспринимает окружающий мир. Отсюда объясненные Ольгой в предисловии личные образы – символический Хигганум или таинственный и грустный город Орестань.

Но в творчестве Сульчинской важно еще и то, что стремление вспомнить, поглядеть через эту детскую «оптику» возникло на том этапе поэтической зрелости и мастерства, когда каждое понятие, деталь, форма, образ могут быть подвергнуты и подвергаются мощной, но в то же время не императивной рефлексии. Именно на этой тонкой грани и возникают строки, несущие в себе легкость, невесомость и одновременно мудрую и прозрачную простоту: «Ночь за стеной,/ над крышей,/ за окном./ Такой же точно/ ночью/ полон дом./ Душа моя,/ не так же ль ты видна/ самой себе/ с той стороны окна?» В этих строках мы слышим и вопрос, и одновременный ответ: да, в общем-то, и вся поэзия не есть ли постоянный диалог с внутренним – Богом ли, ребенком, душой, ангелом? Не так ли действовал гумилевский «колдовской ребенок, словом останавливавший дождь»? 

Ольга Сульчинская. Волчок – М.: Воймега, 2013. – 84 с.

Стихи сборника «Волчок», как и обещано автором, населены героями, персонажами детских игр. Это и волчок «многоглазый, крутобокий», который утащил «в темный лес и в сон глубокий», и загадочный прекрасный Единорог, которого надо искать в том же лесу, и «медвежонок-старичок», который «надевает колпачок и по лестнице скрипучей залезает на окно». И где-то между тенями, проблесками, обрывками образов вдруг, словно диктованная свыше, вырастает торжественная и пространственно текучая, величественная речь: «Эта плоть обитаема мною/ На недолгий, но праздничный срок,/ Что играю я с жизнью земною/ И учу свой последний урок./ Я люблю наше тайное сходство,/ Я веселую память коплю,/ Но однажды свое превосходство/ Я ценою сиротства куплю». Пробирает до мурашек, и жутко. Это поэтическое гадание на грани предсказания, где открывается «бездна, звезд полна».

Поэзия Ольги Сульчинской «пробирает» еще и потому, что к вышним пределам она приближается через ощутимый, острый, телесный образ – «головокружительно полдень жужжит», «дождь закипает у неба в горле», «аденоидный запах мороза», «давит горло задушный крючок», «хрустящий холод сводит зубы», «грызть обмороженные фрукты, в которых прячется вода». В этой острой телесности переживания есть внутренняя перекличка с Мандельштамом. Сравним: «Я тебя никогда не забуду, близорукое армянское небо» у Мандельштама и «Древняя земля дика и суха. Небо забывчиво и молодо» у Сульчинской и «В плетенку рогожи глядели колючие звезды» – у первого, «Попробуй мой несладкий воздух с колючей семечкой внутри» и «треск сырого звездного огня» – у второй.

Несмотря на то что основная тема книги – прорыв во всеобщую память через переплавленный детский фольклор, на общем фоне сборника ярко выделяется глава «Хигганум», представляющая личный символический миф о золотом веке, в котором, впрочем, без особого труда угадывается знакомая и многими любимая местность на Южном побережье Крыма. Но здесь важны не географические координаты, а как раз личный опыт отрешения от забивающего уши социума, попытка разобраться в механизмах бытия, обретаемая в процессе сближения, слияния с природой: «Коровий мык и козье мекеке/ С холмов доносятся – и моря мерный ропот,/ Как вдох и выдох ходит вдалеке,/ Пока душа усваивает опыт/ Большого дня – а также наблюдает,/ Как облако в кипящем молоке/ Узорной пенкой сладко оседает». Ведь лишь оставшись наедине с мухами, слетающимися на липкий виноград, с прибоем «как бы застывшим, но приводимым в движенье ходьбой», с жирным, пахнущим медом молоком, со сном в ворохе дубовой листвы, где пищат мыши, можно впустить в себя вечный потусторонний гул: «Уши забило ветром, и голова/ Стала как раковина, в которой гудит прибой…/ – Когда в этом гуле ты разберешь слова,/ Ты узнаешь, Кто разговаривает с тобой».