Сергей Шулаков
Ребенок объединяет родителей и приносит им чувство защищенности. Иоганн Фридрих Овербек. Автопортрет с семьей. 1820. Музей Бенхаус
Михаил Эпштейн занимается исследованиями в сферах методологии гуманитарных наук, постмодернизма, поэтики, философии модальностей, семиотики повседневности и т.д. Книга «Отцовство. Роман-дневник», переизданная весной 2014 года, занимает среди его работ особое место. Это своего рода культурология родительского опыта. Об этой книге, пределах интимности и проблемах языка с Михаилом ЭПШТЕЙНОМ беседовали Елизавета МЕРКУЛОВА и Сергей ШУЛАКОВ.
– Михаил Наумович, в книге «Отцовство» на вопрос, откуда у маленьких детей и первобытных народов мифологическое, с нашей точки зрения фантастически-причудливое восприятие действительности, вы отвечаете в смысле возможности сращения и превращения форм, младенец переносит с собой законы одного (утробного) бытия в другое… во многом еще повинуется законам внутреннего пространства. Когда, по-вашему, кончается причудливо-первобытное восприятие, прямо связанное с актом зачатия-рождения?
– Мифологическое восприятие мира до старости не кончается, до смерти. У нас есть внутриутробный опыт превращения живого существа, проходящего разные стадии развития, общие с другими живыми существами. И этот опыт всеединства, закладывающий основы последующей психологии, никуда не исчезает. Он дополняется, корректируется нашим опытом эмпирического познания мира в его расчлененности и достоверности. Но есть у нас и другой опыт, опыт трансмутации, оборотничества, перевоплощения всего во все, что и составляет основу мифологии. Эти якобы фантазии отражают реальность бытия до рождения, а возможно, и после смерти. То, чему учат религии – переселения, перевоплощения душ, предчувствие, что такой опыт нам еще предстоит в загробных странствиях опыт бытия других живых существ. Эта мифология ретроспективна по отношению к нашему утробному опыту и перспективна по отношению к нашим загробным перевоплощениям, она никогда не кончается.
– Первые моменты отцовства из вашего личного опыта – это попытка «повернуть вспять беспощадный к нему ход времени… урок: …прощание – старость – разлука – смерть». В другом месте вы пишете о том, что чувствуете себя бесполезным и словно лишним. Почему другие отцы в большинстве не испытывают столь трагических ощущений?
– Я испытывал такие чувства лишь вначале, когда узнал о том, что жена беременна. Как будто на какое-то время я утратил свою роль – как видовое существо выполнил свою задачу. Переживали ли другие отцы то же самое? Не знаю. Наверное, не все. У меня не было цели проникнуть в ощущения каждого отца. Если писателю удалось раскрыть правду очень единичных, ни на что не похожих чувств, то это не значит, что их должны испытывать все другие люди. Даже то, что передают в своих сочинениях великие писатели – Толстой, Достоевский, – разве всем знакомы такие же точно переживания? Я рассказал о себе, и только о себе, но надеюсь, во многих это отзовется, пусть и покажется немножко странным. Хочу подчеркнуть: хандру, меланхолию испытываешь между зачатием и рождением, перед тем как ребенок возвращается к тебе уже рожденным и ты можешь его обнимать и нянчить. Тогда наступает новая фаза отцовского чувства.
– Вот ребенок появился, отец стал его обожать больше, чем жену. Но ведь жена делила с ним жизнь столько лет… Ответ: «Ребенок не смог бы без меня жить, поэтому я его так люблю». Всегда ли мужчины испытывают чувство любви только к тем, кто без них не может жить, как нерожденный младенец?
– Это чувство, мне кажется, больше свойственно матерям, которые после рождения ребенка испытывают некоторое равнодушие к мужу, и он чувствует себя немного одиноким, покинутым, потому что часть тепла и душевного расположения, ранее полностью обращенных на него, теперь достаются ребенку. Более редкий случай – если происходит наоборот. Но, по сути, ребенок должен объединять родителей, ведь он сам и есть проявление их единства. В моей книге есть эпизод, когда мы закутываем ребенка и наши руки соприкасаются, мы чувствуем близость благодаря этим линиям, обогащающим геометрию наших отношений, приводящим нас к ребенку, а не, наоборот, отдаляющим.
– Вы пишете о том, что рождение человека – это преодоление страха, преодоление небытия. Как вы справлялись со страхом смерти, страхом за своих близких людей?
– В книге есть целая глава на эту тему. Я стал меньше бояться, когда появилось дитя. Мы жили летом и осенью на даче – людей вокруг уже немного, но возникло чувство какой-то высшей защищенности. Некоторые не хотят иметь детей, боятся: вдруг ядерная война, вдруг нищета, и лучше я не буду рожать, чтобы не обрекать ребенка на катастрофическое будущее. Я этот аргумент отметаю, потому, что это почти заведомое убийство по рациональным соображениям. Убийство, точнее, нерождение того, кто мог бы родиться. Но если уж ребенок родился, та сила, которая его в этот мир привела, она же его и защитит. Больше того – эта сила защитит родителей. Мы даже двери дачного дома перестали закрывать: появилось чувство полной безопасности.
– То есть для того, чтобы избавиться от этого страха, надо родить ребенка?
– Я думаю, да. Конечно, нет гарантий. Могу сказать только по своему опыту: с ребенком жить стало менее тревожно.
