Ротик, носик, оборотик

Концепт как замена творчеству. Фото Евгения Никитина

В зарисовках из недалекого прошлого активного участника второго русского авангарда Валентина Воробьева (р. 1938), в 1970-х годах переселившегося во Францию, – галерея портретов, в которой все сплошь будущие легенды неформального искусства.

Художник Анатолий Зверев, оказывается, спал у знакомых на полу, поэт Геннадий Айги ел руками, уроженец тайги Эдуард Зеленин слово «слайд» всегда произносил как чудодейственное заклинание, а первый кинетист страны Лев Нусберг приспосабливал мотор к бочке из-под сельдей. Поэт Михаил Гробман сочинял «еврейский стиль», размазывая сапожную ваксу на оконном стекле. «Остроумный крепыш Димка Плавинский», лежа, коптел над большой абстракцией из гречневой крупы и тряпок. «Амбициозный» Олег Целков писал большие картины с забитыми в фиолетовых мутантов гвоздями.

Таким образом, перед нами яркие, острые, пронзительно-горькие и мелочно-живописные этюды о советской богеме, из которых складывается история советского неофициального искусства. Замечательный стиль галопом по Европам, по городам и весям, по законам бродяжьей души – трудовой книжки у автора «Леваков» никогда не водилось, и был он преступником, тунеядцем и врагом народа, коим являлся в те поздние оттепельные времена любой свободный художник. И вообще, биография русского художника, утверждает Воробьев, составлена не из выставок, а из этапов: у одного это коммуналка, у другого – тюрьма, у третьего – психушка.

Сам автор «Леваков» начинал так. Вначале обедал у знаменитого гравера Владимира Фаворского, после выгуливал борзых собак скульптора Ивана Ефимова, затем позировал дипломнику Дмитрию Жилинскому. «Так и болтался… не зная, куда податься». Но благодаря другу-художнику Вулоху сумел поступить на декоративный факультет ВГИКа, нарисовав девичий хоровод на полянке и получив в общаге матрас в комнате на три койки.

А как же прочие леваки того времени? «Об общей культуре московских «леваков» говорить не приходится, – сообщает автор. – Ею там и не пахло. Они отличались феноменальным невежеством. Я не помню, чтобы кто-то посещал театры или консерваторию. В кинотеатр забирались, чтобы спрятаться от непогоды. Редкие «леваки» могли сыграть на пианино «Чижик-пыжика». В литературном словаре чаще всего слышались слова «пивная», «вытрезвитель», «психушка».

Итак, художники в этой книге читать-писать не умеют, а только и делают, что выпивают, падают и участвуют в квартирных выставках. По Воробьеву, современное общество вообще «высоко ценит рисование глубоких шизофреников», а культура в России – «упрощенный вид спорта», при этом в описываемые времена «московская богема – сброд тонких и деликатных душ, алкаши и наркоманы, тунеядцы и шизофреники – не уступала питерской». Даже знаменитая «бульдозерная выставка», состоявшаяся 15 сентября 1974 года, интерпретирована автором соответствующим образом. С одной стороны, вроде бы горький триумф советского неофициального искусства, в результате которого выставку разогнали, а участников лишили выставок и паспортов. А на самом деле: «На мокрый пустырь высыпало дерзкое поколение авантюристов, искавшее быстрой популярности и доходов».

Валентин Воробьев. Леваки. – М.: Новое литературное обозрение, 2013. – 544 с.

Словом, достается в «Леваках» всем, счеты сводятся неслабые, кредит доверия к друзьям-товарищам давно исчерпан. Ведь каковы были нравы, царящие среди художников? Спрашивает, бывало, любопытный коллекционер: «А вы знаете, как найти художника Воробьева?» А ученик и друг оного ему и отвечает: «О таком первый раз слышу и, где живет, не знаю». «Теть вашу меть!» – сказал бы поэт Холин», – бессильно разводит руками автор мемуаров перед хитроумными собратьями по цеху.

Как бы там ни было, но художников на любой коллекционный вкус в те пасмурные времена хватало, и как грибы после дождя, росли и плодились салоны и кружки, «куда можно было прийти, послушать крамольные стихи, напиться самогону и там же завалиться спать под рояль». Чердаки Масловки, подвалы Сретенки, модный барак Лианозова... Наиболее ярко в «Леваках», наверное, именно о Лианозовской школе барачной живописи (Кропивницкий, Рабин), куда приезжали Эренбург, Рихтер и Капица, а также масса подозрительных интуристов, привозивших полные карманы жевательной резинки, а увозившие чемоданы старинных икон. «Барак советской цивилизации, нелегальная живопись, барачные стихи, самогон с огурцами, сортир с навозными мухами – где, в каких тропиках такое увидишь?» – восклицает автор.

