Елена Крюкова
Есть литературные произведения, бытие которых предполагает изначальное внимание и любовь читателей: они так естественны, что не замечаешь, где жизнь перетекает в литературу, в логос, а где опять завоевывает позиции. Такое живое 3D-кино.
Именно его напоминает роман Елены Минкиной-Тайчер «Эффект Ребиндера».
Несколько лет назад нашими ведущими критиками и обозревателями было предсказано: десятые годы в русской литературе ознаменуются возвратом к семейному роману, к семейной хронике, к форме, что впрямую будет «лепиться» с натуры, к интонации, что будет подкупать своей правдивостью и безыскусностью. А может быть, семейный роман никуда и не исчезал, а просто затаился до времени, набирая силы, чтобы вернуться и к автору, и к читателю с новым образным воздухом в литературных легких?
Автор «Эффекта Ребиндера» погружает нас в историю жизней, хорошо знакомых ей самой: «невыдуманность» материала помогает чувству достоверности, а художественная составляющая, момент выдумки и игры придает необходимый настоящему роману (не документальной хронике) привкус отстраненности, возможности взгляда широкого охвата. Детство и юность, судьбы молодых физиков, работающих в Академгородке в Новосибирске, на первых атомных станциях – невольно вспоминаешь знаменитый фильм Михаила Ромма про физиков «Девять дней одного года». Что и говорить, профессия, в XX–XXI веке достойная и романов, и фильмов с сугубо драматической подкладкой... «Сороковые роковые», пятидесятые годы, шестидесятые... В жизни, как в зеркале, отражается страна, и нам важно, интересно это наблюдать: не как ретроспекцию или реконструкцию – как момент «прошлого в настоящем». Кто эмигрирует во Францию, кто в Америку, кто в Германию; кто-то остается в СССР, чтобы – внезапно и страшно – пережить чернобыльскую катастрофу, принять участие в трагедии атомного века. «Почему трагические дни врезаются в память так подробно?» – спрашивает автор, и каждый может дать выстраданный ответ.
Однако в книге много изображений простых человеческих радостей, кадры меняются стремительно и празднично, то наивно-лирические, то напряженно-суровые... Быть может, роману недостает эпической масштабности, но его неподдельная лиричность сполна искупает нехватку крупных исторических обобщений, да автор и не преследует такой серьезной «толстовской» цели; читатель увлеченно следит за семейными хрониками, а историзм, намеки на подлинные реалии тех лет тонко просвечивают в стилистически прозрачном, естественно-легком, как дыхание, тексте: «Но все чудесные вещи, и зеркало, и орел-часы, и разрисованные чашки и даже альбомы были не главными! Главными в доме, конечно, являлись два больших портрета в одинаковых красивых рамах – старомодный мужчина с бородкой и бантом вместо галстука и коротко стриженный очень молодой человек в гимнастерке».
Перед нами текст-синтез, в котором можно, как на просвет, увидеть сразу несколько жанровых начал: исторические хроники, семейный роман, женский роман, документальные этюды; и все это объединено интимно-доверительной интонацией автора.
Правда вдоха и выдоха. Внутренняя грация. Подлинность судеб. Здесь есть все, чтобы ощутить воздух легендарного уже времени на губах.
