Евгений Лесин
Лучшей русской прозы, чем у Олеши, вы вряд ли найдете. Фото РИА Новости
Не все его любят.
Потому что «детские» писатели у каждого свои. У кого-то Николай Носов и Софья Прокофьева, у кого-то – Драгунский и Успенский. Можно читать всех или почти всех, а любить только одного или двух. Так и с Олешей.
Тут мне одна девочка рассказала. Едет она в электричке, а по вагону офеня идет. Покупайте, надрывается, замечательные детские книжки. Вот, например, Алеша. Фамилию, простите, не знаю, зато Алеша целых «Трех толстяков» написал, покупайте, товарищи…
Тут нечему удивляться. Вот Дмитрий Данилов пишет у себя в интернет-дневнике: «Пожилой дяденька, проходя по вагону электрички Москва–Владимир, вдруг произнес: «Читайте газеты, и будете в курсе всей планеты». Он не торговал газетами, он сказал эти удивительные слова просто так, от полноты сердца».
Ага, чистый Хармс. Много чего интересного можно услышать в электричке. Того же Хармса тоже считали «детским» писателем. И Александра Грина. Да мало ли кого еще.
Но с Олешей все куда как проще. В смысле, сложнее. Его главная книга – роман «Три толстяка» (по объему скорее повесть) – она его спасла и погубила. Спасла как человека, погубила как писателя. Он стал известен, популярен, всеми любим, но вот его следующий роман (по объему скорее повесть) «Зависть» не то чтобы никто не заметил, просто не так известен, популярен и всеми любим, как «Три толстяка».
И тому всего две простые причины. Во-первых (и в-главных), эффект «первой книги». У всех мало написавших литераторов почти всегда первая книга – главная, лучшая и всеми любимая. Хоть у Венедикта Ерофеева, хоть у Генри Миллера, хоть у Юза Алешковского. И ведь Ерофеев и в самом деле мало написал, а Генри Миллер, наоборот, много, а все равно он автор одной книги – «Тихие дни в Клиши». И Иосиф Ефимович Алешковский. Гений, абсолютный гений, но «Николай Николаевич»…
Другое дело, что Иосиф Ефимович еще и детский писатель («Кыш, Двапортфеля и целая неделя») плюс один из лучших авторов блатняка. «Товарищ Сталин, вы большой ученый…» и «Окурочек» – уже можно ему памятник при жизни ставить по всем городам и весям бывшего СССР. А вот что касается «взрослой» прозы – все равно «Тихие дни в Клиши». В смысле, «Николай Николаевич». При всей любви и к «Маскировке», и «Кенгуру», и прочим – объективно великолепным произведениям Алешковского. Эффект первой книги никто не отменял. Та же «Маскировка» – на мой взгляд – шедевр, а все равно для читателя на первом и главном месте – «Николай Николаевич».
Но с Алешковским, Генри Миллером, Ерофеевым, так сказать, понятно, их первые книги достойны того. А у Юрия Карловича Олеши (1899–1960) помимо «Трех толстяков» (1924) была еще и «Зависть» (1927).
Вы будете смеяться, но Ерофеев умер на следующий день после смерти Юрия Олеши. Юрий Карлович умер 10 мая 1960 года, а Венедикт Васильевич – 11 мая 1990-го.
Мне до слез жалко обоих, но я до тех же слез счастлив, что обоих читал. Что Олеша писал в счастливые и свободные 20-е. А Ерофеев – в несчастливые и несвободные, но «вегетарианские» брежневские.
Что оба тихо и мирно бухали. Что оба, как ни странно, современники. Ерофеев поступил уже в МГУ, а Олеша еще выпивал в ЦДЛ. Ерофеев еще ничего толком не написал, а Олеша все толковое уже если и не забыл, то сделал вид, что забыл. И каждый – уже и еще – в то время писали свои «ни дня без строчки», дневники и записные книжки.
* * *
Я люблю Советскую власть. Но мне скучно строить социализм. Я люблю Советскую власть за избавление от царизма и за 20-е годы. А строить социализм – или современную Толерастию и Политкорректию (называйте как хотите, но Россия почему-то перенимает у Запада самое плохое) – мне скучно. Я целиком – «за», все поддерживаю и одобряю, но, извините, – скучно.
Скучно, девушки.
Так вот, Олеша – хотя лучшая и главная книга о нем называлась «Сдача и гибель советского интеллигента» (Аркадий Белинков, Мадрид, 1976) – не сдавался Советской власти. Хотя и погиб, не спорю.