Как известно, до буржуазных тропиков советское неофициальное искусство все-таки добралось. Здесь оказались и «харьковский закройщик» Лимонов, и «не отдающий долги» Алексей Хвостов, описанные в книге Воробьева. И даже «убежавший в Париж редактор беззубого журнала «Веселые картинки», при котором «кормилась целая орава нелегальных знаменитостей», и который попал «в забитую невежеством и гордыней крохотную русскую общину», полвека страдавшую хронической нищетой и манией преследования, и «не способную принять французскую культуру».

Но дальнейшее бегство из «неродных» провинций – от Харькова до Москвы – для наших художников не заканчивалась, как известно, даже в их далеком зарубежье. Постоянная необходимость не заявлять о своих новых творческих открытиях, а обновлять лицензию на личную известность – даже путем эксплуатации старых художественных практик – вот то, с чем столкнулись они на западном рынке идей. Характеристика формальных находок в «Леваках» не особо корректна, но интенция, в общем-то, для большинства выехавших на Запад художников верна. Ведь по большому счету от советского художника, если он числился по ведомству неофициального искусства, особого мастерства не требовалось. «Куча нерукотворного и концептуального мусора заменила рукотворное творчество», – напоминает о сложившейся ситуации автор «Леваков», не забывая тем не менее клеймить «самоделки Зверева, сделанные в один присест, «а ля прима», как в детской считалке «ротик, носик, оборотик».

Но тунеядцем жить легко, оборотисто и интересно было исключительно на родине, а в эмиграции… «Подавляющее число русских художников отличалось полным отсутствием образования, общей культуры и знания иностранных языков, – сообщает упомянутый автор о состоянии дел на «гостеприимном Западе». – Отсюда – тоска, одиночество, обочина». И, по сути, он прав. Эстетической ценности работы советских эмигрантов не имели, особых художественных достоинств – тоже. Если и была искра таланта, то, как правило, почерпнутая из польских журналов, купленных в киоске «Союзпечать» в родном Харькове. Так, харьковчанин Брусиловский, по упомянутым журналам «изучив передовое иностранное искусство, решил, что сюрреалистический коллаж типа Макса Эрнста можно приспособить для эстетических нужд инострашек. Достаточно наклеить на бумагу репинских «бурлаков», надписать «сталинская гвардия» – и ядовитая критическая композиция готова». А в той же Америке, добавим, известный художник Генрих Худяков, изобретя велосипед, обошел со своим замечательным рукодельем – декорированными галстуками и пиджаками – множество американских дизайнерских фирм, с удивлением обнаружив, что этого добра, некогда восхищавшего родных советских диссидентов, («старик, ты гений!») в Америке не то чтобы навалом, но просто «спасибо, не надо».

Не мытьем, так катаньем – именно таков был принцип адаптации советских эмигрантов-фантазеров в «живую» западную реальность. Новая кожа, в отличие от одноименного нью-йоркского альманаха, к старому советскому телу здесь не прилагалась, ее надо было нарастить. Не всем удавалась подобная мимикрия, большинству досталась «бесплотная и бессмысленная эмигрантская суета», в результате которой художники, словно Оскар Рабин, признавались в том, что «демократия – зло для творчества».

И все-таки «Леваки» Валентина Воробьева – это не совсем скабрезные записки от первого лица «за всю русскую культуру», как у Довлатова, уморительно описывающего съезды славистов с собою любимым в центре мирового литературного процесса в его эмигрантском изводе, а вполне дотошная летопись русского авангарда за рубежом. «После основательной самогонной выпивки на стол, заваленный объедками, вскарабкался грузный детина, бывший московский мебельщик Вовик Толстый (В.С. Котляров), и завизжал нечеловеческим голосом: «Господа, мне здесь плохо!»

Бойкой фантасмагории иных словесных портретов в «Леваках» порой позавидовал бы даже Хармс: «Мой одногодок по кличке Борух, неуч и задавака, соблюдавший моду в глуши. Он рано начал воровать, от суда сбежал в тундру, нажил там тяжелый фурункулез, вернулся в Тарусу, женился на местной девице, сидевшей за кассой промтоваров, и сочинял абстрактные стихи». Но временами, особенно, когда речь заходит о титанах абстрактной живописи вроде Лидии Мастерковой, крепчает вполне мастерский слог: «Она с сыном поселилась на окраине Парижа, в многоэтажном доме современной постройки. Работал лифт, прыгали кошки, но нужда смотрела из углов. Я ее, гадину, сразу узнаю по дареной табуретке и бумажным стаканам». Именно в такое густопсовое подполье и попала история очередного русского авангарда в пристрастной эпопее Валентина Воробьева.