– Михаил Наумович, были у вас раздумья, предавать ли огласке свои частные и весьма интимные отцовские чувства?
– Поначалу я не был готов к полной открытости, «Отцовство» писалось как дневник, для себя, но потом мне подумалось: почему же самое глубокое, лучшее в себе мы должны скрывать от других? Если мы не стыдимся этого перед Богом, то почему нужно стыдиться перед людьми? Если читатели обратятся внутрь себя, вглубь своих взаимоотношений с Творцом, эта книга поможет им понять себя и достигнет своей цели. Если уходить от глубоко внутреннего, интимного, тогда вся литература выродится в разговор о спорте, технике и погоде. В какой-то степени писатель всегда приносит себя в жертву, любое письмо есть акт жертвы. Ты жертвуешь своей приватностью, своей закрытостью – к этому нужно быть готовым.
– Но многие публичные люди не готовы к такой открытости.
– Я не публичная фигура, не актер, не политик, публичная деятельность которых протекает в других сферах. Им исповедоваться, может быть, и не пристало, тогда получится все на продажу: любой ценой привлечь к себе внимание. У меня другая задача: быть предельно откровенным с самим собой – и впустить читателя в этот разговор по душам.
– Набоков, хоть и написал «Лолиту», но человеком был не таким уж открытым. Мы имели в виду не поп-звезд, а все-таки тех, кто занимается литературой…
– «Лолита» это, конечно, грандиозное обнажение самого скрытого, но он спрятался за сюжетом, персонажем… Есть разные традиции. Традиция Розанова, который был предельно откровенен в своих записях, в своей «устной литературе»: хотя она была письменная, но откровенная, как шепот на ухо близкому другу. Я не рассказываю читателю о своих физиологических процессах. Вообще о чем-то аномальном, патологическом. Меня интересует самое здоровое, нормальное, но именно это принято глубоко запрятывать, считать чересчур интимным. Сейчас сексуальное уже не стыдно обсуждать, а сентиментальное, наоборот, стыдно, неприлично (хотя век назад все было ровно наоборот). Хорошего в себе мы стесняемся больше, чем плохого. Мы бравируем грубостью, цинизмом, пошлостью, даже подлостью, считая их в порядке вещей. А мне захотелось до неприличия откровенно написать о самом хорошем, что только может быть: o любви к своему ребенку. О природе любви вообще. Я считаю, что в нашем мире не хватает любви, что мы все недолюбки: недолюбленные, недолюбившие. Недавно у меня вышла книга, которая называется Solа amore («Только любовью»). Это книга о любви между мужчиной и женщиной, о различии эротического и сексуального, о «Песни песней» и о том, как мир преображается любовью. По сути, «Отцовство» образует своеобразную дилогию с этой книгой. Там говорится о моем жизненном кредо: хорошо все то, что способствует любви, плохо все то, что ей препятствует или ослабляет.
– Михаил Наумович, как по-вашему складывается судьба русского языка?
– Плохо. Русский язык стремительно теряет свое место в мировой лингвосфере. Переполняется заимствованиями, почти перестал рождать слова на своей собственной корневой основе. Русские слова не заимствуются другими языками, не несут новых идей.
– Как вы объясняете, что система речи развивается, а система языка деградирует?
– Это трудно объяснить, но русский язык сам себя не очень любит. Когда возникает необходимость заполнения лакун, он предпочитает воровать, а не творить. Импортировать, а не производить свое. Можно насчитать десятки тысяч англицизмов, которые в последние 20–30 лет вошли в русский язык: «маркетинг», «мониторить», «менеджмент», «киллер», «дискаунт», «эксклюзивно»… Практически весь словарь неологизмов – это словарь иностранных слов. Я не против заимствований, это даже необходимо; но заимствования должны пробуждать встречный творческий импульс самого языка. А когда я выступаю перед филологами, то чувствую, что они пытаются защищать русский язык от него самого, от лексических инноваций. Людям не слишком нравится, когда язык наполняется заимствованиями, варваризмами. Но они почему-то очень пугаются, когда предлагаются новые слова с русскими корнями для введения в русский язык. Бандитам почему-то можно обогащать язык новыми словами типа «разборка» и «беспредел», а филологам почему-то нельзя, это значит «навязывать свой язык народу». Так что же делать? Они ждут, когда язык сам о себе позаботится. Такой миф о языке, который сам, без воли и усилия говорящих на нем, начнет рождать новые слова. Такого не бывает и быть не может, потому что нет у языка такого рта, который произносит новое слово – всегда его произнесет какой-то человек. Нет у языка руки, которая написала бы новое слово – всегда пишет кто-то первый, а потом уже новое слово либо принимается языковым сообществом и входит в речь, либо отторгается. Но индивидуальное творчество абсолютно необходимо. Представление, что «язык сам решит свои проблемы», – это как жить на авось. Это может привести к тому, что через два-три поколения русский язык перейдет на латиницу, потому что подавляющее большинство слов в языке станут варваризмами, а алфавит должен соответствовать лексическому составу языка. «Мерчандайзер» на русском языке воспринимается ужасно и непонятно. Как на латинице, например, «ощущение» – oschchushchenie. Если большинство слов в русском будут заимствованиями из языков с латинской основой, тогда и русскому придется переходить на латиницу. Тогда и Пушкина и Толстого будем читать на латинице. Такой переход с кириллицы на латиницу уже близок к завершению в сербском.