Олеша, как, например, Николай Глазков, загубил себя, хоть и не предавал и не сдавался. В отличие от Ерофеева того же. Который не сдавался и не боролся, просто его вынудили. Глазкова и Олешу тоже вынудили.
Глазкова – друзья, Олешу – свобода.
Ерофеева вынудили друзья, которые «выбирали свободу».
Беда Глазкова не в том, что он хотел печататься. Нормально – хотеть.
А в том, что его друзья хотели, чтоб он печатался. И могли ему помочь. И пытались всячески. А он? А что ему было делать? Не мог же он отказаться. Вот и пытался, не желая того (да, в общем, и не делая того), угодить советской редакторской системе. Но – писал все же менее свободно. Друзья же. Искренне хотят помочь.
Так и Олеша. Не в том его беда, что сдался Советской власти. Что хотел печататься. Нормально – хотеть.
А в том, что привык уже – в относительно свободное (а может, и самое свободное в русской истории) время – активно печататься. 1920-е годы, газета «Гудок» – когда такое было в России? Когда что-нибудь подобное еще будет?
Не знаю. Но, в общем, почему бы и нет? В перестройку и 90-е было как раз «что-то подобное». Лет через 50, может, снова забрезжит.
Так вот, не сдавался Олеша. Алкоголю разве что сдался. Но ему все сдаются. И Ерофеев ему сдался на милость.
И Ерофеев хотел печататься. Нормально – хотеть.
Но у Ерофеева его первую (пусть и почти единственную, сейчас не о том – могло ли выйти иначе) вещь почти сразу отвезли на Запад. А оттепель уже кончилась. А принеси он ее в 60-е в «Новый мир» или «Юность»? А? Печатать не стали бы, конечно, ни в каком виде. Но сломать жизнь и судьбу писательскую – могли. Сказали бы: ах, как хорошо. Ах, как талантливо. А давайте – так же хорошо, так же талантливо, но о другом. Ну, вы попробуйте, ну очень же хорошо, ну очень же талантливо. Вряд ли, конечно, убедили бы.
Не знаю, не о том я.
А о том, что не сдался Олеша.
Просто после «Зависти» и «Трех толстяков», напечатанных в счастливые, великие и удивительные 20-е, он, по сути, ничего не написал. Пьесы, сценарии, ни дня без строчки (в кавычках и без) – вот, общем-то, и все.
Знаете, они – литературной судьбою – с Ерофеевым удивительно схожи. Только Олеша написал «Трех толстяков» и «Зависть» сразу – один роман за другим. А Ерофеев, наоборот, сначала поэму «Москва–Петушки» и уже незадолго до смерти – трагедию «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». И еще одна разница. Самая известная вещь Ерофева («Петушки») – его же и вершина. У Олеши, мне кажется, наоборот. «Толстяков» я прочел с удовольствием (и кино видел с удовольствием), а в «Зависть» – влюбился сразу. И в «Москву–Петушки» – влюбился сразу. А «Вальпургиеву ночь» читал с удовольствием, и в театре тоже смотрел – с удовольствием. Но не влюбился.
И напоследок маленькая цитата. Просто так. Просто потому что лучшей русской прозы вы вряд ли найдете:
«…Прелестно было утро. Был легкий ветерок (точно листали книгу), голубело небо. Над загаженным местом стоял Кавалеров. Кошка, испуганная его порывом, бросилась из сорного ящика; какая-то дрянь посыпалась за ней. Что могло быть поэтического в этом обложенном многими проклятиями закутке? А он стоял, забрав голову и вытянув руки…
– Выпьем, Кавалеров… Мы много говорили о чувствах… И главное, мой друг, мы забыли… О равнодушии… Не правда ли? В самом деле… Я думаю, что равнодушие есть лучшее из состояний человеческого ума. Будем равнодушны, Кавалеров! Взгляните! Мы обрели покой, мой милый. Пейте. За равнодушие. Ура! За Анечку! И сегодня, кстати… слушайте: я… сообщу вам приятное… сегодня, Кавалеров, ваша очередь спать с Анечкой…»
В оригинале, конечно, там опять слово «ура» есть, но мне кажется, что слово «ура» сейчас и здесь лишнее. Ну ее, нашу урлу со своей «урой». А с Анечкой, конечно же, лучше спать, чем под поезд ее бросать (как Лев Толстой) или за пулемет (как Фурманов). Тем более что сегодня – наша очередь…
